Александр Меситов - Дожди в августе

• Название: Дожди в августе
• Автор: Александр Меситов
• Издательство: Северо-Западное книжное издательство
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1985

Родина Александра Меситова — Тула. До окончания в 1978 году факультета журналистики Московского государственного университета он работал на шахте, служил в армии. Последние годы живет в Нарьян-Маре, является ответственным секретарем газеты «Няръяна Вындер». Был участником VII Всесоюзного совещания молодых писателей, публиковался в «Литературной России», «Литературной учебе», коллективных сборниках «Мы из МГУ» («Молодая гвардия») и «Поколение» («Художественная литература»).

---

Александр Меситов Дожди в августе

Дожди в августе

Тяжелый, плотный ливень сорвался с клубящихся колдовских небес и рухнул на землю. И тотчас закипели, яростно заклокотали лужи. Белые чертенята и стеклянные кузнечики запрыгали по асфальту, в золотом свечении редких лучей заиграли в воздухе алмазные нити. Травы воспрянули навстречу дождю. А тополь с обломанной верхушкой словно присел, опустив поникшие от сырости листья.

Грустно и сладко стоять у низенького подъезда материнского дома, отрешенно смотреть сквозь ливень на пустую улицу шахтерского поселка, на одинокого мальчика в синем костюмчике, ведущего за руль велосипед и совсем не обращающего внимания на погромыхивание небес, на крупный тяжелый ливень… Ему, наверное, мучительно сладко под этим августовским дождем, как мне мучительно сладко вспоминать ливни моего детства, которые уже давным-давно впитала в себя земля.

Зачем я стою у подъезда? О чем я жалею, чего я хочу?

Эхо моего детства… Я явственно слышу твой серебряный звоночек и смотрю вдаль — туда, где раньше находились шахта и террикон, к которому я бегал встречать со смены отца, и в ожидании его подолгу разглядывал огромные колеса, медленно крутящиеся над копром. Где эта шахта? Она уже давно выработалась, и террикон срыт. Где мой отец? От него осталась только фотография, на которой он, молодой и красивый, смеется, сидя за столом со стаканом пива в руке. Где наша счастливая и веселая жизнь без денег, в вечных нехватках, в неумении ловчить и приспосабливаться? Она магнитом тянет меня из моей сегодняшней сытой, обеспеченной и устроенной жизни. Тянет к тем воскресным дням, когда вся наша большая семья усаживалась за праздничный стол, соревнуясь в нехитрых шутках и ожидая румяный пирог с капустой.

Память детства… Она нахлынула на меня, вернувшегося в материнский дом в день своего тридцатилетия, вызванная этим августовским ливнем, пляшущим по маленькому садику с розовыми, чопорными, как старые девы, мальвами и по четко вырисовывающейся при входе в соседний сквер серебристой фигуре шахтера с облупившимся отбойным молотком на плече.

Среди мелькания дней

Это было давно, когда я был еще мальчиком и когда меня привезли к моей тетке в деревню, неподалеку от Тулы. Я впервые жил в деревенском доме, впервые ходил по старому саду меж корявых яблонь с отягченными ветвями и ржавых вишневых деревьев, на стволах у которых тускло поблескивала янтарная смола, клейкая и стеклянная. И старый ободранный пес по кличке Колдун ходил следом за мной, нюхал мои новые сандальки и тыкался холодным носом в мои пятки. Все было необычно и странно, и от этого мне стало грустно и хорошо. Я ходил по саду, вдыхая в себя воздух, пахнувший яблоками, мокрыми листьями и бузиной, и все пытался и никак не мог понять, отчего мне так хорошо и одновременно грустно.

А потом тетя нарвала мне полную чашку красной смородины и поставила ее передо мной. Я сидел на каком-то ящике под вишней, брал из алюминиевой чашки тонкие веточки с нежными хрупкими шариками, опускал их себе в рот и, прижав зубами, тихонько протаскивал стебелек назад так, что все ягоды отрывались и скатывались по языку. Придавливая их языком к нёбу, я ощущал тонкий, приятно-кисловатый вкус.

Я ел смородину, а Колдун сидел напротив и по-собачьи хитро улыбался: мол, давай-давай, наворачивай, будет мало — еще нарвем.

Вечерело. Воздух густел и низко над землей казался зеленоватым. Где-то далеко женский голос звал: «Шу-у-р-ик! До-мо-ой!». И солнце алым колесом скатывалось за крышу и плавило небо.

Все, что было вокруг меня — и этот волшебный свет, и старый сад, и обнимающие меня за плечи вишневые тонкие ветки, — словно растворилось во мне, наполняя какой-то необъяснимой радостью.

Потом жизнь снова покатилась, как колесо, обыденно и быстро. Я учился в школе, в техникуме, работал в шахте, писал рассказы…

И вот через двадцать пять лет после того памятного вечера в тульской деревне я вместе со своим приятелем оказался на Рязанском автовокзале. Последний автобус на Тулу ушел полчаса назад, и немилосердное майское солнце палило наши головы, мешая сосредоточиться и принять решение, что же нам делать: то ли ехать на попутках, то ли до вечера погулять по Рязани, переночевать на вокзале, а рано утром уехать.

