Дэвид Мэмет - Древняя религия

• Название: Древняя религия
• Автор: Дэвид Мэмет
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-7516-1229-0, 978-5-9953-0275-9

Молодая работница карандашной фабрики в городе Атланта, штат Джорджия, найдена убитой. В убийстве девушки обвинен управляющий фабрикой Лео Франк, хотя прямых улик не найдено. Совершить убийство мог и другой человек, чернокожий уборщик той же фабрики, но суд, уступая общественному мнению, склонен считать преступником еврея Франка…

Дэвид Мэмет (р. 1947), американский драматург, эссеист и прозаик, лауреат Пулитцеровской премии, с поразительным мастерством передает граничащее с безумием состояние обвиняемого во время суда и после приговора, отбывающего первые месяцы пожизненного заключения и не подозревающего, какая страшная судьба ожидает его в недалеком будущем.

---

«Саму пищу, которую мы едим, — думал он. Тюремщик шел по коридору и гремел ключом вдоль решеток тюремных камер. — Хорошо. Ладно, — подумал Франк. В этом было что-то успокаивающее. — „Благородно изящный“, — думал он, — хотя я знаю, что они называли мою худобу болезненной. И ополчились на меня за это. Худой. Тонкий. Хилый. Изнеженный. — Он пожал плечами. — А вот в Арктике, там стройное телосложение точно стало бы помехой. Там свойство организма накапливать жир служит человеку на пользу. В отличие от обратного его свойства. Но на Юге…»

На другом конце коридора тихо разговаривали. Это обменялись несколькими словами тюремщик и заключенный. Тюремщик отвечал, отвечал достаточно любезно, судя по всему, соглашался исполнить высказанную просьбу. Затем Франк услышал завершение короткого диалога — чуть ли не обмен шутками, — после чего тюремщик двинулся дальше по коридору, по-прежнему стуча ключом по решеткам, переходя от одной камеры к другой и запирая их на ночь.

«Но на Юге стройное телосложение считается преимуществом, — думал Франк. — Я всегда считал его преимуществом… например, отсутствие предрасположенности к потливости».

Тюремщик стоял напротив его камеры, и он услышал, как сначала стук ключа по прутьям решетки, а потом короткое так тик, когда ключ повернулся в замке. Он был заперт на ночь.

«Нет, не буду думать об огне, — подумал он. — Хотя его противоположностью на Севере как раз является Холод и эскимосы. Хотя эскимосы как раз стройные. Но мускулистые. Они предрасположены к наращиванию именно мышечной массы. Мускулистые, закаленные холодом… Пожалуй, да, их можно назвать худощавыми.

Пожалуй, в этом смысле эскимосов можно сравнить с их же собаками — и те и другие взращены климатом, в котором они живут, суровостью этого климата».

Он попытался вспомнить какой-нибудь вид, который бы выпадал из такого описания, и не сумел привести в пример ничего, кроме самого себя, насильно пересаженного на другую почву.

* * *

Ужин запаздывал.

«Так, — думал он. — Мне нужно научиться различать два понятия: защита своего положения и преследование собственных интересов.

Я имею право получать еду и требовать, чтобы и в этот раз ее принесли вовремя, тогда в будущем мое требование будет выполняться. И это будет попыткой — хотя кто возьмется утверждать, что она мне удастся, — защитить свое положение.

Но значит ли это, что я таким образом преследую свой интерес?

Во-первых, — подумал он, — стоит ли он того, чтобы за него бороться? И если стоит… Нет. Нет, — подумал он. — Вся суть в этом первом вопросе. Вопрос таков: „Стоит ли этот интерес того, чтобы за него бороться?“

Вопрос философа, который не боится показаться глупым. Который не боится показаться слабым. Который может быть спокоен, ибо составил о себе мнение и удовлетворен этим мнением… Ведь совладать я должен именно с собой, а человек, совладавший с собой, достоин большего восхищения, чем завоеватель города. Ибо если мои желания мною оправданы, тогда…

И вообще, я не голоден, — подумал он. — Раз уж на то пошло, я вообще не хочу есть. Мне не требуется еда. Мне требуется, чтобы ко мне относились по-доброму.

Тогда что я за зверь такой — ибо меня схватили как зверя и теперь достоверно известно, что убьют, — неужели зверь, который будет защищаться и бороться за свое достоинство, требуя, чтобы ему приносили еду в определенное время? Нет, я этого никогда не скажу… Неужели любое стремление к признанию так же обречено на провал?» — думал он, и, когда он это думал, принесли еду.

Один отпирал камеру, другой стоял у первого за спиной с помповым ружьем. Человек с подносом вошел и поставил поднос на скамью. Наклоняясь, он исподлобья посмотрел на заключенного. Потом он вышел в коридор, и камеру заперли. Франк услышал, как они уходят по коридору.

«Он пахнет капустой, — подумал он. — И в камере до сих пор пахнет капустой, и все потому, что он сюда заходил. Похож на сосиску. И где написано, что я должен возлюбить соседа?»

