Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

• Название: В честь пропавшего солдата (1984-1985)
• Автор: Руди Данциг
• Жанр: Современная проза

Любительский перевод автобиографического романа нидерландского писателя Руди ван Данцига (Rudi van Dantzig) «Voor een verloren soldaat» (1984–1985), посвященного романтическим отношениям между двенадцатилетним мальчиком и канадским солдатом в последние месяцы нацистской оккупации Нидерландов во время Второй мировой войны.

(18+)

---

Я напряжённо сижу за своей партой, выгоревший, выжатый.

«Так помолимся за…»

Спустя небольшое время я слышу как голоса затихают на школьном дворе. Я сижу в классе один и заставляю себя написать ещё хоть слово.

Возникающие фразы глупы и пусты, безразличны мне и ничего не стоят. Учитель возвращается в класс и задёргивает шторы, чтобы солнце на падало на его стол. Он листает книгу и зевает.

«Позволю себе раз быть снисходительным. — Я слышу, как он говорит: — Покажи, что ты сделал».

Его глаза размеренно исследуют то, что я написал.

«Позже, когда ты поймёшь, какие необычайные вещи происходили в эти дни, то будешь стыдится, как мало ты сумел рассказать об этом».

Я смотрю на худую руку, захлопывающую мою тетрадь.

«Досадно, — говорит он, — очень досадно за тебя». Он провожает меня до двери и любезно придерживает её.

«Дома всё в порядке? Передай привет Акке от меня». Удивлённый его мягкости, я выхожу вместе с ним наружу.

«Ты, определенно, пойдёшь к мосту, я думаю, что весь класс уже там. Хотя, вероятно, всё уже закончилось».

Задумчиво он запирает входную дверь. Я иду по маленькому двору, пахнет деревней и летом, кажется, что можно услышать, как распускаются и растут деревья. Природа на грани взрыва.

«Хотя, вероятно, всё уже закончилось…»

Что он имел в виду, почему эта фраза засела у меня в голове? Нехотя я иду к мосту, наверное, Мейнт уже вернулся домой, что же мне там делать? Я бы не вернулся туда, раз дал себе обещание.

Деревенские конечно же давно знают, что я там делаю: «вот он снова бежит к солдатам, что он там себе ищет?» Мне становится тоскливо и я замедляю шаг. Вернуться? Мимо меня проезжает фермерская телега, я бегу за ней и хватаюсь за задний борт. Так, по крайней мере, быстрее.

У канала телега останавливается. Запыхавшись, я спрыгиваю, прохожу несколько шагов по берегу и, как вкопанный, останавливаюсь. Увиденное оглушает меня. На противоположной стороне голое, вытоптанное пастбище, пустое и безлюдное. На траве следы колёс, и по примятым следам можно точно определить места, где стояли палатки.

Куда они делись, что случилось? Я бегу по дороге через мост, где-то же должны быть автомобили? Луг гол и пуст.

Постояв, бегу назад, глухие шаги по мосту и странный шум в моей голове. Люди смотрят на меня, когда я пробегаю мимо них. Мои мысли кружатся в безумном вихре до тех пор, пока у меня не темнеет в глазах и я падаю. Кровь струится из разбитой коленки, я бегу по дороге на Бакхузен, но внезапно останавливаюсь и бегу назад, словно дрессируемая собака. Мост и пятно, где стояла палатка: затравленно мечусь я туда-сюда, как животное, которое ищет исчезнувшую добычу. Там должен быть какой-нибудь знак, сообщение, письмо, которое объяснит всё, адрес… Нет не имени, ни страны, ни пункта назначения, нет его запаха, его вкуса… Я на грани истерики: где я, куда мне идти?

Синее небо, в котором беззаботно резвятся и кричат птицы.

«Боже, — думаю я, — подними меня к себе, помоги мне. О Боже, вместе мы хотели сделать нечто необыкновенное…»

Там, где стояла палатка, теперь квадрат в траве, поверхность из растоптанных и изломанных стеблей, раздавленных цветов, четко очерченный знак в натуральную величину.

Я подбегаю к нему, шарю ногой в траве, ковыряюсь пальцами, копаю и нахожу ржавую, изогнутую вилку.

«Домой, — думаю я, — он стоит на дороге и ждёт».

Дорога на Лааксум лежит большими извилинами среди летней природы.

9

Я намыливаю руки и тру ими свой лоб, затем перехожу на шею. В криво висящем маленьком зеркальце я вижу своё лицо, обыкновенное лицо с небольшими, усталыми глазами, заспанное и бледное. Я не нахожу на нём страха, следов ужаса и отчаянной ярости; мои глаза, кажется, превратились в камень после длительного плача, высохли и стали жёсткими; словно залепленные глиной, они не хотят открываться по утрам.

Я слышу голоса и шаги в кухонной пристройке, скрип ручки насоса и чувствую руку, толкающую меня:

«Поторопись немного, нам тоже нужно». Я всё ещё не проснулся.

