Уильям Сароян - Случайные встречи

• Название: Случайные встречи
• Автор: Уильям Сароян
• Издательство: Известия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1986

«Случайные встречи» — одна из последних книг американского писателя, в которой автор рассказывает о тех, с кем ему довелось встретиться за свою долгую жизнь, о смешных и грустных эпизодах, непрерывающаяся цепь которых и есть бытие человека. В сборник вошли также рассказы разного периода, в том числе рассказы, изданные отдельной книжкой после смерти писателя, — «Меня зовут Сароян».

---

Но мой план всякий раз проваливался, и я запомнил этот урок. Птицы не хотят иметь дело с людьми. Птицы и люди видят друг друга, но друг друга не понимают.

Хотя есть довольно известная фотография Грея оф Фалладона[2] с маленькой птичкой, примостившейся у него на голове. Спустившись с небес, это крохотное существо подружилось с полуслепым стариком, а старик преисполнен гордости, что его выбрала маленькая птичка. Такое тоже бывает.

Я спросил:

— Где полосатая зубатка?

— За Солнечной девой.

Это означало на заднем дворе, за складом изюма, около мили на юго-восток.

И мы пошли; мы тихонько болтали в дороге, не помню о чем, хотя помню точно, что я задавал уйму вопросов, расспрашивал о том, что скоро увидел собственными глазами.

Мы пришли к почти высохшему котловану, в сохранившихся кое-где лужах действительно плавала самая разная рыба.

И мы увидели полосатую зубатку с усиками, но поймать не сумели. Мы крались, шлепая по воде, а потом стремительно прыгали за добычей. Около часа мы провели в тени деревьев, и я никогда этого не забуду.

Вот и все. Но почему память выбирает именно такой эпизод, сохраняет его, а не другие, которых так много?

9

Знавал ли я какого-нибудь человека, который постоянно вызывал во мне полный восторг? Пожалуй, нет. И вот вопрос: может ли подобный человек оставаться таким долго-долго?

Моя дочка, тем не менее, до шестнадцати лет, особенно до шести, каждый день вызывала во мне восторг своей простой красотой и своей безыскусной правдой.

Не стану вдаваться в подробности и объяснять причины, потому что это невозможно объяснить; только она, казалось, не принадлежала к роду человеческому, хотя мы, конечно же, понимаем, что это не так. Но она была нечто иное.

Даже дыхание ее было иным. Она дышала одним с нами воздухом, а когда она вдыхала его, он становился иным. И действовал на нее по-иному, совсем не так, как на нас. Голос ее, к примеру, не был голосом человеческим. Он был мягким и обволакивал нас, и, слыша его, мы не знали, что делать, как проявить безграничную преданность ему, и не задумывались над тем, почему же это голос иного порядка и дыхание тоже иного порядка.

Даже когда маленькое тельце, содержащее незнакомого и непостижимого человека, бесконечно реального и постепенно меняющегося каждый день и каждое мгновение каждого дня, когда это тельце внезапно охватывал гнев, вызванный предательством или жестокостью окружающих, к примеру, брата, который был старше на целых два года, тогда оно начинало дышать глубже и учащеннее, готовясь закричать в гневе; и голос вдруг казался голосом существа, определенно принадлежащего к роду человеческому, правда, только казался, к счастью — к счастью для всех нас, особенно для меня, отца.

Дочка обрушивала шквал угроз и оскорблений на своего обидчика и все равно вызывала во мне восторг, и я не уставал удивляться чуду и тайне всего этого.

Как такое происходит?

Что ж, не знаем как, и неважно, потому что незаметно она меняется — и внезапно вы видите юную леди, принадлежащую этому миру, реальному миру. Этому реальному, реальному, реальному миру, чтобы сказать полнее и точнее.

Что происходит с детьми?

Уверен, очень похожее на то, что я видел в своей дочери, когда она была крошкой, безусловно, видят и другие отцы в своих дочерях, а потом волшебство исчезает, словно пушинки с одуванчика. Маленькие существа, образующие дивный круг вечности, понемногу отрываются друг от друга, линия незаметно прерывается, и кончается часть жизни, кончается история еще одной маленькой девочки.

Все это уже причиняло страдание многим поэтам, талантливым, но лишенным здравого смысла, и зовется это неизбежностью.

А подобная неизбежность вещь достаточно обычная, чтобы заслуживать того внимания и уважения, какие ей уделяются.

Нечто вроде скачка через миллиард лет опыта, так сказать, пресуществляется в крошечном тельце, вновь прибывшем к нам из иного мира.

Теперь моя дочка здесь, собственной персоной, вот она вся, не сохранившая ни малейшего воспоминания о мире ином, о пути, об истине. И ничто в ней не напоминает иной мир, иные времена, разве что тихий, мягкий вечерний вздох.

