Иван Дроздов - Горячая верста

• Название: Горячая верста
• Автор: Иван Дроздов
• Издательство: «Современник»
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1973

Новый роман Ивана Дроздова «Горячая верста» посвящен жизни советских людей, наших современников. Рабочий Павел Лаптев, академик Фомин, инженер Настя Фомина, столичный ученый Бродов… Каждый проходит перед читателем со своей судьбой и со своим характером. Большинство героев романа трудится на металлургическом заводе, но автор широко представляет и мир интеллигенции, изображает борьбу страстей и взглядов, показывает личную жизнь и быт людей разных поколений и разного общественного положения. Много места в романе отведено молодым людям, теме любви и дружбы.

---

Настя смотрела на него серьезно, с грустной глубокой думой. С губ её слетела улыбка, у носа обозначилась едва заметная складка. Ей не шло выражение задумчивости, но она сейчас не заботилась о том, как выглядит, какое впечатление производит. Чутким сердцем уловила обиду Егора, но не могла понять причин её зарождения. Конечно, её разговор о дружбе не очень умен, и есть в нем какая–то доля бестактности, высокомерия, но как Настя поняла с первых встреч Егора, в нем достаточно широты, чтобы верно понимать и юмор, и иронию, и стремление собеседника заключить в пустую болтовню намеки на что–то важное и серьезное. «На что он обиделся?» — терзалась Настя догадками. И странное дело, сама несмотря на эту его обиду, нисколько не обижалась на Егора, не винила его ни в узости мышления, ни в мелочной уязвленности. Наоборот, где–то глубоко–глубоко в сознании ворохнулась радостная надежда, счастливая мысль о любви. «Да, так легко ранимы бывают влюбленные, — думала Настя, делая вид, что оглядывает линию стана, ищет кого–то, а сама изредка и тайком посматривала на углубившегося в дело Егора. — Они каждый пустяк принимают, как посягательство на чувство, которым живут, без которого не мыслят жизни. Может, и Егор… может, он…»

— Настя! — раздался над головой дребезжащий простуженный голос Феликса.

— Ах, вот вы где! Новость, друзья! Нашей смене дали два дня выходных. Директор, особым приказом. И будем мы отдыхать на берегу моря. В заводском профилактории. Рядом с подшефным совхозом, где ты, Егор, будешь впервые в жизни петь на сцене. Каково? А?.. Танцуйте же!.. Да, Егор, звонил мой отец. Он ждет тебя во Дворце. Клянут тебя, на чем свет стоит.

Возле Феликса, похожий на валик в клети грубого обжима, стоял Пап. Егор знал его и при встрече едва сдерживал улыбку. Но сейчас, видя, как Феликс и Пап бесцеремонно уселись возле Насти, близко наклонились к ней, он не испытывал никакой веселости.

Феликс в последние дни не отходил от Насти, всюду в цехе Егор их видел вдвоем: вместе заходили они на пост к отцу, обедали в столовой, и если Настя во время работы подходила к Егору, то вскоре вслед за ней являлся и Феликс.

— Вадим, отпусти Егора! — крикнул через плечо брату Феликс. — В девять отправляется автобус с артистами. Я тоже поеду.

— А ты зачем?

— Отцу помогу… с реквизитом. Носильщиком буду при артистах.

И к Насте:

— Ты едешь?..

— Не знаю, — повела плечом Настя. — Вон, Егор… не приглашает.

Егор отдал Бродову–старшему панель, подошел к молодым людям. Вытирая тряпками руки и широко улыбаясь, сказал:

— Отчего же!.. Буду рад, если вы приедете на концерт. Роль у меня эпизодическая, можно сказать, минутная, но в искусстве, как говорит Михаил Михайлович Бродов, нет второстепенных и плохих ролей, а есть плохие исполнители. Так что, прошу… на концерт. Буду для вас стараться.

Настя поднялась, протянула руку Егору.

— А что, ты дело говоришь, Егор. Если уж нам дают два дня выходных, то не лучше ли будет провести их подальше от завода.

Пап тоже поднялся. И тоже весело проговорил:

— Я с вами, друзья!..

3

Новый костюм, сделанный по заказу Михаила Михайловича, Егор получил в ателье за час до отправления автобуса. На станции его ждали с нетерпением. Больше всех беспокоился Михаил Михайлович. Увидев Лаптева, всплеснул руками, бросился навстречу и закричал так, что прохожие обернулись:

— Вот он, ваш шалопай! Явился — не замочился, а мы тут за него переживай. Костюм получил?.. Хорошо, хоть это не забыл сделать. Нет, он положительно чудовище!..

Михаил Михайлович выхватил у Егора чемодан и затрусил к автобусу, толкая Лаптева в спину.

