Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

• Название: Государева почта + Заутреня в Рапалло
• Автор: Савва Дангулов
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

В двух романах «Государева почта» и «Заутреня в Рапалло», составивших эту книгу, известный прозаик Савва Дангулов верен сквозной, ведущей теме своего творчества.

Он пишет о становлении советской дипломатии, о первых шагах, трудностях на ее пути и о значительных успехах на международной арене, о представителях ленинской миролюбивой политики Чичерине, Воровском, Красине, Литвинове.

С этими прекрасными интеллигентными людьми, истинными большевиками встретится читатель на страницах книги. И познакомится с героями, созданными авторским воображением, молодыми дипломатами Страны Советов.

---

САВВА ДАНГУЛОВ Государева почта Заутреня в Рапалло

ГОСУДАРЕВА ПОЧТА

1

Он взглянул в окно вагона. «Русская земля, по всем приметам — русская!» Что–то привиделось в открытом поле, лежащем за окном, кровное, от тебя неотторжимое, но вот что именно? Отблеск невысокого мартовского солнца на снегу, дымные дали, дымные от мороза, снежное облако, бегущее по сверкающему зеркалу наста, а может быть, вот эта сосна с усеченной вершиной, которая, противясь ветру, поднятому поездом, пыталась не отстать. Он сделал движение, будто желая помочь сосне нагнать поезд. «Россия, вот она — Россия!»

…На память пришла недавняя встреча с Диной. Был февраль, густо лиловый, и набережная Сены была обвита дымом — жгли прошлогоднюю листву. Листва была сырой и горела плохо. Дым стлался по берегу. Дымом пахли Динкины волосы. Когда ветер смещал полосу дыма, прохожие таращили на них глаза: со своей бородой он мог сойти за отца Дины. Непонятно было только, чего это он не снимал с Динкиного плеча руку и отводил с ее лица волосы, которые были так обильны, что застилали глаза. Кто–то крикнул, опершись на парапет: «Девочка, бойся голубоглазых — голубые глаза врут!..» Человек расположился высоко над ними, на краю моста, что перепоясал Сену, он не видел глаз, полагая их голубыми — под цвет льняных Сережиных волос. В ответ Дина только взметнула свободную руку и сделала такое движение, будто хотела сказать: «А я не боюсь!..»

Потом был вечер, безветренный и беззвездный. Даже непонятно, отчего у нее озябли руки и она пыталась схоронить их на груди Сергея — он чувствовал, как трепещут ее пальцы и она сжимает их в кулаки.

— Я должна верить, что ты вернешься, понимаешь, верить! — ее кулаки стучали ему в грудь. — Ты ведь знаешь, у меня нет никого, кроме тебя!.. — она нарочно

свела свои кулаки у него вот здесь, чтобы ударять ему в грудь. — Я бог знает что сотворю с собой, если ты не вернешься!.. — ее охватил озноб. — Знай, я ничего не боюсь! Да нет ли тут воли недоброй?

— Недоброй? — спросил он. Слезы лились по ее лицу ручьями, он пытался смахнуть их ладонью и только размазал по щекам. — Да откуда ей взяться, этой воле недоброй? — Она плакала, непонятные толчки сотрясали ее, смиряя их, она ссутулилась, потом обхватила плечи руками. Кто ей померещился в ту минуту? Не Иван ли Иванович Изусов?

— У них своя корысть!.. — воскликнула она, особо выделив слова «у них». — Я буду молиться за тебя!

— Молись! — сказал Сергей в ответ и принял ее, распахнув руки. — Молись! — повторил он убежденно.

Он чувствовал, как стихают эти ее толчки и покой завладевает ею. Покой и тепло, оно было стойким, это ее тепло, как бы проникая в его грудь, напитывая его руки, поднимаясь к лицу, завладевая всем его существом. В этом тепле, которому он отдал себя, была отрешенность от всех ненастий, может быть, даже забытье. Ничего ему не надо было, только оставаться с нею и пить, неутолимо пить это ее тепло…

А сейчас она смотрела, как мимо бежали, запыхавшись, американцы, широко расставив руки, в каждой из которых было по желтому чемодану, стянутому ремнями.

— Они? — спрашивала она.

— Они, конечно, других таких нет, — подтвердил

он.

— Господи, дались они тебе… Да есть ли смысл с ними связываться?

— Есть смысл.

— Не знаю… — произнесла она и повторила: — Не знаю!

В этих своих цигейковых шубах, крытых защитной тканью и подпоясанных матерчатыми поясами, американцы казались громоздкими и были смешны.

— Вот этот молодой… он?

— Да, это он.

Дина не удержала вздоха.

— Прости меня, но он нарочит, не прочь покрасоваться… Серьезно ли дело, которое вы затеяли?

Не открестишься — Дина, ее слова. Скажет и точно холодком окатит, страшновато… Действительно, стать Буллита картинна. Однако почему это приметила она и не приметил он?