Жёсткая поверхность кокосового коврика вонзается в мои ступни, ледяная вода обжигает лицо. Я наклоняюсь ближе к зеркалу: нет ли кругов под глазами, не указывает ли что-нибудь на стеснённое дыхание, на большое страдание? Я подгибаю пальцы ноги и двигаю ногу маленькими кругами по коврику.

Когда я надеваю рубашку, то нащупываю в кармане на груди твёрдый прямоугольник его фотографии. Я не вытаскиваю её, так как несомненно знаю, что он никогда больше не вернётся, даже если сейчас посмотреть. Я должен быть сильным и ждать.

Другие за столом болтают и смеются, всё в норме. Я с трудом глотаю бутерброды, они застревают в моём горле. Глоток чая — укус, затем ещё глоток и ещё один укус; никто ничего не замечает. Is o’kay, Jerome, is good…

Конечно, он всё ещё здесь, он в деревне и ждёт меня на машине: внезапно осеняет меня, я вновь чувствую себя легко и свободно. Он, конечно же, сидит за рулём и ждёт, пока не увидит меня; я должен поскорей идти в школу, прежде чем он исчезнет…

Ох, святые угодники, ешьте быстрее, не медлите, не глазейте по сторонам, я жду, но не могу же ждать вечность? Пожалуйста, торопитесь; пожалуйста, я не должен его упустить, быстрее, я должен торопиться…

Абсолютно безмятежно Мейнт и Янси собираются в школу, не до конца проснувшиеся, тащатся через окружающий пейзаж, прохладный утренний воздух и окружающую тишину; они болтают и смеются, и я вынужден присоединится к ним. У странно скрученной буквой S тушки мёртвой чайки с судорожно вытянутыми вверх когтистыми лапами, лежащей на обочине дороги, мы задерживаемся.

«Волт, — думаю я, — не уходи, я сейчас приду, я скоро буду с тобой».

Почему я не иду впереди, почему я не бегу, а преданно держусь остановившейся маленькой группы? Мейнт своим сабо толкает мёртвоё тело чайки в вырытую ямку.

«Через две недели останутся только череп и кости, — говорит он, — теперь мы сможем каждый день видеть как это происходит».

Теперь мы идём несколько быстрей, но в мыслях я бегу перед собой, мчусь по дороге, лечу к перекрёстку, к церкви, к мосту.

Он будет стоять где-то там, вдалеке, мой терпеливо ждущий освободитель, и пусть все видят, как я сяду в его автомобиль, я не буду стыдиться, нисколечко, даже если он обнимет меня рукой у всех на глазах. Мы уедем и оставим после нас деревню в изумлении, я буду держаться за его куртку и никогда её не отпущу.

В полдень Мем ставит на стол блюдо, на котором обретается огромный, ещё дымящийся угорь. Он бледный и лоснящийся, сквозь кое-где лопнувшую толстую кожу виднеется жирное белое мясо. Рыбный запах заполняет маленькую комнату, ложится на меня, поселяется в носу и во рту, на коже и в одежде. Меня передёргивает. Хейт разрезает ножом синеватую кожу, так что эта отвратительная велосипедная покрышка рвётся и распадается на влажные парящие половинки. Я, полный отвращения, подвигаю свою тарелку. Hold it, yes, go on…[55]

«Падальщики появились, — так однажды в гавани сказал один рыбак, смеясь и одновременно ссыпая извивающихся угрей в ящик, — они заползают во всё, что умерло на земле и поедают это». Дымящийся, он лежит на моей тарелке и картофель плавает в водянистом, белом соусе посреди жёлтых островков жира: я должен есть и стараться не рассердить Мем, она гордится этой большой рыбой и озабоченно следит, наполнена ли тарелка у Хейта.

Волт вниз головой висит в воде, его округлые, мускулистые руки расслабленно парят под головой, двигаясь в легком течении моря. У него дикие, вытаращенные глаза и рыбий рот, распахнутый широко, словно он хотел закричать, но все звуки пропали. В его голове, открытом рту и в его глазах я вижу длинных, извивающихся рыб, двигающих медленно и лениво; они едят и высовывают с шипением гладкие языки, скользя по белой рубашке, рваной и истлевшей. Вместо волос у него теперь шевелящиеся зелёные склизкие водоросли и его торс раскачивается туда-сюда…

Я смотрю в свою тарелку, на эти неперевариваемые куски и зажмуриваю глаза. Только не заплакать сейчас, нужно продолжать есть, если глотать не жуя, то можно не ощущать этого вкуса.

«Через две недели останется только череп, мы сможем видеть, как это произойдет».

И снова в школу: Волт, он будет там стоять, он ждёт, он точно там есть, он машет и беспечно смеётся. Nothing wrong![56]

Полуденное солнце выжигает мне глаза и застревает в горле, я болен, мне нужно в кровать, кровь стучит у меня в висках и я не могу больше идти. Но мне нужно к школе, в деревню, где он будет терпеливо сидеть и ждать в машине, высоко подбросит меня, затем поймает и обласкает.

WE THANK YOU. V = VICTORY…

Я должен быть там, обязательно; вы, двое, не медлите, идите вперёд, с чайкой ничего ещё не произошло, мы сможем посмотреть на неё и завтра.