— Не пори горячку! — раздраженно крикнул вдогонку отцу Бродов–младший, видя, как отец его суетится и неумеренно громко и много говорит, и вообще ведет себя как–то несерьезно. Феликс не хотел бы, чтобы, кроме старика, кто–нибудь слышал его окрик, но вышло наоборот: неприязненно резкий голос Феликса был услышан ребятами, сгрудившимися у автобуса, и им сделалось неловко за Феликса — за его неучтивость к отцу, и за то, что окриком: «Не пори горячку!» он как бы возвестил, что отец все и сам понимает, но что делает он так по привычке, по суетной натуре своей и ещё потому, что хочет всем показать отеческую заботу о каждом. Неучтивый окрик слышала и Настя, и Пап — они были здесь же, приняли приглашение Феликса ехать вместе с артистами, потому что артистам выделили лучший туристический автобус. Устраивало их и то обстоятельство, что артисты выезжали в совхоз вечером, а смена прокатчиков Павла Лаптева выедет в заводской профилакторий–он рядом с совхозом — завтра утром. Побольше хотелось побыть на природе.

— Времени ещё хватит, — сказал Феликс уже тише, больше для публики и для того, чтобы сгладить то неприятное впечатление, которое мог произвести его неосторожный окрик.

— До отправления ещё минут десять, — в тон ему заметил Павел Павлович, пропуская вперед себя Настю, Папа и приглашая остальную компанию — шестерых музыкантов и трех певцов, одетых в расклешенные от талии пальто–казакины, блестевшие лаком туфли — ни дать ни взять не то дипломаты, не то знаменитости столичного театра. Тут надо отдать должное Бродову–старшему; он всем помог одеться по моде и непременно в новое. У Егора не было особого желания приодеться во все новое, однако Михаил Михайлович имел на него особый вид; он задумал превратить Егора в своего рода витрину или визитную карточку оркестра и для этого решил сохранить в нем вид модернового парня, этакого нашего отечественного битла, но только резче подчеркнуть в нем черты современности.

С этой целью он и заказал костюм, сам с ним ходил в парикмахерскую, сделал там для него парик — прическу «под горшок», парня–богатыря, славянского детинушку, перенесенного в двадцатый век.

В автобусе расположились роскошно — в глубоких креслах, полулежа; кто развернул газету, кто журнал, а Настя, закрыв глаза, дремала. Она была в синей короткой юбочке, белой глухой кофте. В темных волосах сверкала глазурованная ромашка. Сзади нее расположились Феликс и Пап, а Егор, Павел Павлович и Михаил Михайлович сидели чуть впереди на другой стороне салона.

Бродов–старший привалился к спинке кресла. В его состоянии был тот самый момент, когда ничто его не волновало, и суетность, как характерная для него черта, казалось, совершенно ему не знакома.

Егор успел заметить резкую переменчивость в характере Михаила Михайловича: он то кланялся и улыбался, то вдруг тень величия на него находила. Тогда он говорил медленно, вязко и поминутно лизал иссохшую нижнюю губу, точно подталкивая языком камни–слова.

Впрочем, что–то давнее, старинное и местами книжное проглядывало в речи старика Бродова. И если мимо ушей пропустить тягучие паузы, бесформенные связки мычания, то в речи его даже можно было уловить музыкальность.

Бродов сейчас рассказывал о совхозе, в который они ехали.

— После войны там была небольшая деревушка. Птицефабрику, свиноферму только начинали строить. Мы туда вот также приехали с шефским концертом. Поселили нас в один домик с известным по тем временам поэтом Богомазовым. Несколько дней мы в деревне прожили. Шутник был поэт и пьяница, забулдыжный. Вечно домой по утрам приходил и будил меня ни свет ни заря. Уйдет в соседнюю деревню, а потом наутро возвращается. А на холме, на краю нашей деревни, памятник какому–то святому стоял. Говорят, со времен Петра Первого тут он был.

Так вот встанет перед ним Богомазов, руки в боки и орет: «Ну ты, святая калоша, постоял триста лет и будет. Теперь моя очередь пришла, слезай!» Да ещё стаскивать примется каменную фигуру.

— Богомазов — чудный поэт, — мечтательно и тихо сказала Настя. — Я его песни люблю!..

Взглянула на Егора и повела темной бровью, — да так, что Егора обдало жаром; до боли родным и желанным пахнуло на него от Насти. Темные, как ночь глаза и брови… «Я его песни люблю!..» — сказала Настя, и глаза её посветлели, блеснули озорной смешинкой.

«Аленка!» — послышался ему озорной голос. Там, у трубы, в минуту их первой встречи Аленкой она себя назвала. И в тайных мыслях своих, думая о ней, он нередко называл её этим поэтическим именем. Иногда забывал о реально существующей Насте: рисовал в воображении ту, далекую, таинственно–прекрасную Аленку.

«Хорошо бы сейчас, — думал Егор, — вошла она в салон автобуса и, увидев его, ахнула: «Егор!.. Куда это ты едешь?.. Я и не знала, что ты — артист!..» Он бы сдержанно, снисходительно улыбнулся, пригласил сесть рядом и спокойно, как ни в чем не бывало спросил: «Ты, наверное, в санаторий, на курорт?..» Но потом он вспомнил, что в том краю, куда они едут, никаких курортов нет и, следовательно, спрашивать Алеику нужно было о другом, но о чем, он сейчас не знал и думать об этом не хотел. Аленка бы, конечно, обрадовалась встрече, — и это главное, она бы долго и влюбленно смотрела на него. И, наверное, не удержалась бы, сказала: «Как ты переменился, Егор! Тебя не узнать!..»