Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть

• Название: Современная канадская повесть
• Автор: Мари-Клер Бле
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

В сборник входят повести современных канадских писателей, создающие живой, достоверный образ страны, показывающие ее специфические проблемы, ее социальную и духовную самобытность. Жизнь среднего канадца со всеми ее проблемами: ломкой семейных отношений, неустроенностью, внутренним одиночеством — в центре внимания Ричарда Райта («В середине жизни»); проблема формирования молодого поколения волнует Мари-Клер Бле («Дневник Полины Аршанж»); о расовом бесправии коренных жителей Канады — индейцев — рассказывает Бетти Уилсон («Андре Том Макгрегор»); провинциальную жизнь Квебека описывает уже известный нашему читателю Андре Ланжевен («Пыль над городом»).

---

В то время как другие встречались с родителями в приемной, я тщетно пыталась поймать тень Женевьевы, которая ускользала от меня все дальше и дальше, в глубь двора, чтобы слиться там с рекою тени под деревьями. Я была одинока и недостойна любви… — кто полюбит оборванку? Я могла бы, разумеется, заштопать свое платье, но любая касающаяся меня перемена казалась мне лишенной смысла.

Каждое утро я поднималась, чтобы жить, но нередко с самого пробуждения жизнь моя оборачивалась цепью тягостных кошмаров. Мы вставали и одевались, еще дрожа от ночных ужасов, но вместе с наступающим днем нас обступали новые, еще более страшные видения. Едва Матушка Габриэла Египетская бралась утром за колокольчик, как меня охватывала бесконечная тоска — та самая, что овладевала мною под бурой сенью леса, куда я часто наведывалась во сне. Ведущие в спальню коридоры один за другим открывались в просторные камеры моих кошмаров, где ревел избиваемый своим отцом Жакоб, где, одна-одинешенька, бежала по сумрачному лугу Серафина…

Тем временем светало. Мы парами шли в часовню; из глубины моего нескончаемого леса восставало солнце, страх перед воспоминаниями мало-помалу ослабевал. Скоро каждая из нас вновь обретет свое место в пестрой мозаике дня… Как же это тяжко — вечно жить в себе самой, словно в тюрьме! А матушка Габриэла продолжала потрясать осатаневшим колокольчиком, словно связкой ключей, в которых таится залог нашего освобождения.

Я находила в собственной душе тех чудовищ, тягу к которым столь сурово осуждала в других. Когда во время полуденной прогулки рука Огюстены Жандрон доверчиво касалась моей руки, я мысленно сжимала и ломала ее хрупкие пальцы, надеясь таким образом притупить свое отчаянье. Мне становилась понятной безжалостность палача к своей жертве: мы пытаем других, чтобы самим избежать таких же пыток. Но мучить Огюстену было бесполезно: я все равно пережила бы вместе с нею ощущаемые ею страдания. У меня не хватало решимости даже на то, чтобы полюбить зло, которое я причиняла другим. А ведь столько людей не боится порвать оковы совести и поднять руку на ближнего своего! По субботам я читала дяде Мариусу рассказы о таких убийствах, публикуемые в иллюстрированных журнальчиках «Спокойной ночи, полиция» и «Утреннее преступление», и подробности этих описаний долго еще терзали мое воображение.

— Клянусь божьей матерью, — ворчал дядюшка, склонившись над моим плечом, — все это наводит меня на весьма мрачные мысли. Ну взять хотя бы исповедь вот этого убийцы! «Я простой бедняк, и ничего больше, и я прошу прощения у господа бога за то, что потерял терпение, но ведь у меня ни гроша в кармане не было, а детей — семеро душ, и все галдят, как голодные птенцы в гнезде, смотрят на меня да клювы разевают, все грязные, паршивые, а мать ихняя забилась под стол и облапила бутылку с джином. Терпения у меня всегда не хватало, это верно, а уж тут оно и вовсе лопнуло, а к тому же еще этот чертов сквозняк из-под двери, ну прямо всех на свете хочется поубивать, добро бы еще летом дело было, а то ведь зима — в эту пору я прямо сам не свой становлюсь, а так ведь я не злой, просто бешеный — бешеный, и все тут. Стало быть, господин начальник, прихожу я в пятницу вечером домой, а мои огольцы глядят на меня — ну так глядят, что я вам и сказать не могу, глазенки прямо горят от голода… Ох, до чего ж это тяжко! А худущие до того, что кости сквозь кожу просвечивают, худущие и грязные, и в доме повсюду грязь, стены склепаны из жести, занавески из серой бумаги — боже ты мой! Нужно их пожалеть, думаю, отправить псом скопом прямо в рай! Нетерпеливый я человек, что правда, то правда, а все ж таки и вы, господин начальник, поступили бы на моем месте точно так же — порешили бы всех семерых; одно плохо, что кровищи больно много было, цельная лужа…» Да, все это наводит меня на весьма мрачные мысли, — продолжал, сморкаясь, дядя Мариус, — такие истории берут за душу сильней, чем проповеди кюре, аж до слез пронимают. Было время, когда я хотел утопить твою тетку, да только страх меня остановил, когда подумал, что меня могут повесить как собаку!

