Дмитрий Фурманов - Дневник. 1914-1916

• Название: Дневник. 1914-1916
• Автор: Дмитрий Фурманов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9950-0551-3

Дмитрий Фурманов – военный и политический деятель, журналист, прозаик. Дневник охватывает период с 1914 по 1916 год и описывает события Первой мировой войны, во время которой автор служил в качестве брата милосердия на Кавказском фронте, в Галиции, под Двинском. Эти записи отличаются глубокой искренностью, автор делится своими личными впечатлениями, рассказывает о беседах с простыми солдатами и мирными жителями, непосредственными свидетелями военных действий и ситуации в тылу.

Книга адресована всем интересующимся военной историей.

---

Я знаю одну несчастную женщину: замуж она вышла года за полтора до войны, и когда мужа осенью прошлого года усадили в вагон, она, рыдающая, обезумев от горя, повисла у него на шее и почти без сознания выпрыгнула на ходу из вагона, попав под колеса – ей отрезало обе ноги…

В Николаеве провожали новобранцев; жены, сестры, матери подняли ужасный вой и никак не хотели пропускать поезд. Она легли на пути, подобрались почти под самые колеса. Им уступили: дали несколько вагонов, усадили, прицепили к поезду и тронулись. Над ними жестоко и остроумно посмеялись: – на третьей же версте вагоны отцепили, и поезд умчался. Они выскочили, бросились вдогонку, метались, кричали, проклинали, – все напрасно, поезд увез дорогих людей. Многих, многих теперь уже нет, а впереди – все та же бесконечная, жестокая, непрекращающаяся бойня.

Неоцененные

Человеческая жизнь не имеет цены; это звучит неестественно грубо, но здесь это так, здесь жизнь без цены. Когда ходят в атаку и оставят на поле 3–4 товарищей, говорят: «мы без потерь» и скорее перечисляют забранные пулеметы, орудия, пленных, все перечисляют и как бы невзначай, уже в конце разговора, узнаешь, что Иван Мушко, тот вот самый, что вчера на гусей охотился, «вовсе докончился, живот ему прободало». И так привыкаешь в этой форме отношения к человеческой жизни, что потом уже одним умом воспринимаешь оголенные цифры, не доходящие до сердца. Отдельная жизнь не имеет цены. Здесь все зиждется на количестве, здесь совершенно отирается все частное, все подбивается под общий уровень. И этим спасается единство, покорность и дисциплина – необходимейшие условия, если уж брать войну за неизбежный факт.

Я видел, как умирал молодой улан. Были сумерки. Он один лежал в грязноватом, мрачном вагоне и тяжко, трудно так дышал… По сереющему красивому лицу расползались во все стороны морщины смерти; сползали с груди ослабевшие дряблые руки, редко, медленно гнула конвульсия белые широкие ноги. Волосы сделались клейкими, и отдельные, отбившиеся волоски расползлись во все стороны по вискам, по лбу, торчали склеенные по нескольку, вместе. Он то и дело открывал обессиленные, тусклые глаза, шевелил пересохшими, потрескавшимися губами, дергал скулами – ничего не выходило, только рвалось из груди хриплое, бессильное шипение. Он умирал. А я знал, что еще раз он хочет рассказать мне о молодой жене и малютке сыне. Может быть, благословить хотел бы их через меня, а может, просто поцеловать и проститься в словах, поговорить о них, пережить хоть на миг недавнее былое. Тихо сжималось и крючилось тело, тихо закрывались глаза, и к холодному, высокому лбу еще плотней приклеились мягкие, словно слизью покрытые волоски.

И, склонившись над покойником, я думал все о недавней его жизни с молодой женой и малюткой сыном. Мне было жаль и осиротелую семью, и молодого, несчастного улана. Слезы едва не пробились на влажные глаза. Прошло время. Я уже не успевал окидывать мыслью жизнь каждого умирающего, я не знал, кто он, откуда, есть ли у него жена, ребята, семья. Я глядел только ему в лицо и, зная, что скоро оно застынет, остановится жизнь, томился душой и молча отходил в сторону. И прошло еще время. Перед глазами и душой прошли бесконечные вереницы человеческого страдания; я забыл об иной жизни и привык спокойно глядеть в лицо умирающему. Я теперь уже редко думаю о его семье, даже о нем самом, – я только больше и глубже с каждым разом, с каждой новой жертвой возмущаюсь этой непостижимой бессмыслицей. Прежде я возмущался, лишь зная о факте, теперь я возмущаюсь, видя его…

27 октября

Обреченные

Они были обречены на смерть – два молодых стрелка и германский офицер. Их принесли в самый разгар работы и в ряд приставили к стене, успокоив, что скоро, дескать, будет операция, а там и боль утишится. Раны тяжелые, сквозные, пробитые груди и животы, образовался перитонит. Им сначала все не давали пить, несмотря на мольбы, а потом махнули рукой: не все ли, дескать, равно – конец один. Тогда мы подносили им к горящим губам смоченные водою кусочки ваты, обтирали десны, небо, губы. А потом стали давать прямо из кружки. И о них как-то забыли. Работы была такая масса, что на утешение этих безнадежных не оставалось времени. Я изредка подходил, и все трое тогда спрашивали: смертельная рана или нет? Офицер протягивал ко мне белые, красивые руки и спрашивал по-немецки, что за рана, велика ли опасность, и, когда я успокаивал, он начинал говорить что-то нежное-нежное, он ловил мои руки, жал их своими слабыми холодающими руками, благодарил меня. У него были русые волосы и прекрасные голубые глаза. Лицо умное и доброе, а кожа на лице просвечивала, словно у зреющей девушки. Он жаловался на нестерпимую боль, и, когда попросил помочь ему сесть, мы не препятствовали. Последний раз поднялся он, посидел минуту и бессильно опустился снова на койку. Он умер первым – спокойно и тихо, так что стрелки не заметили его смерти. И, когда унесли холодеющий труп, один из оставшихся грустно сказал: «Вот его унесли, а меня не несут. Скоро ли же будет мне операция?» Он не знал, бедный, что и его через полчаса понесут так же, как этого офицера, только не на операцию, а в могилу, что и про него последний оставшийся товарищ будет говорить: «Его вот взяли, а меня не несут…»

