Юсиф Чеменземинли - В крови

• Название: В крови
• Автор: Юсиф Чеменземинли
• Жанр: Историческая проза

«Ибрагим-хан… пригласил к себе своего приближенного, приятного собеседника, главного визиря, надежнейшего столпа государства, казахца Моллу Панаха Вагифа.

Вагиф был воплощением мудрости, учености, благовоспитанности. Если серна — дочь прекрасных китайских степей — вздумает сравниться с маралом, взращенным на ниве его высокого вдохновения, она испытает одно лишь разочарование. Даже рубин красноречия побледнеет перед излучающими свет бейтами и редкостными жемчужинами, собранными в сокровищнице его души…»

В произведении описаны события, происходившие в Карабахском ханстве во времена правления Ибрагимхалил хана (1759–1806). В романе созданы образы поэтов Молла Панах Вагифа и Молла Вели Видади, образ иранского шаха Ага Мухаммед шах Гаджара и др.

---

«Я учил в мектебе детей. И так они меня допекали, так донимали — сил моих нет! Лучше, думаю, болезнь, лучше смерть, лишь бы от них избавиться. Вот как–то пришел я домой и вижу: жена поставила в нишу тарелку с кюфтой. Я взял, сунул за щеку одну штуку, а сам — кричать. Прибежала жена, что такое, вот, говорю, щека распухла, умираю. Она посмотреть хочет, а я не даю, ору пуще прежнего. Уложила она меня в постель, лекаря позвала. Тот пришел, достал свой нож, разрезал щеку и вытащил кюфту всю до последней рисинки. «Да, — говорит, — сильно у тебя щека нагноилась, не выпустить гной, так и умер бы к вечеру». После того я и впрямь заболел, две недели в постели провалялся».

— Ну, молла, — Бахлул повернулся ко второму, — его глупость нам известна, теперь ты про свою расскажи!

Стал этот молла рассказывать:

«Я тогда в школе детей учил. И стоял у нас там в углу большой глиняный кувшин для воды. Смотрю, собрались вокруг него ребятишки и кричат: «Молла, молла! В кувшине человек сидит!» — а сами бежать от кувшина. Дал я каждому розгой по спине, подхожу к кувшину, наклонил голову, а оттуда и впрямь молла какой–то глядит… Позвал я ребят. «Дети, — говорю, — этот человек не зря в кувшин забрался, у него что–нибудь дурное на уме!.. Я сейчас влезу, выпихну его из кувшина, а вы, как только голову покажет, лупите его розгами!..» Залез я в кувшин, гляжу — нет никого. «А, — думаю, — значит, это я свое отражение видел». Хочу вылезти, а они как только голову высуну, розгами меня, розгами!.. Потом уж соседи на крик прибежали, вытащили меня из кувшина. Долго я после этого хворал…»

— Ну, теперь ты давай! — говорит Бахлул третьему молле:

«Я тоже учителем был, — начал тот. — У нас в мектебе был установлен такой порядок — чихнешь, у кого что бы в руке не было, тотчас на землю бросай и в ладоши хлопай. Вот раз собрал я учеников и повел их за город на прогулку. Жарко было очень. Ребята пить захотели, ищем, ищем — никак воду не найдем. Наконец попался нам заброшенный колодец. Решили мы связать кушаки, спустить кого–нибудь, пусть воды достанет. Решить–то решили, а как лезть — охотников нет, боятся. Делать нечего, обвязался я сам, велел ученикам держать. Долез я до половины, да вдруг как защекочет у меня в носу! Чихнул, а ученики–то сразу кушаки и выпустили — в ладоши хлопать надо. Свалился я в колодец, дней десять там просидел без пищи, пока караван на колодец не набрел. Спустили они мне ведро, я за него и уцепился. Такой я весь был искалеченный — два месяца плашмя пролежал».

«Ну вот что, молла, — сказал Бахлул третьему рассказчику, — поклон мой предназначался тебе!»

Ибрагим–хан хохотал от души, лица присутствующих просветлели. Кязыма богато одарили и проводили с почетом. В тот же день узники были выпущены из тюрьмы.

10

Мамед–беку не сразу стало известно о том, что иранцы перешли Худаферин. С трехтысячным отрядом он поджидал Агамухамед–шаха в верховьях Аракса, когда гонец принес весть, что шах уже на этом берегу и одну за другой сжигает деревни в Карабахе.

— Сжигает?! — вскричал Мамед–бек, сразу помрачнев.

— Да, ага. Туг горит, головы армян он приказал нанизать на копья. Кого не нашел, у тех спалил дома. Ваш дом в Кягризли тоже сожжен, ага!

— Сафар! — крикнул Мамед–бек, вне себя от ярости.

— Слушаю!

— Сейчас же бери триста всадников — едем!

В лагере поднялась суматоха. Седлали коней, проверяли оружие, опоясывались саблями. Все были подняты на ноги, раньше всех готов был к выезду сам Мамед–бек, он уже сидел на своем коне Лачине. Подскакал Сафар, доложил, что отряд готов.

— Сафар! — сказал Мамед–бек. — Пусть каждый положит на круп коня по копне сена.

— Зачем? — не понял Сафар.

— Так нужно, после поймешь…

Отряд немедля тронулся в путь, к вечеру они подошли к Хиндарху, сделали короткий привал. Вдалеке, на равнине, виднелся лагерь иранцев: один к другому теснились шатры, дымились сотни костров, муравьями копошились люди… В поле, неподалеку от лагеря, паслись кони, ослы, верблюды… Горными тропками к лагерю спускались всадники, на крупах лошадей они везли сено.

