Руслан Шабельник - Песнь шаира или хроники Ахдада

• Название: Песнь шаира или хроники Ахдада
• Автор: Руслан Шабельник
• Жанр: Фэнтези

В романе имеют место джинны и древние клады, волшебные превращения и человеческое вероломство, один заколдованный юноша и один расколдованным принц. Упоминается Сулейман сын Дауда (мир с ними обоими), гуль-людоед и злая колдунья. Но ни слова нет о летающем ковре, великих воителях прошлого и волшебной лампе. В первой части повествуется о Шамс ад-Дине Мухаммаде - султане города Ахдада и о визире его Абу-ль-Хасане. О новой наложнице султана, о пропаже его сына, о змее, что выползает каждую ночь из дворца, и о том, что из всего этого вышло. Во второй части семеро узников, в числе которых и наш султан, рассказывают семь историй. Истории приключились с ними и не с ними в разное время, истории странным образом переплетаются, дополняют друг друга и проливают немного света на то, что произошло в первой части. В третьей и последней части, как и положено, - развязка.

---

23.

Ахдадская ночь, или путешественница

Знаете ли вы Ахдадскую ночь? О, вы не знаете Ахдадской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба горит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Пустыня вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен и полон неги, и движет океан запахов. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали барханы, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и спокойны дворы; холод и мрак их угрюмо заключен в серые каменные стены. Девственные чащи фиников и смоковниц пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник - ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине.

Божественная ночь! Очаровательная ночь!

И вдруг все ожило: и деревья, и дворы, и барханы. Сыплется величественный гром ахдадского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посреди неба... Как очарованный дремлет город. Еще более, еще лучше блестят при месяце толпы домов; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены. Звуки умолкли. Все тихо. Благочестивые люди уже спят. Где-где только светятся узенькие окна. За порогами иных только домов запоздалая семья совершает свой поздний ужин, и, перекрикивая соловья, мерный звук колотушки одиноким вороном прорезает темень.

- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

И вместе с размеренными звуками этими, вползало в дома, уши, головы жителей Ахдада спокойствие. Сегодняшний день, слава Аллаху, закончен. Завтра будет новый. И слепой Манаф разбудит их призывом к утреннему намазу, и если позволит Аллах, день этот будет лучше предыдущего. А что до того, что у султана сын пропал, так какое дело до сына султана горшечнику Аль-Куз-аль-Асвани, чье имя означает "Ассуанский кувшин", или башмачнику Маруфу, или меднику Хуману, да и самому ночному сторожу Муфизу, по большому счету, все равно.

- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Ночными улицами и улочками Ахдада двигалась женщина. Шелковый плащ спорил в шелесте с ветром, стосковавшимся по ласкам паломником, прижимаясь к стану, бедрам, груди незнакомки. Темный никаб прикрывал нечестивое, но, наверняка, милое личико.

Маленькая ручка коварной обольстительницей белела в темноте ночи, сжимая обтрепанный конец толстой веревки. Второй конец той же веревки был обмотан вокруг шеи, белой пуховой шеи молоденького ягненка, что неумело упираясь, волочился следом за женщиной. И жалобное блеяние сливалось с криком Муфиза.

- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Стопы незнакомки, маленькие, белые стопы, скрытые тканью джилбаба, ибо по ведению Аллаха милостивого и всемогущего женщинам верующим не следует выставлять напоказ своих прикрас, вели ночную путницу к дому повара Пайама.

Ай, Пайам, ни одно мало-мальски стоящее упоминания событие не обходилось без искусства Пайама. Свадьба и обрезание, рождение и поминки. Если правоверные хотели, чтобы чесучие языки соседей остались без работы, и если они могли себе это позволить, они приглашали Пайама - лучшего повара Ахдада.

Женщина трижды постучала в ворота дома повара. Ее здесь ждали, ибо почти сразу скрипнул убираемый засов. Ворота открылись, женщина вошла. Внутри она отдала свой конец веревки повару (а открывшим был именно хозяин дома).

- Вот, зажаришь печень этого барашка, как договаривались в ночь на полную луну. Блюдо принесешь в дом, какой я тебе указала.

Вслед за веревкой несколько монет. Полновесных золотых монет перешли в пухлые руки повара.

Пайам почтительно поклонился.

- Слушаю и повинуюсь.

24.

Рассказ о евнухе Джаваде, о мамлюке Наджмуддине, и о том, что последний поведал первому

Джавад пребывал в благостном расположении тела и - как следствие - духа. Он восседал на шелковых подушках, рядом покоилось блюдо с кебабом, и восхитительный аромат жареного мяса со специями ласкал широкие ноздри Джавада.

Одна рука потянулась к истекающему жиром куску мяса, вторая любовно огладила муаровое лезвие шамшера, что пышнобедрой красавицей возлежал рядом с Джавадом.

