Геннадий Гусаченко - Рыцари морских глубин

• Название: Рыцари морских глубин
• Автор: Геннадий Гусаченко
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 2012

«Под крылом ангела-хранителя» — остросюжетный роман-откровение, трилогия книг «Жизнь-река», «Рыцари морских глубин», «Покаяние», которые с интересом прочтут мечтатели-романтики, страстные поклонники приключений, отважные путешественники — все, кто не боится подставить лицо ветру, встретить штормовую волну, вступить в поединок с преступником. Любители экстрима, романтики, любовных интриг найдут в книгах захватывающие эпизоды службы на подлодке, охоты на китов, работы в уголовном розыске. Воображение читателя пленят красочные картины моря, взволнуют стойкость и мужество подводников, китобоев, сотрудников милиции и других героев этих уникальных произведений. Автор трилогии — Геннадий Григорьевич Гусаченко служил на подводной лодке Тихоокеанского флота, ходил в антарктические рейсы на китобойных судах, работал оперуполномоченным уголовного розыска, переводчиком японского языка на судах загранплавания, корреспондентом газет Приморья и Сибири. В 2007-м году Г.Г.Гусаченко совершил одиночное плавание на плоту-катамаране по Оби от Новосибирска до северо-восточной оконечности полуострова Ямал. Впечатления послевоенного детства, службы на флоте, работы на море и в милиции, экстремального похода по великой сибирской реке легли в основу вышеназванных книг. Г.Г.Гусаченко окончил восточное отделение японского языка и факультет журналистики ДВГУ. Автор книг «Тигровый перевал», «Венок Соломона», «Таёжные сказки». Печатался на страницах литературных, природоведческих, охотничьих и детских журналов «Горизонт», «Человек и закон», «Охотничьи просторы», «Охота и охотничье хозяйство» «Костёр», «Муравейник» и др. Чл. Союза журналистов России. Живёт и трудится в г. Бердске Новосибирской области. Тел: [phone]), (8 383 41 2 31 73).

---

Я без колебаний отдал «интеллигенту» три рубля, оставленные на дорогу в Боровлянку. За такое чудо–средство приводить в охоту самых стойких девок я готов добираться на своих двоих, прошагать пешком двадцать пять километров. Впервой ли мне? Три года мерял шагами двадцать километров до Вассинской школы и обратно. Кстати, завтра у Катьки Наумовой день рождения. Приглашала гундосая трампампушка. Так и быть, испытаю на ней действие волшебного препарата.

Нет смысла дожидаться утра. Денег на проезд всё равно нет. И я отважился в ночь пойти в Боровлянку пешком. В лёгких хромовых ботиночках. В бескозырочке. Без перчаток. Приподняв ворот бушлата, засунув руки в карманы., бодро потопал в родное село. Благо, не ударил мороз. Пушистые снежинки вились перед глазами, завихряясь под утро в буран. С рассветом, еле держась на окоченевших ногах от усталости, поднялся на крыльцо своего дома. Упал, не раздеваясь, на кровать и проспал бы Катькин день рождения, кабы не мать, растолкавшая меня с просьбой натаскать сена корове.

Вечером в просторной хате Наумовых собралась деревенская молодёжь. Я заиграл на гармошке, и девчонки дружно запели:

Волны пенятся, мачты кренятся,
Ветер гонит облака,
Ночь беззвёздная, море грозное,
И тоска берёт моряка.

Полногрудая Катька на правах хозяйки подавала на стол закуски. Выпив очередную рюмку портвейна, бегала на кухню, не забывая одарить меня многообещающим взглядом. Подставляла тарелки с чем–нибудь вкусным.

— Ешь, Гена, ешь.

Наполняла самогонкой стакан, подавала мне.

— Пей, Гена, пей.

Оказывала и другие знаки внимания. Подвигая блюдо, как бы невзначай наваливалась на меня грудью. Словно бы ненароком шутливо хватала мою руку, ложила себе на колени. Я тотчас под столом подвигал руку выше, к бедру, задирая шуршащее крепдешиновое платье. Катька вскакивала, бежала на кухню. Её рюмка, отпитая до половины, стояла возле меня. Незаметно плеснуть в неё из пузырька не составило труда. Однако, я поспешил и нечаянно вылил в рюмку всё лекарство. Что–то теперь будет?!

Боровлянские «джентльмены», жахнув по три–четыре стакана самогонки, уже повалились кто куда. Иные возлежали чубатыми головами на тарелках. Кое–кто храпел под лавками. Самые крепкие, цепляясь за рубахи приятелей, за дверные косяки или просто, взмахивая растопыренными руками, ловили воздух, пытались выйти на улицу. Боровлянские «дамы», поддав портвейна вперемежку с самогоном, повскакали танцевать фокстрот под радиолу. Катька, тоже изрядно подпитая, подсела ко мне, обхватила за шею.

— Давай, Геда, выпьем за дашу школьдую дружбу!

Опрокинула в рот рюмку с моей добавкой, подбежала к радиоле, поменяла пластинку.

Потрескивая и пофыркивая, радиола запела утробным голосом Эдиты Пьехи:

Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок!
К цветку цветок, сплетай венок,
Пусть будет красив он и ярок!

— Белый тадец! — объявила Катька, хватая меня за рукав голландки и вытаскивая из–за стола. Тиская мои плечи, Катька что–то мычала, гундося мне в грудь. Я заглядывал в её глаза, стараясь не пропустить момент, когда они заблестят. Озвереет деваха от бычьей дозы возбудителя! Вот будет номер! Куда я её потащу? В стайки! Куда же ещё? Там копошатся куры, чмякают жвачку коровы и пахнет навозом. Зато в яслях мягко, сухо и тепло. Мутно–зелёные Катькины глаза пьяно блуждали по моему лицу. Чёрная тушь с ресниц расплылась по щекам. Катька прильнула ко мне, уткнула физиономию в мой тельник, судорожно дёрнулась и бросилась за дверь в тёмный двор. «Вот оно! — пронеслось в моей хмельной голове. — Началось! Нет мочи Катьке терпеть. Сама в ясли рванула!».

