Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть

• Название: Современная канадская повесть
• Автор: Мари-Клер Бле
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

В сборник входят повести современных канадских писателей, создающие живой, достоверный образ страны, показывающие ее специфические проблемы, ее социальную и духовную самобытность. Жизнь среднего канадца со всеми ее проблемами: ломкой семейных отношений, неустроенностью, внутренним одиночеством — в центре внимания Ричарда Райта («В середине жизни»); проблема формирования молодого поколения волнует Мари-Клер Бле («Дневник Полины Аршанж»); о расовом бесправии коренных жителей Канады — индейцев — рассказывает Бетти Уилсон («Андре Том Макгрегор»); провинциальную жизнь Квебека описывает уже известный нашему читателю Андре Ланжевен («Пыль над городом»).

---

Я еле сдерживаюсь, чтобы не затопать ногами от бешенства. Гляжу на дорогу и пытаюсь ни о чем не думать. Наконец мы подъезжаем к больнице. Джим, более подвижный, чем я, — даром, что у него такое пузо, — подскакивает к моей дверце и, прежде чем распахнуть ее, говорит:

— Не забудьте, что я вам сказал. Через четыре дня рождество. Следите за своей машиной.

Потом меня захлестывает ритм больницы, и уже не остается времени думать. Я бы согласился сейчас даже складывать головоломки, лишь бы не думать.

* * *

Отдохнувшая, посвежевшая, Мадлен сегодня вовсе не выглядит потерянной. Трудно поверить, что вчера она могла показаться мне такой жалкой. Она встречает меня у дверей, целует, принимает мой чемоданчик с инструментами и всячески изображает жизнерадостность, знакомую мне по прежним временам, но сегодня она кажется мне весьма неубедительной. Я держусь холодно, хотя и не отталкиваю Мадлен. Я замечаю, что она надела браслет, но сейчас это меня скорее раздражает, нежели радует. Тереза держит нос по ветру и ведет себя так, словно забыла о нашей вчерашней размолвке.

Заметив мою неразговорчивость за столом, Мадлен тревожится:

— Ты поздно вернулся вчера? Устал?

Будто она не знает, когда я вчера вернулся! Я обнаруживаю в Мадлен незнакомку. Прежде она не имела привычки притворяться. Видно, и она тоже стареет.

— Меня не было меньше часа. А ты заснула!

Она не отвечает, вероятно удивленная моим резким тоном, при том, что вчера я был таким покладистым. Против воли я упорно смотрю на браслет. Заметив это, Мадлен сразу же заводит с Терезой разговор на другую тему, а та достаточно хорошо вышколена, чтобы подыграть ей с полной естественностью. Я занят своими мыслями и вздрагиваю каждый раз, когда они ко мне обращаются.

— О чем ты задумался?

— О тебе.

— А-а!

Дело Терезы — заполнять паузы. Так продолжается до самого десерта. И тут я принимаю решение. Я рассказываю им, как опоздал сегодня в больницу из-за застрявшего грузовика. Они вежливо слушают меня, дожидаясь, пока я кончу, чтобы продолжить свою прерванную болтовню.

— Водитель, здоровенный балбес… то ли Жан, то ли Ришар Этю, точно не помню. Довольно, впрочем, смазливый…

Вздрогнула Мадлен или нет, я не понял. Разве что слегка напряглась. Когда она краснеет, это заметно всегда, но зато незаметно, когда бледнеет.

— Джим был очень удивлен, что я его не знаю. Говорит, это завсегдатай Кури… Кумир местных девиц…

Я в упор смотрю на Мадлен, но ее этим не смутишь. Я вижу, как глаза ее темнеют, словно на них упала тень.

— …и замужних дам тоже, как утверждает Джим.

Не знаю, задели ее мои слова или нет, но Мадлен слегка меняется в лице — быть может, лишь из-за того, что на нее неотступно устремлен мой взгляд. Губы ее сжимаются, на шее набухают жилки. Я больше не выдерживаю и первым опускаю глаза. Я ничуть не лучше Джима. Бессовестно, откровенно пускаю в ход его оружие. Я такой же негодяй, как и он. Пробормотав еще что-то о железных сетках, я умолкаю. Тьма в глазах Мадлен рассеивается. Она находит в себе силы улыбнуться, и Тереза следует ее примеру. Они заводят разговор о парикмахерах, платьях и кинофильмах. Я и не подозревал, что моя жена владеет подобной тактикой обороны. Прежде она действовала прямо: нападала на меня с фронта, разбивала наголову и удалялась. Против ее новых уловок я безоружен. Как узнать, когда именно она притворяется? Она достаточно коварна, чтобы изобразить несуществующее горе. И вдруг я перестаю верить в то, что сказал Джим. Его намеки внезапно кажутся мне вздором, и я почти счастлив, что не зашел слишком далеко в своей атаке на Мадлен. О господи, какую ужасную несправедливость я мог совершить из-за своей дурацкой подозрительности, подогреваемой Джимом! Хорошо еще, что я не успел сделать ничего непоправимого! Однако некоторая неопределенность все-таки остается, и я пока еще не чувствую облегчения, которое испытывает человек, уже ощущавший под ногой пустоту и вдруг ступивший на твердую почву. Мадлен неспроста щадит меня сейчас. Вероятно, ей не хочется устраивать сцену при Терезе. Она сама выберет момент, чтобы нанести удар. Но в конце концов надо проверить и другую версию — ту, что не должна подтвердиться.

Я с трудом беру себя в руки и пытаюсь включиться в их разговор. Тереза по-прежнему для меня загадка. До какой степени Мадлен откровенна с этой толстухой? Рассказала ли она ей про нашу ссору у Кури? Вряд ли. Не в ее интересах настраивать Терезу против меня.

В субботу пациенты редко приходят на консультацию, а по вызовам я езжу только вечером. Могу себе позволить засидеться за столом. Но женщины уже занялись посудой и, тихонько переговариваясь, возятся у раковины. Я выкуриваю сигарету и ухожу в гостиную, предложив Мадлен присоединиться ко мне. Но она отвечает, что Терезе одной не справиться, и оставляет меня в одиночестве.

Я ложусь на диван, где обычно располагается Мадлен. Сквозь дремоту прислушиваюсь к тому, что творится на кухне. Но, видимо, я в конце концов заснул по-настоящему; открыв глаза, я вижу, что дверь, ведущую из кухни в гостиную, тихонько затворили. Я встаю и без всякой задней мысли распахиваю ее.

Сидящая у стола Тереза вороватым движением прикрывает правое запястье. Я подхожу ближе, делая вид, будто смотрю в окно. И едва сдерживаюсь, чтобы не взвыть от ярости. Тереза прячет на руке браслет, который я подарил вчера Мадлен. При этом я почти физически ощущаю отсутствие жены.

— Где Мадлен?

— Ушла.

— Куда?

— За покупками.

Ответы Терезы звучат ровно и бесстрастно. Больше мне из нее ничего не вытянуть. Изо всех сил стараясь скрыть от нее свое бешенство, я выхожу в гостиную, и тут уж, на свободе, скрежещу зубами. О нет! Эта игра меня больше не забавляет! Хватит миндальничать, я должен поговорить с ней как муж. Надо же было дойти до того, чтобы подсматривать за мной, поджидать, пока я усну, чтобы ускользнуть из дому! И если браслет оказался у Терезы, значит, Мадлен сняла его перед уходом. Но почему? Почему? Да потому, что там, куда она пошла, браслет может показаться неуместным — всем вообще или кому-то конкретно… Кровь во мне закипает. Не прошло и десяти минут, как Мадлен вышла. Я догоню ее. Только очутившись на улице, я вспоминаю, что моя машина все еще стоит там, на спуске, между терриконами. Зато машина доктора Лафлера передо мной. Он оставляет ее возле дома и часто даже не вынимает ключей. Так и есть, ключи торчат. Терять мне уже нечего. Я медленно еду по улице Грин по направлению к церкви и магазинам. Ничего не обнаружив, останавливаюсь у церкви на красный свет. Тротуары запружены народом. Сегодня последняя суббота перед рождеством. Вся округа радиусом в двадцать миль съехалась за праздничными покупками. Я сворачиваю направо и еду по параллельной улице, чтобы вернуться потом на улицу Грин по переулку возле ресторана Кури. Результатов по-прежнему никаких. Доезжаю до монастырской школы — все напрасно. Не катить же мне до самого озера! На обратном пути я двигаюсь со скоростью десять миль в час. Сзади яростно гудит. Господи! Да не могла же она раствориться!

Меня дразнит гигантская неоновая вывеска Кури. Кури красный. Кури белый. Кури красный. Кури белый. Запретный для меня рай. Если я опять появлюсь там, об этом узнает весь город. Не меньше двадцати пар глаз станут, как хозяин ювелирной лавки, разглядывать меня, точно букашку под микроскопом. Я с шумом захлопываю за собой дверцу, но это не приносит успокоения. Улицу я перехожу, ни на кого не глядя, боясь случайно выдать свое бешенство. Я делаю вид, будто мирно совершаю послеобеденный моцион, хотя готов сейчас наброситься на первого встречного. Окна ресторана наглухо затянуты инеем, а в застекленной двери видно лишь отражение улицы. Я дважды прохожу по тротуару туда и обратно.

Вернувшись домой, я сталкиваюсь в дверях с Терезой.

— Далеко ли вы собрались?

— За покупками.

— Но ведь за покупками пошла Мадлен!

— Кое-что она поручила мне.

Тереза выжимает из себя улыбку и уходит, вихляя кривым бедром. Наверх я не поднимаюсь. Мне сейчас не вынести пустоты комнат. Я сажусь за стол в своем кабинете и смотрю на снег, который падает уже не так густо и не так стремительно. Моя ярость постепенно сменяется апатией и отупением. Я не думаю ни о Мадлен, ни о своих переживаниях. Я устал гоняться за ней, устал искать смысл малейших ее поступков и слов, устал вертеться вокруг своей оси, как волчок. Пусть тот, кому это выгодно, воспользуется моим столбняком, чтобы оторвать от меня Мадлен, пусть потом, когда я открою глаза, мне скажут, что операция окончена, что я могу снова начинать жить, что у меня больше нет сиамской сестры-близнеца! Я сейчас податлив как воск. Все совершилось бы безболезненно.

Я вожу по столу ножом для разрезания бумаги, и на пыльной поверхности остается темный след. Тереза и Мадлен отлично спелись: ни та ни другая никогда не заглядывают в мой кабинет. У доктора Лафлера испачканную марлю стирают. У меня же ее выбрасывают. Я сам чищу и стерилизую раза два в месяц все пинцеты, щипцы, акушерские инструменты. Спасибо еще, что женщины соглашаются мыть пустые пузырьки от лекарств. Я уж не говорю о колбах, которые используются для анализов мочи. Грязное ремесло — медицина! А мать Мадлен самозабвенно толковала о его прелестях! У ее дочери более чувствительное обоняние, и она предпочитает держаться подальше от моих дел. Во мне снова вскипает раздражение, и в голове начинают роиться мрачные образы. Я намеренно сгущаю краски. Равнодушие и даже брезгливость, которую испытывает Мадлен к моему ремеслу, я вдруг начинаю ощущать тоже и распространяю на все, в том числе и на себя самого. Какие радости были у нас за время нашей совместной жизни? Было ли у нас согласие хоть в чем-нибудь? Боже, как все это убого, какой безнадежный крах! Нас связывает лишь общее поражение. Меня охватывает почти физическое отвращение к собственному кабинету, к этой квартире, к царящей здесь атмосфере посредственности и враждебности — и я быстро выхожу на улицу. Душа моя сделалась серой, как пыль. Я иду в бедняцкий квартал вызволять свою машину и отправляюсь по вызовам раньше обычного.