Его жена - верная сабля, его удовольствия - еда и драгоценности. Жалел ли Джавад о своей участи? Нет. Чего не знаешь - того не существует.

И лишь память, воспоминание о той боли, когда его - маленького мальчика - оскопили и на три дня закопали в песок - рана должна была зарубцеваться или загноиться - иногда тревожили душу. Джаваду еще повезло - он не пользовался в месте отдохновения серебряной трубочкой, как Сандаль - старший над евнухами в гареме. Сандалю тогда отрезали все - и верная трубочка навсегда заняла почетное место в складках тюрбана.

- Говори!

Сочный кусок отправился в рот, и горячий жир опалил небо телохранителя султана.

- Я... это... не посмел бы... думал, показалось... поначалу... но каждую ночь... да и Максуд видел, а двоим казаться... не может...

- Чего ты там бормочешь?

Наджмуддин - стражник-мамлюк еще ниже склонил голову в шлеме, вокруг которого, как вокруг фески, был намотан тюрбан.

- Я и говорю, - Наджмуддин забормотал не громче прежнего, - змея. Поначалу думал - показалось, но каждую ночь, да и Максуд видел...

- Ты что же это - змей боишься! - очередной кусок приласкал небо.

- Нет! То есть, да, боюсь, но это ж, не просто змея, а... во! - Наджмуддин широко расставил руки, покрутил головой, подумал и слегка приблизил ладони. - Ну во.

Аллах, Аллах! Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад - пророк его. Их хотя сказано в священной книге:

"И хочет Сатана азартом и вином

Вражду и ненависть средь вас посеять

И уклонить от поминанья Бога и молитвы.

Ужель вы не сумеете сдержаться?" (Коран 5.91, пер. И.В. Проховой)

Джавад знал - многие правоверные, а в казармах мамлюков особенно, сдерживаться не умеют.

- Пил? - задал он вопрос напрямую.

- Кто? Я? - Наджмуддин закивал головой, что означало отрицание, и приблизил ладони еще немного. - Никогда! А на посту, так и капли в рот... да и двое нас было, Максуд же тоже видел.

Рука Джавада перебирала куски, выискивая наиболее жирный.

- Хорошо, вы с Максудом видели большую змею, видели не один раз...

- Страшно, - отыскал смелость вставить Наджмуддин.

Джавад скривился - послал Аллах воинов.

- Испугались. Зачем, во имя Аллаха, ты ко мне пришел?

- Ну так, как же, это, она ж из дворца выползает!

25.

И еще раз ахдадская ночь или путешественница

- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!

Джавад расправил плечи, перекатился с пятки на носок. Ночная прохлада, поначалу казавшаяся освежающей, легко преодолела непрочные стены куфтана и камиса - нижней рубахи, всесокрушающей конницей перепрыгнула ров кожи, неудержимой пехотой перекинулась через валы мяса и сейчас неумолимым ассасином добиралась до подрагивающих костей. Фарджия, теплая, украшенная вышивкой и вставками фарджия - подарок султана - осталась во дворце. Фарджия - единственное, что смогло бы сейчас остановить победоносное шествие неприятеля-холода. Она и еще глоток хорошего свежепроцеженного вина. Джавад помотал головой, отгоняя недостойные мысли. "Вино, майсир, жертвенники, стрелы - мерзость из деяния сатаны", - да, так, только так, по велению Аллаха милостивого и всезнающего. Но чем больше Джавад думал о вине, тем больше Иблис украшал эту идею в его уме. Не спросить ли о глотке солнечных лоз у стражника? Джавад знал - у них есть. Как иначе согреться длинными ночными бдениями? Но если старший начнет подавать дурной пример младшим, как потом требовать с них должного почтения и исполнения приказов.

- Ну и где, во имя Аллаха, эта ваша змея! - вопрос получился излишне резким, искаженным дрожанием нижней челюсти.

Наджмуддин и Максуд стояли здесь же, прильнув к стене, словно паломники к черному камню, и не стеснялись дрожать. Страх и холод были тому причиной, и неизвестно что в большей степени.

- В-вот.

Дрожащий палец Наджмуддина указал за спину Джавада, но за мгновение до ответа мамлюка, Джавад услышал шорох. Ночной город таит в себе множество шорохов. Шорох листвы, с которой играет расшалившейся ветер. Шорох стираного белья, что качается во дворах правоверных. Наконец, едва слышный шорох перекатываемого песка, что сплетается с шорохом гонимого ветром мусора, веток, травы.

Но шорох, который послышался за спиной Джавада, поднял сердце бесстрашного воина, вместе с душой, как известно, взятой взаймы, едва не к самому горлу.

И страх, древний страх - наследие ушедших в песок предков, страх, которому безразлично, кто перед ним - пятилетний мальчишка перед раздутой от возмущения коброй, или умудренный годами и отнятыми жизнями зрелый муж с кривой саблей на жирном боку, страх завладел Джавадом, сковал его члены, запер дыхание.