— Помни меня… только меня, — она перекрестила Сергея быстрой рукой, дотянувшись кончиками пальцев до его груди, поезд уже шел. Он взглянул на нее поверх форменного картуза проводника, она показалась ему меньше, чем он привык ее видеть. Да, в беличьей шубке, с красной лентой в волосах, она показалась совсем маленькой — все думалось, что, расставаясь, он обрекал ее на такое одиночество, какого человек не знал…

Остаток дня, пока поезд стремился к Гавру, Сергей не мог себя заставить думать об ином. Виделась музыкальная школа, куда он пошел по просьбе Ивана Изу–сова, и просторная комната, выходящая на улицу, затененную старыми дубами, в которой Дина разучивала со своими питомцами вальсы Штрауса. Он тогда спросил себя: «А сколькой ей может быть лет? Наверно, шестнадцать, а может быть, все семнадцать? Наверно, отец приехал в Ментону лечить чахотку и отдал богу душу, не успев отправить в Россию семью. Впрочем, надо всего лишь открыть дверь библиотеки, нарядную дверь со стеклами, точно тронутыми изморозью, — все ответы за этими стеклами». Он открыл дверь и понял, что не так–то просто добыть ответ, на который он рассчитывал. Совсем не просто. Его остановили ее глаза и, пожалуй, золотой крестик на ее груди, чуть удлиненный. Ее красота была очень русской: Дина могла вдруг зардеться таким румянцем, что казалось, румянец вот–вот подступит к глазам и сожжет их. Ее нос, откровенно курносый, не разрушал прелести лица, а был его украшением. Он вручил ей сверток от Изусова и попросил разрешения остаться. Надо же было ей помочь доставить сверток домой, тем более что на дворе была осень с ее ранним вечером, холодным дождем и ветром, правда, сверток не велик, руки не оттянет, но все–таки… Он обратил внимание на ее французский, на ее благородные «р», на беглость говора, на звонкость речи, очень юную… Они покинули библиотеку вместе, но случилось непредвиденное: на полпути к дому их встретила Амелия Викторовна, ее душеприказчица, тетка. Долговязая, в шерстяном платье с пелеринкой, в ботинках, зашнурованных по самые колени, в гарусном чепце домашней вязки, с мужским зонтом, которым она оборонялась одновременно и от дождя, и от ветра, рискуя вознестись. Она взглянула на Сергея, не скрывая неприязни. «Как только вы перестанете быть рыцарем, молодой человек, вы мой враг — Франция и закон на моей стороне!» Она сделала зонтом движение, будто давала понять — тут и до рукопашной недалеко. Да не намекала ли она на то, что Дине не вышло еще положенных лет? В ответ он даже не улыбнулся — условия игры им приняты: он готов ждать… Но это не поколебало Амелию Викторовну, вскоре у нее явилась возможность повторить строгую фразу.

Расчетливый Иван Изусов вновь послал его на бульвар Дюма, где жили тетка с племянницей. Не сразу ухватишь, почему тут присутствовал расчет. Ну, разумеется, Иван Иванович располагал возможностью послать туда кого–то иного из своих служащих, но этого не сделал. Если он остановил выбор на Сергее, практический ум Изусова не бездействовал. Но что именно бросил на весы Иван Иванович? Быть может, он оберегал тайну своих отношений с Амелией Викторовной и племянницей — русского отделяло от остальных служащих само его русское происхождение. А быть может, направив Сергея на бульвар Дюма, хозяин имел в виду будущее Дины — в конце концов, почему бы дяде не побеспокоиться о ее судьбе? Подумаешь, сверток. Если речь идет о благе близкого, сунешь в руки и паровоз…

Сергей позвонил в дверь с металлической пластиной, вырезанной в виде ромба, на которой значилось имя Амелии Викторовны. Хозяйка откликнулась тотчас и, услышав голос Сергея, была нисколько не удивлена, заметив, что его приход застал ее за молитвой и она выйдет к нему, как только молитву закончит. Он стоял у двери и ждал. Прошла женщина с рыночной плетенкой, полной укропа. Проследовал господин в клетчатом деми, быть может, более фривольном, чем подобает носить человеку с такими сединами. И женщина, и человек в клетчатом деми взглянули на Сергея, не скрывая укора. Совершенно очевидно, что вид мужчины у этой двери и изумил их, и чуть–чуть встревожил. А между тем Амелия Викторовна закончила молитву и, приоткрыв дверь, долго смотрела на Сергея, ее зрительная память напряглась — со времени их последней встречи минуло немало месяцев. Он вошел в дом и первое, что увидел, знакомые ботинки на шнурках и зонт — Сергея точно накрыло серой тенью, вспомнилась встреча на улице: …Франция и закон на моей стороне!»

Она повлекла его в глубь квартиры, и он оказался в спальне. Стояло две кровати, на русский манер высокие. Горы подушек венчали их. На подушках были розовые наволочки, под цвет портьер, занавесивших окна, да, пожалуй, лампадного огонька, поместившегося перед иконостасом. Сергей взглянул на Амелию Викторовну и едва не ахнул: и она была розовой, как неправдоподобно розовым было ее гарусное платье, которое, как можно было догадаться по грубым узорам, она сама связала. Тут же стояло пианино, закрытое, с инвентарным номерком из тонкой жести, видно, было взято на прокат. На стуле, у пианино, лежали ноты, много нот.