Один за другим умерли они с мучительной жаждой жизни и с надеждой на неведомую спасительную операцию. Они гасли у нас на глазах, и не было возможности помочь, спасти от смерти. Веки вдавались все глубже и глубже в широкие орбиты стеклянных глаз; они по краям, словно траурной лентой, обвились зловещею, черной полосой, и потому ресницы казались особенно густыми, а впадины глаз особенно глубокими. Матовое лицо делалось неподвижным, и как-то странно, почти у нас на глазах, поднимался кверху заостренный кончик обтянувшегося строгого носа. Силы оставляли; закатывались глаза; реже становилось дыхание. Последний глубокий, прощальный вздох – и кончена жизнь. А на кладбище прибавилось два новых белых крестика, которые срубали солдаты на могилы покойным стрелкам.

29 октября

Санитары

Большинство санитаров – меннониты. На Кавказе в санитарных поездах Земского союза меннонитов 95-100 %; здесь, на западном театре, их процентов 50–60. Я говорю о частных организациях: в военной их нет, там ротные, полковые и дивизионные санитары – исключительно солдаты. Теперь за год войны в санитарные поезда и отряды частных организаций санитарами попало много так называемых пальчиков – раненных в пальцы солдат. Живут они совершенно на тех же условиях, что и меннониты, числятся по-старому военнообязанными, получают 75 копеек в месяц жалованья.

Из санитаров выбирается главный, выбираются заведующие складами, аптекой, перевязочной, – эти получают 6–8 рублей в месяц. Живут они обыкновенно в вагонах 3-го класса, помещаются по четверо в купе. Содержанию каждого санитара отводится 40–50 копеек в день. Меннониты, народ большей частью зажиточный, обыкновенно питаются и добавочно, за свой счет. У них часто можно видеть за чаем колбасу, сливочное масло, сыр. Наши «пальчики» такой роскоши избегают, и надо сказать, что в сравнении с меннонитами они кажутся серыми, темными мужичками. Меннониты все грамотны, многие даже образованны, в большинстве зажиточные или просто богатые. Народ удивительно чистый, нетронутый, услужливый и надежный. Если ему уж что-нибудь поручил, то будь спокоен, что сделает в самом лучшем виде. В них совершенно нет кичливости своей исполнительностью, делают много, хорошо и молча.

Работа санитара – трудная работа. Кроме того что приходится иногда переносить десятки и сотни тяжелораненых, надо еще неотрывно пробыть при этих раненых до момента сдачи. А этот момент иногда приходит через 3–5 дней. Когда нам приходилось на Кавказе перевозить раненых из Сарыкамыша или Джульфы в Баку, то с разными задержками в пути мы были 4–5 дней, и все это время санитар должен был почти неотлучно находиться в теплушке. Он доносил нам о состоянии раненого, если оно ухудшалось, и, если не хватало времени самому навещать чаще, кормил их, переодевал, сменял постельное белье, помогал оправляться, бегал им за покупками на остановках… И эти 3–4 ночи проходили почти без сна. Часто не находилось места, койки все были заняты, и тогда санитар, скрючившись, дремал целую ночь где-нибудь в углу. А известно уж, какая жестокая тряска идет в теплушках. На койке лежать еще ничего, но прислониться к стене или устроиться прямо на полу – одна мука. А за больными они ухаживают, словно за родными. Не было случая, чтобы санитар не только отказался, но даже замедлил исполнить какую-либо просьбу больного, – летел по первому зову, несмотря на усталость и бессонные ночи. У нас условия работы другие, мы чередуемся, дежурим, а у них часто бывает так, что одновременно все находятся на местах и никаких чередований устроить невозможно. И я никогда не слышал ни единого слова ропота или недовольства. Молчание – их отличительная черта. Между собой они живут удивительно дружно, а эта дружба предупреждает всякие разногласия и ссоры, которые столь естественны в скученном, тесном общежитии. Они никогда не отказываются, не уклоняются от работы, не пытаются спрятаться за чужую спину или работать только для виду. Солдаты их любили, благодарили без конца и называли не иначе как «господин санитар». Там, на Кавказе, санитары задарены разными диковинками: персидскими и турецкими монетами, ножами, кинжалами, разными безделушками – это все благодарные солдаты оставляли им по себе память. И, расставаясь, солдаты с санитарами как-то особенно дружественно и тепло говорили на прощанье много про хорошее житье в поезде, про хорошее обращение и заботу, жали руку, благодарили. А санитары всех своих больных знали по имени и фамилии и через недели, а то и месяцы помогали нам в случайных справках. Лучших санитаров, чем меннониты, не найти. Они – прирожденная доброта, ласковость и спокойная, заботливая исполнительность – качества неоценимые для санитара. И если уж рассматривать вопрос о привлечении меннонитов в войска, то с этой точки зрения он должен быть оставлен без разбора, потому что лучших санитаров не найти.