Иван Дроздов - Горячая верста

• Название: Горячая верста
• Автор: Иван Дроздов
• Издательство: «Современник»
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1973

Новый роман Ивана Дроздова «Горячая верста» посвящен жизни советских людей, наших современников. Рабочий Павел Лаптев, академик Фомин, инженер Настя Фомина, столичный ученый Бродов… Каждый проходит перед читателем со своей судьбой и со своим характером. Большинство героев романа трудится на металлургическом заводе, но автор широко представляет и мир интеллигенции, изображает борьбу страстей и взглядов, показывает личную жизнь и быт людей разных поколений и разного общественного положения. Много места в романе отведено молодым людям, теме любви и дружбы.

---

— Что Фомин? Ты ездил к нему? — почти выкрикнула Ниоли.

— Завтра поеду, — сказал Вадим и, сославшись на усталость, пошел к себе в кабинет. Тут он не знал, чем себя занять, некоторое время стоял возле книжной полки. На глаза ему попалась книга Фомина «Прокатные станы». Он снял её с полки, открыл первую страницу. В начале предисловия читал: «С группой энтузиастов Фомин в 1930 году организовал лабораторию проката — она потом реорганизовалась в проектный институт, а ныне на её базе создан НИИавтоматики».

Бродов закрыл книгу, задумался. «В тридцатом году… Сорок лет прошло. Сорок!..» И тут его осенило: «Вот счастливый повод явиться к Фомину!.. Напишем приветственный адрес! Сделаем подарок. Им будет действующая модель железногорского стана «2000». Дорогой подарок — его изготовили по заказу НИИавтоматики — слишком дорогой! Но в таком случае лучше пересолить, чем недосолить. Старик будет рад, растроган — ещё бы! Тут и повод будет навечно зачислить его в списки института почетным директором. Тут тоже не беда пересолить. Связь поколений, преемственность традиций — все в духе времени. Если кто и проникнет в тайны моего замысла, пусть хихикнет в рукав, но открыто никто осудить не посмеет. Наоборот, все скажут: какая широта! И благородство! и отношения у них хорошие! Фомин и Бродов союзники. Бродов уважает старика, а тот, конечно же, ценит Бродова».

Засыпал он успокоенный, умиротворенный; картины дня являлись ему, как в калейдоскопе. Он не питал зла ни к Папу, ни к жене, и даже академик Фомин к нему как будто бы переменился, и он не питал к Фомину неприязни, — все в мире порозовело, все потеплело, подобрело, и тянет к нему руки, и ласково, приветливо улыбается. Тревоги не вечны, думал он в полусне, они проходят, как и все на свете, и не надо поддаваться унынию, надо уметь отдаляться, подниматься над суетой жизни, — даже над своими бедами, над всем неприятным, тоскливым, мучительным. Мудрость это покой — покой для себя и для других. Умен тот, кто крепко спит, много смеется. Ах, хорошо бы покрепче заснуть и завтра подняться со свежими силами. Утром он был веселым, вызвал раньше обычного машину и, явившись в институт, сразу пошел в типографию, стал в спешном порядке готовить адрес академику Фомину. А уже в двенадцатом часу он, и вместе с ним Пап, как референт его, выехали с торжественным визитом.

Машина выкатилась из лабиринта многоэтажных домов, навстречу потянулись придорожные поселки, деревни, трубы небольших заводов и фабрик. На полях лежал снег, то там, то здесь пробежит лыжник, на льду прудов и речек кружатся на коньках стайки ребят. Вид загородных поселков, дачных уголков действовал на Бродова умиротворяюще. Ему казалось, что жизнь здесь течет мирно, однотонно, как и сто, двести лет назад; никто никого ни теснит, никому не надо обороняться или наступать, — все тут происходит по каким–то умным и прочным законам, и жизнь для каждого открывает все свои красоты, наслажденья, — каждый живет и чувствует в полную меру своих природных потребностей.

К дачному поселку ученых подъезжали с той стороны, где находилась дача Бродовых. Двухэтажный дом стоял зашторенный, на усадьбе ровный, никем не нарушенный слой снега. Тишина. Безлюдье. «Вот бы здесь пожить с недельку», — подумал Бродов и отвернулся.

К даче Фомина вела узенькая проселочная дорога. Улица и здесь была занесена снегом. И здесь безлюдье, тишина. В конце ноября прошли обильные снегопады, и теперь снег лежал почти вровень с заборами. Ветки яблонь стелились по снегу, окна домов тоже уходили в снег, и дачи, точно живые существа, медленно тонули в белой пучине, а в широко раскрытых окнах–глазах, казалось, выражалась мольба о помощи.

Бродов хорошо знал дачу Фомина, но каждый раз при виде маленького фоминского домика поражался его убогости. Рубленая избушка с тремя окнами по фасаду две лавочки на крыльце и узкая желтая дверь веранды — неказистая слепая дача. А справа от нее и слева кинули в небо резные коньки двухэтажные дома–красавцы. «Ну, дачка у него!.. Плебейская!» — вновь подумал Бродов не то с радостью, не то с изумлением. Вадим хотел нажать кнопку звонка, но тут увидел на тропинке старичка в длинной старомодной шубе с меховой оборкой по низу. Не сразу Бродов узнал в старике Фомина. На плече академик нес деревянную лопату и шел к калитке. За несколько шагов до калитки спросил:

— Что вам, мил человек?