— Видишь, Сафар? — Мамед–бек мстительно улыбнулся. — Теперь понял зачем сено? Сейчас мы тоже въедем в лагерь будто свои — за сеном ездили. Как только достигнем середины, — а к этому времени уже стемнеет — тотчас сбрасываем копны и — крошить!.. Ты растолкуй своим: подам сигнал, пусть тотчас начинают… А до тех пор ни–ни!..

— Слушаюсь, ага! — Сафар ускакал.

Прошло немного времени, и всадники Мамед–бека с разных сторон стали спускаться к лагерю иранцев. Виднее становились люди, слышнее многоголосый гул… Кого только не было в стане врага: персы, турки, курды, лорийцы, арабы… Рядом со стариками юноши, почти мальчики — всех, кто способен был носить оружие, согнал на войну иранский шах…

Мамед–бек придержал коня возле одного из сарбазов[75] — с длинными волосами, с большими висячими усами. Полулежа на земле, опершись спиной о палан, он пел грустную песню, подыгрывая себе на сазе. Возле него собрались сарбазы, одетые в длинные архалуки, они слушали певца, думая о чем–то своем…

Солнце уже скрылось за горой, но небо еще багровело, горизонт был мутный, пыльный; смрадные запахи витали над лагерем; они были так сильны, что нового человека сразу начинало мутить.

Мамед–бек придержал коня, огляделся, сбросил на землю сено. Его конники уже рассеялись по всему лагерю, ждали сигнала.

— Эгей! — выкрикнул вдруг Мамед–бек.

Мгновенно обнажились сабли. Застигнутые врасплох, иранские сарбазы переполошились, заметались, как вспугнутые воробьи. Сумерки мешали иранцам различить, где свои, где чужие, и они в панике рубили своих. «Бей его, бей!» — кричал Мамед–бек, натравливая сарбазов друг на друга.

Через полчаса после начала схватки отряд Мамед–бека уже скакал вон из лагеря, потеряв пятнадцать человек убитыми и ранеными. Их преследовали сотни две сарбазов. Но Мамед–бек, прекрасно зная эти места, увлек преследователей в ущелье и приказал своим конникам спешиться и укрыться в кустах. Иранцы, попав под обстрел, побоялись углубиться в ущелье и повернули назад.

Заметно похолодало. Прохладный ветерок, долетавший с гор, освежал разгоряченные лица.

Мамед–бек весь в поту и в крови. Сафар ехал бок о бок с ним, усталый, опустошенный. Перед глазами у него все еще стояли картины побоища…

— Эх, Сафар, — сказал Мамед–бек, — воды бы сейчас, — помыться! Я весь в крови — у этого сарбаза из–шеи прямо фонтан брызнул!..

— Вода скоро будет, — коротко ответил Сафар; говорить ему не хотелось — ему всегда было не по себе после таких вот кровавых схваток.

— А чего это у тебя голос невеселый! — полюбопытствовал Мамед–бек. — Вроде, все хорошо. Ты не ранен?

— Нет, ничего… Просто не по душе мне убивать людей. У них ведь тоже и дети, и матери, и жены. Пускай он враг, а все же…

— Ну вот! — усмехнулся Мамед–бек, — а я — то считал тебя отчаянным смельчаком!..

— Смел–то я смел… А не по нраву мне кровь проливать.

— Чего ж ты тогда разбойником стал?

— Да так пришлось… Податься некуда было.

Мамед–бек отвернулся, задумался…

Они долго ехали молча.

11

Летом 1795 года Агамухамед–шах решительно двинулся к Шуше. Мустафа–хан, следовавший в его авангарде с десятитысячной армией, дотла сжигал попадавшиеся на пути деревни, грабил и истязал народ…

Иранцы не делали различия между азербайджанцами и армянами, резали всех поголовно. Объединившись, оба эти народа единой силой встали на защиту родной земли. Много веков мирно соседствуя, жили они — армяне и азербайджанцы. Рыба тухнет с головы, — и рознь между этими народами возникла не сама собой. Мелики, ханы, духовенство сеяли семена вражды среди простого народа. Но какие бы козни ни строили представители правящей верхушки, им не удавалось порвать давнюю дружбу армян и азербайджанцев. Дружба простых людей выдержала все испытания. Вот и теперь они вместе выступили против Агамухамед–шаха. Народное ополчение Дызака, Варенда, Хандокина и Туга, соединившись с отрядом Сафара и с частями, во главе которых стоял брат Мамед–бека Асад–бек, обосновались в горах и стали регулярно нападать на войска иранского шаха, расположенные на правобережье реки Каркар.

Шушинская крепость ждала врага, готовая к отпору. Пятнадцать тысяч воинов размещены были в крепости и в горах к западу от города. Всюду чувствовалось воодушевление, подъем. Крепость была настолько надежна, что взять ее казалось совершенно немыслимым.

Светало. Кровавым пятном лепилось к горизонту солнце. Кязым закончил утренний намаз и, поев хлеба с кислым молоком, вышел на улицу. Народ торопился к базару. С кувшинами на плечах возвращались от колодцев девушки и женщины. Мальчишка пас у забора ягненка. Казалось, жизнь шла своим чередом, а ведь война была уже близко, совсем рядом.