Я опрометью за ней. Катька, перегнувшись через ясельную загородку, громко блевала. Сквозь прорехи в дырявой крыше пробивался холодный свет луны, с печально–насмешливой улыбкой смотрящей на затерянную в сибирских снегах деревню. Ветер, раскачивая голые ветки калины, выл и плакал, навевая грусть и тоску несбывшихся надежд. Ничего не оставалось, как вернуться в дом. Катька скоро пришла, растрёпанная, перепачканная, сшибая стулья, плюхнулась на кровать. Пробормотала:

— Геда, я люблю тебя… До свидадия… Извиди… Я пьядая…

Толкотня, грохот, звон разбиваемых рюмок возле Катькиной кровати продолжались до полуночи.

Всё помню. Как пил. Как подсовывал Катьке рюмку с пантокрином. Как танцевал с ней. Как противно икала Катька и как потом храпела под плясовые переборы гармони. Помню, как Шурка Кульга заехал с размаху Петьке Наумову в ухо. Как здоровяк Петька в ответ поднял скамью и завалил сразу троих… Помню, как после потасовки откуда–то взялась бутыль самогона, и Шурка, обняв Петьку, всхлипывая, стучал кулаком:

— Мы, Петька, ещё покажем им, как надо пахать…

Не помню, как дома очутился? В кровати с мокрым полотенцем на голове.

Через несколько дней скорый поезд «Москва — Владивосток» мчал меня к месту военно–морской службы. Я лежал на полке купейного вагона и размышлял над тем, как ловко надул неискушённого жизнью парня «учитель словесности». Паршивый «интеллигент» подсунул мне флакон с обыкновенной водой. А будь то и настоящий пантокрин, то и тогда не возымел бы возбуждающего действия. Этот обычный тонизирующий препарат обладает свойством поддерживать и укреплять половую функцию здорового человека при длительном и регулярном употреблении. Только и всего. За тот безобидный и никчемный пузырёк хитрый алкоголик на похмелку выманил у простофили последние три рубля. А бутылка водки в 1963 году стоила 2 рубля 87 копеек. Не хило нагрел меня «учитель словесности»!

Бегут колёса на восток

Я шёл правой стороной Оби, огибая тальникове мысы и острова. Левая часть реки, безбрежная, как море, простиралась до горизонта. Расплывчатая линия его, размытая далью в десятки километров, смутно угадывалась неясными точками залитых наводнением кустов и деревьев. Где–то там, скрытое половодьем, устье Васюгана.

«Плотовод‑696», раскачав мои лодки, устремился на Александровское и дальше в Стрежевой. На пароме тесно от плотно наставленных на нём автомобилей. Палуба загромождена мебельными контейнерами, стройматериалами. На ней толпятся люди, мычат коровы, мотают хвостами, отгоняя оводов, лошади. Из Каргаска летом на Север через болота не пробиться. Вся надежда на речников. Вот и «Ракета» на подводных крыльях пролетела в том же направлении. Нос теплохода, поблескивая стёклами пассажирского салона, высоко задран над встречными волнами. За кормой пенится длинный след от винтов.

Вижу справа узкую полоску берега с несколькими заброшенными избами. Отсутствие хозяев в них показывают пустые оконные проёмы, дырявые крыши, упавшие изгороди. Хорошо бы здесь устроить привал. С костерком и горячим супчиком.

Подплываю. Обустраиваюсь. Дров для костра предостаточно. Место для палатки сухое, ровное. День солнечный, тихий и тёплый.

Не прошло и пол часа, как вода в котелке закипела. Вермишелевый суп «Ролтон» быстрого приготовления с добавлением тушёнки, приправленный петрушкой, укропом и перцем показался объедением. Кисель «Клюквенный» — халтура канцерогенная, с искусственным ароматизатором, химия голимая, тоже приятная штука. Знаю, что гадость, отрава, пакость, вредная для здоровья, а пью: вкусно! Как курильщик…Читает на сигаретной пачке: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья». И закуривает: приятно!

После обеда захотелось размять ноги, побродить по заброшенной поляне, отделённой от леса залитым водой кочкарником и протянувшейся вдоль реки всего шагов на двести.

Я медленно брёл, пытаясь представить, как жили здесь те, чьи постройки, полуистлевшие под дождями, разбитые на дрова для костров заезжими рыбаками, ещё скрипели на ветру. А когда–то здесь в окнах желтел свет тусклых керосиновых ламп. Вился над печными трубами дым. Лаяли собаки, ржали лошади, ребятня играла в лапту — бейсбол по–нынешнему. У кромки берега, громыхая вёслами в лодке, готовился забросить сеть рыбак. Куда они все делись?

На взгорке остановился в нерешительности: подойти или нет к ветхой загородке с красновато–ржавым памятником? Заброшенное кладбище из полутора десятка могильных холмиков являло улылую и печальную картину. Над некоторыми из них ещё стояли, скособочившись, ветхие кресты. Большинство деревянных распятий догнивали в густой траве. Внутри оградки, сохранившей следы синей краски, разросся толстый, могучий клён. Корявое дерево заполонило мелкой порослью молодых побегов невысокую оградку, скрывая в гуще их скромную железную тумбу с блестящей табличкой и приваренным сверху крестиком. Травленная кислотой надпись гласила: «Севякова Устинья Георгиевна. 1888 — 1964».