Еще пуще дядюшка рыдал над «прелестными любовными историями». Особую его симпатию вызывали «славный парень Гастон Сорей, сорока восьми лет от роду, из округа Мон-Каприс, обвиненный в преступной связи с полоумной шестидесятилетней старухой», и «Раймон Жирар, шестидесяти пяти лет, покушавшийся на невинность девятилетнего мальчика».

— Видишь ли, — говорил он, отгоняя рукой тучу комаров, налетавших с улицы, — все это называется «пожить в свое удовольствие»; так с какой же стати засаживать людей в тюрьму за то, что они живут в свое удовольствие?

— Нельзя этого делать, дядя Мариус. Ты рискуешь угодить в преисподнюю. Вот когда ты смотришь на меня своими мутными глазищами, сразу видно, что ты грешник. Боженька таких не любит.

«Вы должны изо дня в день творить ДД, — наставляла нас вожатая, — ДД означает: Добрые Дела; творите их, даже если вас от этого тошнит». Следуя ее завету, я навещала дядю Мариуса, покупала для него малопристойные журнальчики… Но мне лично были больше по душе ДД, совершаемые во время каникул, когда отряды «Маленьких стрелков» разносили по богадельням баночки с повидлом. Тамошние обитатели изнывали от бессонницы и буквально дышали на ладан; посмотришь на такого, и кажется, что от живого существа не осталось ничего, кроме жадного рта, зияющего меж костей, обтянутых бледной кожей, да неуклюжего языка, который лениво выползает из своего логова, слизывает капельку повидла и так же лениво убирается восвояси.

— Кушай, бабушка, кушай, — приговаривала монашенка, сидевшая у изголовья. Казалось, сама смерть, желая полакомиться повидлом, представала перед нами в обличье морщинистого чудовища вместо седенькой старушки.

— Старенькая она у нас, в ее годы не очень-то хочется есть, — продолжала сиделка. — Вы мне не поверите, но ей уже девяносто восемь лет!

Костлявые пальцы умирающих ласково касались нас, когда мы проходили мимо. «Это моя маленькая Доротея вернулась… Это моя покойная девочка пришла…» Одни из обитательниц богадельни, розовые и почти прозрачные в утреннем свете, баюкали, словно давнюю свою мечту, нарядных кукол; другие приподнимались на постели, чтобы взглянуть на сад за окном, и тут же застывали, вперив глаза в пустоту, где маячили доступные только им блаженные видения. Между коек шествовала грудастая медсестра, неся вонючие ведра, содержимое которых давно уже не вызывало у нее отвращения — зловоние нищеты сливалось в ее представлении с благоуханием добра.

— Я ему и говорю: дедушка Барро, не ешь этого мяса, худо тебе от него будет, кому потом убирать за тобой? Кроме меня ведь некому, это уж точно. Раза четыре за ночь встанешь к этому старикашке, а он — словно младенец, даже спасибо не скажет. Вот так и возишься с ним с утра до вечера, не говоря уж про ночь… И все-таки чувствую, что, когда Господь приберет его, у меня что-то оборвется внутри. Как-никак он у меня самый болезный. Вот приберет его Господь, и не о ком мне будет так заботиться.

Я представила себе, как долгими ночами она склоняется то над одним, то над другим горемыкой, находя для каждого слова утешения и ласки.

— Воды тебе, пузырь ты этакий, опять воды? Только и знаешь, что пить да пить. Посмотрел бы ты на меня — каково мне приходится? До самых петухов глаз не сомкну. Да не крутись ты, сейчас принесу… Но уж это в последний раз.

На исходе ночи ее обычно подзывают те, кому не суждено дожить до рассвета.

— Ну, что с тобой, милочка, где болит? Тебе нужно поспать, а плакать нечего, слезами последние силы изойдут. Да не кричи ты так, у меня в ушах звенит!

— Я отхожу, сестрица, отхожу! Чую, смерть за мной пришла.

— Ну уж нет, милочка, погоди, сейчас я тебе кислороду дам. И успокойся ты, не изматывай себя.

Вырываясь из-под кислородных мисок, стенания этих полутрупов, и без того берущие за душу, казались еще страшнее.

— Ну что ты там бормочешь, никак я не разберу…

— Р-р-р… х-р-р… р-р-р…

— Родичей вспомнил? Верно, давно им пора тебя навестить…

— Х-р-р… од… но… му… по… ми… р-р-р… ать… р-р-р…

— Как это одному? А я тебе кто — мебель, что ли? Тумбочка? До чего ж вы неблагодарные, доброго слова от вас не дождешься!

Родичи появлялись чаще всего тогда, когда все уже было кончено.

— А, вот и вы наконец! Только теперь ему до вас никакого дела нет, он уже в раю, с ангелами беседует. А уж вырядились-то! Штиблеты начищены, воротнички накрахмалены! Стыда у вас нет, вот что я вам скажу! Иначе не заявились бы сюда к самым похоронам!

Сосредоточенные и повзрослевшие, мы покидали богадельню, невольно думая о том, что старость превратит и наши загорелые, омытые солнцем руки в трясущиеся костлявые плети. Однако, заметив вдалеке под деревьями серебряную ниточку ручья, мы живо сбрасывали с себя одежду, и по сигналу вожатой лавина тел в синих трусиках рушилась в воду. Вожатая, сидя на камне, ожидала конца купания. Когда Югетта Пуар приглашала ее присоединиться к нам, она сухо отвечала: