Дмитрий Фурманов - Дневник. 1914-1916

• Название: Дневник. 1914-1916
• Автор: Дмитрий Фурманов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9950-0551-3

Дмитрий Фурманов – военный и политический деятель, журналист, прозаик. Дневник охватывает период с 1914 по 1916 год и описывает события Первой мировой войны, во время которой автор служил в качестве брата милосердия на Кавказском фронте, в Галиции, под Двинском. Эти записи отличаются глубокой искренностью, автор делится своими личными впечатлениями, рассказывает о беседах с простыми солдатами и мирными жителями, непосредственными свидетелями военных действий и ситуации в тылу.

Книга адресована всем интересующимся военной историей.

---

«Спи, дорогой товарищ. Ты свое горе перенес. Оставил жену молодую и детей своих. На твоей могиле соловушко поет, домашние вести он тебе несет.

Вечная память, дорогой товарищ. Мир праху твоему!»

«Улан Андрей Никонов Табашев, павший смертью храбрых, защищая родину».

Написано простым карандашом, огромными, угловатыми каракулями. Дальше несколько безыменных могилок, где написано только «Вечная память», а с краю могила того улана, которого похоронили мы первым на этом кладбище. И на широком сосновом кресте, словно мелким бисером, – отчетливым печатным шрифтом выведен надгробный стих:

А в окна церкви льется пенье,
Звучат священные слова
Что нам не страшны смерть и тленье,
Что память вечная жива…

Только не было церковного пения на похоронах молодого улана. Поп тихо и внятно выводил «вечную память», и в сумерках чудилось, будто кто-то стонет и жалуется; а рядом у могилы стояли четыре солдата, два санитара и две беженки, горько плакавшие по чужому, незнакомому человеку.

15 ноября

«В безвыходном положении»

Солдат воротился в побывку и рассказывает:

– Мы жили, брат, богато, во второй классе: я с барином да разная там мелочь – писаря, машинщики эти различные, телефонщики… Мы всей там артиллерией заведывали: хотим дадим пушку, хотим нет.

– А вы кем были?

– Я?.. Я, значит, помогал – в денщиках стоял.

– А ты, брат, расскажи лучше, как тебя барин-то колотил, чтобы врал меньше, – прошипела сзади пьяная октава.

Солдатик сразу бросает сосредоточенный тон и весь оживляется:

– Бить он не любил, а горяч был – это правда; положим, и бил – скрывать не стану, даже можно сказать, и часто бил, потому, ежели что не так, ошибешься, ему не по ндраву, – он уже и норовит в морду дать. Так вот я и говорю: повадилась к нему в эту проклятую купу ходить девчонка: Ходит и ходит – отбою нет, И прогнать нельзя – потому к нему ходит. И как она проскочила в тот день, я уж и не видал. Только несу я это барину кофею: в одной руке, значит, стакан, в другой – блюдка с сухарем. Открыл дверь. Ах ты, черт тебя съешь! – сидят да целуются. Им бы должно стыдно, а я сам не знаю, куды глаз деть. Оно как я вошел да приметил – живо полуоборот налево и прямо к господской шашке; и будто эдак ничего не видал и не слыхал – вслух начинаю разговаривать: «Да, грязна у их благородия шашка, надо будет чистить.» А я чистил ее только в этот день поутру. – «Я тебе, мерзавец, вот начну сейчас чистить. Пошел вон! Ты должен стучать сначала в дверь. Э. рожа, сразу захотел шашку чистить: то не дозовешься, а то на дне два раза».

Ну ладно, стучать так стучать. Только постучал я ему утром по делу – он мне и стукнул: «Ты что, говорит, в конюшне, что ли, возишься? Не знаешь – барин спит». Я уж и не знаю, что делать. А тут как-то раздел его да забыл вынести сапоги. Вот утром и думаю: вычистить надо непременно, потому ежели не так – будет бить. Ну а как их выудить оттуда? Ежели взойти потихоньку – «я – скажет, – что тебе говорил скотина? Ты скоро научишься стучать?» – и в шею даст. Ежели постучать, а на грех спит, да разбудишь, – спросонку наклеет непременно. Ну и што же тут, братцы, делать было? Так я уж через открытое окно изловчился, только высоко да боязно, ну, мол, ежели да проснется – непременно, как собаку, подстрелит, потому всегда револьвер под подушкой содержал… Ничего, минуло…

– Ну, вот это сподручнее слушать, а то: хотим – пушку дадим, хотим – не дадим.

3 декабря

Детские письма

По тому, как отнеслись и относятся дети к войне, их можно разделить на четыре категории, на четыре характерных типа. Одни по-старому продолжают мотаться по кинематографам и ожесточенно спорят о том, кто шире и смешнее размахивает руками: Глупышкин или Макс Линдер; кому справедливо и кому несправедливо вчера поставлена двойка и т. п. Этих война как бы и совсем не коснулась: они часто задают ошеломительные для своих лет вопросы, и, стыдясь незнания, однако ж, не сделают ни одного шага для того, чтобы узнать; задают вопросы как-то нехотя, лениво и ответы или вовсе не слушают, или слушают лениво, рассеянно, быть может, давно уже позабыв свой вопрос. Это – ленивые, равнодушные дети, которых от сна пробуждают только заушники или подарки.

Другой тип – более подвижный, более трудолюбивый и интересующийся, но столь же нерешительный и боящийся осложнений, как и первый. Дети этого типа любят втихомолку прочесть газету, даже заглянуть на карту, но ни в коем случае не выдвинуть после своих знаний, не заспорить с кем-либо, – они словно проглатывают все, что знают. Но они – участники кружков, собраний, заседаний, где обсуждают, «как можно помочь солдатику, как собрать ему белье» и пр. и пр. Они разносят по лазаретам книги, старое платье, покупают раненым папиросы, спички, ландрин… Они издают иногда свой ученический журнал – эдак раз или два за месяц, – и деньги идут на помощь раненым солдатам.

Дети третьего, или лучше было бы сказать для последовательности – четвертого, типа – это в высшей степени активные, незадумывающиеся, решительные смельчаки, среди которых так много кандидатов на общественных деятелей, каторжников и попросту на дно. Они мало разбирались в газетах, мало ими интересовались, зато слышали все, что говорилось кругом, участвовали и громче всех горланили решительно во всех манифестациях, а после, задыхаясь от волнения, вдвоем или втроем вырабатывали план побега. Вначале это было можно устроить очень легко и они добирались благодаря ловкости и смышлености именно туда, куда хотели. Они приставали к солдатским полчищам и бежали за ними, словно дворовые собачонки. К ним обыкновенно скоро привыкали, без них даже скучали. В одном из кавказских полков перебывало до 40 мальчуганов – многие из них георгиевские кавалеры. И этим юным кавалерам удавались зачастую такие дела, которые, очевидно, взрослому были бы не под силу, а ему сходили с рук. Объявится мальчуган беженцем, высмотрит все, что нужно, и, пользуясь слабым дозором, упрыгнет к своим, как кошка. Но здесь, на западе, и такие «георгиевские кавалеры», которые попросту стаскивали кресты с убитых настоящих георгиевцев и ничтоже сумняшеся прицепляли их себе на грудь, попадались.

Рассыпались дети по отрядам, по санитарным поездам, но здесь их берут неохотно, и большая часть их все-таки при полках.

Но есть еще один промежуточный тип между детьми тыла и этими активными, незадумывающимися смельчаками. Дети этого последнего типа сразу даже и не поверили, что они могут на что-либо пригодиться, представляли себе побег как дело колоссальной сложности, а может быть, у них даже и мысли о побеге не зарождалось. Они заволновались только теперь, когда узнали о детских подвигах на передовых позициях, когда у них захватило дух от мысли, что и они могут оказаться такими же героями, что и о них будут писать, их портреты будут помещать в журналах. Они не представляют себе, конечно, жизни передовых позиций, или, точнее говоря, представляют ее фантастически, и потому, чем дальше думают, тем сильнее горит фантазия, тем неудержимей влечет их туда. И не потому они так долго молчали, что боялись чего-либо – нет, они просто самое дело представляли себе неосуществимым.

«Я уже много месяцев думаю об этом, – пишет один, – и теперь пришел к решительному заключению, так что, если не поможете, то я сам убегу». И дальше он довольно витиевато распространяется о тяжелой жизни в тылу: «Эта жизнь не только скучна, но и тяжела. Такая атмосфера сдавливает мое сердце». Он уже представляет себе ужасы, представляет, как будет тяжело, как придется реагировать: «Я знаю, что тяжело мне будет смотреть на все, что будет меня тогда окружать, но я все перенесу». Другого, которому шашка совсем не по силам, мне пришлось убеждать, что в кавалерию он ни в коем случае не подходит. И вот он мечется по лазаретам, чтоб там поработать как-нибудь неделю-другую, а потом, запасшись знаниями и уменьем, перебраться работать на позиции. Он прислал мне письмо, где справлялся о количестве раненых, о свободном месте, о способе перебраться в окопы. «Мне все равно, что делать, совершенно все равно, только быть бы там. Мне хочется жизнь свою положить».

Зачем ему хочется жизнь свою положить – бог его знает. Я так думаю, что не смерти, а геройства скорей ему хочется, Этого бесформенного, фантастического геройства, за которое сложено так много и бесполезно молодых жизней.

Вши

«Лежать в окопе ничего бы, да вша проела», – говорит солдат, и он борется со вшой, как и с другими невзгодами – с холодом, голодом, с болезнью, с опасностью… Выдумывает способы один за другим, один другого оригинальнее. То шпарит одежду кипятком, то закапывает ее в снег, то бьет ею с размаху о камни, то дерет ее лошадиной щеткой. «И ништо ее не берет, проклятую, ни жарой ее, ни холодом не побьешь», – говорит бедный солдат, когда на другой же час после встряски вша начинает гулять по телу. Дело доходит до нервности и до большого раздражения, когда солдат начинает ругать на чем свет стоит всех и вся, проклиная свою солдатскую долю. И бывают такие случаи, когда борьба со вшой разгорается почти в бою. Как-то пришлось мне быть в окопах на Стыри. Окопы наши – у Маюничей, неприятельские – на другой стороне реки, у Козлиничей, и расстояние между ними сажен 600–700. Была перестрелка по случайным перебежчикам с места на место. И вот одни австриец возмутительно и изумительно спокойно идет в деревню от кладбища, а место высокое, открытое, так что подбить его ничего не стоило. Ни выстрела, молчат наши. Офицер послал живей узнать, почему наши не стреляют. Вестовой прибежал, взял под козырек и торжественно объявил: «Заняты были, ваше благородие. Вшей ловили, а потому не видали его».