— Знаешь, что… — сказал вдруг Виктор. — Я придумал: мы сейчас едем в Солотчу.

Мы торопились, спешили весь день, впрочем, как и во многие другие дни нашей жизни, но в Солотче вся эта суета отступила и покой разлился вокруг…

Шла реставрация монастыря. Сторож сидел у входа, курил и, казалось, поджидал нас.

— Переночевать? — спросил он. — А почему бы нет! Ежели есть охота, положу вас в братской келье.

И он отвел нас в приземистое, вросшее своими каменными корнями в землю здание. В небольшой келье, где стояли две солдатские койки, мы оставили вещи и направились поужинать, расспросив предварительно сторожа, где это можно поблизости сделать.

Кафе «Елочка» оказалось обыкновенной деревенской избой, правда, она была несколько пошире обычных домов и попросторнее. На порожке сидела девушка в белом переднике. Она сидела, прислонившись к стояку крыльца, теребила снятую с головы белую косынку и рассеянно-задумчиво смотрела куда-то вдаль. Девушка думала о чем-то своем, наверное, очень хорошем и чуточку грустном.

— Вы покормите нас? — спросили мы.

— Ой, ребята, — сказала она, даже не взглянув на нас (ей, наверное, не хотелось отрываться от своих мыслей), — там на кухне все есть. Поешьте сами. Все, что найдете — все ваше. Тут она взглянула на нас и хорошо улыбнулась.

Мы прошли в зал, я сел за стол, а Виктор принес из кухни две тарелки с дымящимся картофелем и жареную курицу. Потом он опять исчез и появился через пару минут с темной бутылкой вина.

Виктор разливал в тяжелые стаканы темно-красное вино и что-то говорил о Мещере, о своей любви к этому краю и к воспевшему его в своих произведениях Паустовскому. Потом мы молча пили это хорошее, слегка вяжущее рот вино. Оно было того же цвета, что и закат за окном. И этот густой красный закат, и весь этот тихий, напоенный покоем вечер наполнили меня той удивительной радостью, которую я ощутил в детстве, когда гостил у тети в деревне.

…И долго не гаснет

Памяти отца моего

Мы сидим под землей на глубине восьмидесяти метров, ждем порожняк и курим в рукав. Оранжевая искра отрывается от моей сигареты, опускается на влажную рельсу и, мерцая крохотной звездочкой, долго не гаснет.

— Нельзя в других рудниках, а у нас можно. Кури-кури, практикант, — учит меня Барышев.

— Кури-кури, — передразнивает его десятник Михалыч, протирая белой тряпочкой свои очки и щуря подслеповатые глаза, — вон свои зубы уже прокурил.

Барышев улыбается, выставляя напоказ железные зубы, и моргает. Когда Барышев моргает, все ждут. Ждут хохму. И Барышев выдает:

— Скрылся месяц в облачках, появился хрен в очках!

Все гогочут. Гогочет и Михалыч, блестят его круглые очки и белые зубы. От смеха трясутся все сто пятнадцать кило нашего десятника. Скокунов даже плачет, размазывая рукой по лицу слезы и угольную пыль. Быков икает, давится от смеха и еле-еле выговаривает только одно — «в очках». И снова все хохочут и трясутся. Один Алферов улыбается сдержанно. Он плюет на окурок и тщательно вдавливает его в кусок глины.

Образования у Барышева «всего три класса с коридором», как он сам говорит, но Барышев знаменито ругается стихами, особенно с Быковым. Оба худющие, жилистые; стойку волокут, а сами друг друга рифмованным матом поливают, да притом так гогочут, что на откаточном штреке слышно.

И еще одна знаменитость нашего участка — толстый и рыжий немец Оскар. Говорят, он попал в плен в сорок втором, да так и остался в России. Когда Самойлов, инженер по технике безопасности, спросил его: «Ваши действия на случай пожара?», Оскар ответил: «О, это мы знаем, знаем. Паночку-самодых на плечо — и на-гора». Самодыхами мы все называем самоспасатели.

— Слышь, Саньк? — говорит Барышев, — ты что так задумался? Вот ты в техникуме учишься, значит, все знаешь. А вот болезнь такая есть шахтерская, селикоз называется — отчего она? А?

Я наивно отвечаю:

— От пыли.

— Поцелуй под хвост кобыле, — с удовольствием подхватывает Барышев.

И Скокунов уже снова размазывает пятерней грязь по лицу. А Оскар хлопает себя по ляжкам и кричит: «Вундербар! Здорово!»

Но коротко рычит «ревун», это моторист с откатки дает знать, что порожняк подан, и мы бежим на лаву. И снова медленно ползет комбайн, крутятся шнеки, грызут уголь, и дымящееся черное месиво плывет по рештакам, по ленте и там на откатке кормит ненасытные вагонетки. На откатке тихо. А здесь все крутится, вертится, гудит. Какое-то вечное движение до тех пор, пока не кончается порожняк.