Он посмотрел на поднос. Поднял небольшую скамеечку и поставил ее рядом с койкой. Потом сел на койку и начал есть.

«Нет. Где написано, что мы должны любить соседей? Нет. Мы должны с ними хорошо обращаться, — подумал он и заметил, что выставил вперед указательный палец, будто спорил с кем-то. И задумался, не является ли это „еврейским“ жестом, „еврейской“ чертой. И задумался: — А что это значит? — И подумал: — Ты знаешь, что это значит».

Он съел свой ужин и обрадовался, обнаружив, что был голоден.

ЕГО КНИГИ

«И что это значит, что он отдал своего единственного сына? Если у него был сын, значит что, была жена? И разве это не идолопоклонство? Где жена? Нет. Простите.

Тут вот, в чем разница: Авраам не убивал своего сына. А их Бог сделал это. И разница в том, что у них: „Господь так возлюбил мир“, а нам не говорят: „Господь возлюбил мир“, нам велят любить Бога.

А про то, чтобы любить мир, нам не говорят. Может, как раз любовь к миру и ведет к убийству, в то время как любовь к Богу…

Абракадабра, — подумал он. — Говорю и выдумываю на ходу.

Это ведь не отвратило несчастий. И в „Отверженных“, в этом их „письме счастья“ мы читаем: „Милый Боженька, спаси меня от…“

„Но если я хочу обрести мудрость, я должен перерасти ненависть“, — сказал один голос. А другой ответил: — „Почему?“

Не преждевременно ли говорить нам: „Любите врагов ваших“?[6] Кому это удается?»

Он посмотрел вниз, на тарелку.

«Какая-то еда переваривается медленно, какая-то быстро. Но если оставить еду на тарелке, она сгниет, и чем сложнее организм, тем быстрее он будет гнить и тем хуже будет зловоние. О чем это нам говорит? — подумал он, и еще: — Сколько этапов потребовалось для изготовления этого металлического подноса? — Он рассмотрел поднос. — Только два, — решил он и кивнул. — И название фирмы наносится на втором.

Нет. Вру. Первая штамповка придает подносу форму, и я бы не рискнул объединять эту функцию ни с выдавливанием, которое придает подносу глубину, ни с заворачиванием кромки. Получаются три этапа, и название фирмы выдавливается на втором. Что есть бизнес, если не продуманность деталей?»

Он взял кусок хлеба и собрал соус с тарелки. Потом вытер руки платком, который вынул из заднего кармана штанов.

Встал, вздохнул и отодвинул скамеечку обратно к стене.

Взял поднос и все, что на нем было, и поставил его на пол, у решетки.

Потом обернулся и посмотрел на свои книги.

Там был учебник иврита для начинающих. Там были «Отверженные».

Тора, на иврите и на английском. Три романа Энтони Троллопа. Стопка бумаги, а рядом с ней несколько карандашей.

А за его спиной — решетка.

«Авраам не стал убивать, — подумал он. — Простите, но это правда».

Он взял лист бумаги, сложил пополам и получившимся уголком поковырял между зубами. Потом сел на койку.

«Господи, как я устал», — подумал он.

РАВВИН

— Мне кажется, есть два пути, — сказал он. — Хотя, возможно, это один и тот же путь. Но мне так не кажется.

— Продолжайте, — сказал раввин.

— Первый путь — пытаться сделать себя лучше, стать… не знаю, как это выразить… стать полнее, что ли, или мудрее, или счастливее — да, наверное, это правильные слова — через свои поступки.

А второй путь, за неимением лучшего слова, я бы назвал «служением Богу». — Он посмотрел на собеседника. — Что вы на это скажете?

— Существует много способов, которыми можно послужить Богу, — ответил раввин.

Лицо Франка вытянулось.

* * *

Вечером он вспоминал раввина.

«В конце концов, что он, как не обычный человек? Перегруженный работой человек. Который то ли из добрых побуждений, то ли, если ему платят, по нужде — а если соединить эти два мотива, то получится „чувство долга“ — служит тюремным священником. Усталый человек, неизбежно отвечающий привычными фразами. Он был послан не для того, чтобы вместе со мной „узреть свет“, а чтобы просветить меня… что, собственно, он и делает. Своим равнодушием. Какое ему вообще до меня дело?

Конечно же он предубежден против человека, которого безусловно считает виновным. Ну да — он виновен и потому „навлекает беду на евреев“. Ибо что может быть хуже для евреев, чем иметь в своей среде такого, как я? Что может быть хуже?

И возможно, молчаливое страдание — это и есть Благословение Имени.

Что за чушь лезет в голову, — подумал он. — Что за бессмыслица.

До чего трудно отрешиться от мира. Получается лишь на мгновение, а потом затягивает обратно. Короткий, короткий миг, свободный от сожалений. Свободный от гнева. Мгновение. И — обратно. Все эти сволочи…»

Перед его глазами как бы вживую предстали зал суда и лица репортеров, упивавшихся долгожданным приговором, совершенным в их представлении. И они были совершенны в своем счастье, в своем подчинении Племени… как левиты, совершающие жертвоприношение.