Да, знакомство с моей маленькой дочкой было наслаждением, а с сынишкой очарованием. И так длилось до тех пор, пока каждый из нас не стал полноправным членом рода человеческого — по вкусам, по опыту, поведению, по внешности, целям, по судьбе, по закону.

Что ж, вот так все и происходит, и мир продолжает жить, и род человеческий остается человечным, глупым — и одновременно бесконечно очаровательным в своем безумии, бессмысленности, тщеславии.

Ну, а кто еще может вызвать восторг? Дочь и сын, вот, в общем-то, и все.

Но может, все-таки еще кто-нибудь?

Что ж, я много встречал людей, знакомство с которыми было недолгим, но доставило мне наслаждение, — впрочем, в том-то и секрет, что я знал их недолго. Они были вовсе не такими, какими мне казались. Они были удивительны и обворожительны именно в то короткое мгновение.

10

Я внимательно присматриваюсь к людям, умеющим рисовать, писать кистью и прочее, потому что они пользуются языком, который, по-моему, вряд ли хуже языка слов.

Если кто-то умеет играть на музыкальном инструменте, меня переполняет изумление и восхищение, даже если он играет «Янки Дудл» на десятицентовой гармошке.

Я и сам пытался рисовать карандашом и красками и пытался музицировать на дешевеньком десятицентовом инструменте, потому что и не мечтал разжиться долларом и купить настоящую гармонику, я только и мог позволить себе десятицентовую поделку, изготовленную на сумасшедшей фабрике, где варганят все для быстрой продажи, недолгого пользования и скорой поломки.

Картинки, которые я рисовал карандашом, часто доставляли мне удовольствие, особенно на следующий день, когда я уже забывал, что пытался изобразить.

А те картинки, что я рисовал красками, тоже иногда получались — если я изображал зверей, дома, дороги, дым, а не пытался воплотить какие-нибудь идеи. У меня, правда, неплохо получались цветные абстрактные рисунки, которые вечно хотят рисовать дети, но редко рисуют, напуганные немым преклонением взрослых перед буквальным сходством с натурой.

Всякий знает, что в каждом городе есть свои художники-любители. Эти люди делают вещи, которые продать невозможно, и ценность их определить невозможно, и на них нет спроса.

Во Фресно великим мастером такого рода был молодой темноволосый парень, его звали Саркис Сумбулян; он рисовал чернилами древние, овеянные легендами замки на вершинах гор под грозовыми тучами и давал им очень красивые названия, к примеру, Троймерай. А когда его спрашивали: «Что это значит?», он отвечал: «Троймерай по-немецки — мечты».

Саркис Сумбулян рисовал свою мечту. Она была навеяна музыкой Шуберта, а сам он в своем убогом домишке на М-стрит армянского городка пристраивался после ужина у стола, и пока все остальные члены семьи читали газеты, беседовали, он не торопясь рисовал — и так часа два-три кряду, пока рисунок не был закончен. Там, внизу, где положено, он писал красивым почерком: Троймерай. Саркис Сумбулян. Фресно. Декабрь 1918.

В то время ему было около двадцати, и он уже не учился. Диплом об окончании школы висел на видном месте в столовой, а он вносил свою лепту в семейные доходы тем, что подрабатывал на фруктовых складах, в магазинах, в конторах, выполняя подсобные работы.

Но он был художник. Не кто-нибудь.

Раз в неделю он заканчивал новый рисунок.

Бумага стоила цент за лист, и ее продавали по пятьдесят листов в пачке, скрепленных с одного бока, так что когда рисунок был готов, он отрывал его от общей пачки.

Обычно он сразу же отправлялся со своим рисунком к младшему брату моего отца Мирану, и они вместе долго рассматривали его.

Органные картинки — так я их называл. В каждой звучал низкий, протяжный стон печали.

У Саркиса Сумбуляна случилось нервное расстройство, а стали говорить, что он помешался. В двадцать четыре года он уехал из нашего города.

Однажды Миран сказал мне:

— Он в Лондоне. Саркис Сумбулян в Лондоне, он рисует в Лондоне. Он прислал мне письмо по-армянски.

Вот так. Мне не довелось узнать, как повернулась жизнь Саркиса Сумбуляна в Лондоне. Или где-то еще. А может, он умер.

11

Я часто воспевал свою любовь к Битлису, потому что это город моего народа, затерявшийся в горах, там живет в каком-то смысле особая нация. Вообще-то Битлис населяют люди трех национальностей, и они испытывают друг к другу даже большую привязанность, чем к собственным соплеменникам в других городах: это армяне, курды, турки.

На первом месте я поставил армян, потому что Битлис — часть древней Армении. На второе — курдов, потому что