«Не признает, старая шельма!» — в сердцах ругнул Фомина Бродов. А Пап, точно ребенка, держал на руках упакованную модель стана, прятался за спину директора.

— Доброе здоровье, Федор Акимович! — весело проговорил Бродов, — Говорят, прихворнули, так мы проведать и заодно вручить вам адрес от института.

Фомин неспеша открыл калитку, пропустил гостя, но руки ему не подал, а кивком головы пригласил в дом. Из теплого коридора они услышали девичий смех и громкий басовитый голос мужчины. А Фомин, казалось, нарочито долго топтался в коридоре, снимал шубу и показывал гостям, куда и что надо повесить. Потом, так же не торопясь, раскрыл перед ними дверь гостиной, церемонно поклонился, приглашая входить.

— Слушаю вас, мил человек. А поначалу объявитесь: кто вы будете? — заговорил у порога.

И ладонь к уху лодочкой приставил, приготовляясь на манер глухого слушать.

«Ну шельма! — сгорая от стыда, думал Бродов. — Ведь слышит преотлично и видит нас, а так, из–за озорства, ломает комедию».

— Вы, верно, без очков плохо видите, Федор Акимович, а по голосу…

— Узнал, узнал… Проходите, пожалуйста, Вадим Михайлович, и вы, будьте любезны, — проходите. Эй, Настенька!.. Приглуши телевизор, к нам гости приехали!..

Настя вышла из затененного угла гостиной, где голубым окном светился экран телевизора, включила свет и тут увидела Бродова и Папа, — выражение веселости сменилось удивлением и любопытством; она вежливо поклонилась гостям и развела руками, приглашая вошедших располагаться и быть как дома. На Папе она задержала, взгляд, в углах губ её дрогнула улыбка, но она тут же её погасила и, обращаясь к Бродову и представляя ему Савушкина, утопавшего в глубоком кресле перед телевизором, сказала:

— Я вас видела на стане. Вы Бродов Вадим Михайлович.

— Да, меня зовут Вадим Михайлович.

— Мне о Вас Феликс рассказывал, ваш брат. Мы с ним работаем в одной смене.

Бродов взял из рук Папа красивый, длинный ящик с моделью, встал в торжественную позу и протянул подарок Фомину. Академик раскрыл ящик и увидел там конверт с адресом. Стал читать его. В адресе были все слова, какими можно воздать честь человеку, была признательность молодого поколения ветерану, были эпитеты: «известный», «выдающийся», «горячо любимый учениками», — наконец, фраза о зачислении академика почетным директором института.

Фомин пожимал руку Бродову, говорил:

— В нарушение законов зачисляете меня в почетные, — правил таких нет, ну да все равно: мне приятно ваше внимание. Нe думал, не ожидал, да, признаться, и сам забыл про такую дату, — забыл, а вы помните. Дайте–ка, я вас облобызаю.

Он троекратно, по–русски, обнял Бродова, затем Папа, а уж потом стал принимать поздравления Насти и Савушкина. Тем временем Пап вынул из ящика модель стана, сверкающую никелем и позолотой, установил трансформатор для усиления напряжения и нажал кнопку. И все обернулись на раздавшийся шум, подошли к письменному столу, на котором Пап установил модель. И смотрели как на чудо, на диво, упавшее с небес. Даже сам конструктор стана нигде не видел подобной модели, — он давно мечтал о ней и собирался послать заказ на Старокраматорский завод, но денег в институте на изготовление моделей не хватало, и он каждый раз откладывал свою идею. А тут вот он, в лучшем виде: работают все клети, крутятся валы и даже сигнальные лампочки на арках станин мигают, как в цехе. И уж совсем поразил Фомина летящий по рольгангам лист, — тот самый прокатанный лист металла, исходный продукт, конечный результат труда — пышущий жаром, огненно–красный стальной лист. Фомин инстинктивно отклонился от стана, будто на него пахнуло жаром, достал очки и стал поспешно одевать их. И тут ему открылась тайна хитроумной имитации: на рольганги была натянута лента упрочненной золотистой фольги и при вращении валков она дрожала и в свете направленных на нее красных лампочек создавала видимость движения.

— Ну, молодцы, утешили… только дорог ведь…

Фомин хотел было рассказать, как и он собирался заказать модель, — разумеется, для института, но тут же подумал, что воспоминание такое будет неприятно Бродову. Однако и потом, помогая Насте собирать угощение на стол, он думал о дороговизне подарка, о том, что неловко оставлять модель у себя и даже на службе, в кабинете, — успокоился лишь после того, как решил завтра же отвезти её в свой институт и установить в техническом кабинете.

— Утешили старика — спасибо, Вадим Михайлович, и вам, молодой человек, — ходил возле стана Фомин и трогал руками детали, словно хотел убедиться, тот ли это стан, который он в последние годы взлелеял в своих мечтах, облик которого до мельчайших деталей пестовал в воображении — им жил, в него верил и в нем сомневался; и даже в дни пуска его на «Молоте» — когда стан ожил, вздохнул могучей грудью и когда лист пошел нескончаемой лентой, — даже в эти минуты рождения великана он не вполне верил глазам своим, и стан ему чудился в туманных миражах, в зыбких сновидениях, — он тогда тоже подходил к нему и касался рукой металла.