Олег Фурсин - Калигула

• Название: Калигула
• Автор: Олег Фурсин
• Жанр: Историческая проза

Если Вы полагаете, что герой этой книги настоящее чудовище, которое казнит без разбора правых и виноватых, время проводит в бесконечных оргиях, устраивает своему любимому коню Быстроногому великолепную конюшню непосредственно в Сенате, то Вы ошибаетесь.

Это означает лишь, что Вы неплохо знакомы с официальной историографией. Читали книги, смотрели фильмы о третьем императоре Рима, Гае Августе Цезаре Германике. И имеете о нем свое представление; с нашей точки зрения, глубоко неверное.

Авторы романа «Калигула», Фурсин О.П., Какабадзе М.О., приносят Вам свои искренние извинения. Ничего этого в книге, которая перед Вами, нет.

Зато есть в ней Тевтобургский лес, в котором малыш Калигула переживает глубочайшую трагедию своего народа. Есть арены, на которых будущий цезарь рискует жизнью, сражаясь с собственной трусостью. Есть его непролитые слезы о семье, которую уничтожили: отец отравлен, мать и братья уморены голодом или предпочли нож позорной казни. Есть трагедия человека, который тяжко болен. Есть его любовь, неразделенная, но при этом обоюдная; не спрашивайте, как это возможно, читайте! Есть знаменитый «удар Германика», которым убивает цезарь. Есть любовь к Риму, есть великие дела, которые свершены во славу отечества. Есть все, чтобы понять: это была короткая, трудная, но яркая жизнь, от колыбели до последнего удара мечом. История принца датского в сравнении с реальной историей Калигулы — просто веселый водевиль. И после смерти императору не довелось обрести покой; его оболгали. Кто и зачем это сделал? Обо всем этом — на страницах книги…

---

Антония отметила про себя, что он говорит лишнее, но что вы хотите от иудейского князька?

Калигула взглянул на бабку понимающе и даже улыбнулся ей слегка. Он теперь смотрел на Агриппу иначе. Можно сказать, влюбленно. От этого человека не могла исходить угроза. Да, Агриппа узнал его, нет сомнения. Несколько слов похвалы содержали намек, конечно же. И все же это была похвала. Агриппа все понял, все знает, но он поддерживает Калигулу, он его понимает…

Что, собственно говоря, можно было понять в его ночном поступке, что одобрить, кто знает. Свершилось убийство, погиб юноша, почти одних лет с ним, Калигулой, погиб страшною, незаслуженной им смертью. Угас великий дар, талант, умер целый мир чувств, надежд, стремлений. Часть души убийцы, не ведающего еще об этом, умерла тоже. Ибо совесть в человеке никогда не дремлет. Начиная с мгновения, когда руки его впервые обагрились кровью, и до самой смерти, она будет терзать убийцу. Днем ему чаще удастся забыться, ведь много забот несет с собой день. Ночь пошлет ему сны, не даст отдохновения. Он будет видеть лицо, ясное, чистое, с улыбкой на устах. Потом увидит, как страшный удар разнесет это лицо в осколки. Река крови потечет к Калигуле, и он утонет, задохнется в ней, и никто не придет к нему на помощь…

Так будет завтра и потом, всегда, до самой его смерти. Но сегодня он еще не знает этого. Он влюбленно смотрит на Агриппу, он благодарен этому человеку за молчание. Он почитает его своим благодетелем, спасителем, чуть ли не соучастником ночного дела. Другом лучшим считает он человека, пришедшего в их дом этим утром…

Меж тем Агриппа дошел до высшей точки своего рассказа. Он уже объявил о драме, и сколько бы он не изливался в похвалах Банге, но с этим следовало закончить, и перейти к тому, что было заявлено, — к драме. Антония, предупрежденная рассказчиком, проявляла уже нетерпение.

— И вот, представьте себе, умница пес вдруг взбесился. Он не рычал, не лаял, не дергал поводка, на котором его держали. Спокойно взирал он на огромную кошку, а на котят и не взглянул даже. Мы рассуждали о том, как удачен улов, и как было бы хорошо отослать кошку к праздникам в Рим. Прокуратор вещал что-то о воле богов, ну, понимаете, три самки в помете и трое самцов, что бы это значило? Говоря по правде, наш прокуратор насмешник, и если ведет разговор о божественном, не знает пределов шутке. Он славный воин, но плохой служитель Бога. Ему прощают многое, а как не простить человеку, знающему толк в радостях жизни? Кто еще столь гостеприимен, у кого нальют вина в кратер, вина, достойного самого Юпитера?

— Но что же собака? О прокураторе мы наслышаны, право, — он не стоит внимания. Римлянин, которых много, обычный воин, не первый пилум в легионе, а двадцатый… любитель женщин, но вечно в обнимку со псами, женщины к нему неблагосклонны, наверно…

Антония была беспощадна по отношению к Понтию Пилату, пятому прокуратору Иудеи, верному воину Рима, поклоннику женщин и любителю вина. У нее, видимо, были на то свои причины. Но Агриппа, испугавшись, что вновь ступил на зыбкую почву, заторопился.

— Да, Банга… Отпущенный на волю рабом, он стрелой понесся к кошке, никто и понять ничего не успел. Если бы он залаял, или зарычал, но нет! Тень, быстрая, огромная, скользнула туда, где беспомощная, связанная кошка напрасно ощерила свою пасть. Будь она не связана, мы бы еще успели увидеть поединок зверей, и это была бы знатная драка, поверьте. А так! Он вцепился ей в горло, захлопнул зубы, щелк! Все, кошка была мертва, а крови, крови сколько! И никто крикнуть не успел, поверьте! Стоим, смотрим на это, оцепенев. Тут Банга полетел на котят. Что ему эти малыши, смешно просто, они перед ним мелочь какая-то, пустяк… Но и люди опомнились. Там при собаках у прокуратора молодой раб состоял, он их с руки кормил и с ними ел и спал. Он повис на шее у пса. Кричал что-то, просил, что ли, уговаривал, слов не помню, а крик слышу, до сих пор в ушах стоит. Никогда не забуду, как пес таскал раба в пыли, повисшего на нем, словно ошейник. Прежде чем помогли парню, не стало двух котят. Передушил их…

Антония Младшая побледнела вдруг, явственно встревожилась. Если до сих пор что-то задевало ее в этом рассказе, не улавливаемое сознанием, то теперь она все поняла, отлично поняла и разглядела! Один ее сын был убит ядом. Другой был ненавидим ею, казался вором, укравшим чужое достояние, что там достояние, жизнь. Сразу две жизни — отца и брата. Дочь она убила если не своими руками, то языком. Донос, вот что сгубило дочь, и донос этот Тиберию сделал не кто иной, как Антония, мать! Что бы ни говорила женщина себе по поводу глупости дочери, любившей временщика, она ощущала внутренний протест. Совесть говорила ей: ты — убийца! Разум разъяснял необходимость убийства. Встретившись в непримиримом бою внутри этого стареющего, уставшего от жизни тела, они истерзали ее, лишили сна и покоя.

Она давно ждала знака судьбы, решения богов. Ауспиции[122] не дали ответа, бросив ее в одиночестве посреди поля боя. На радость разуму и совести. Она ощущала себя весами, чье колебание не прерывается никогда по воле богов. Права — нет, не права! Да нет, конечно же, она права…

И вот, решение загадки, подтверждение правоты ее. Или, напротив, неправоты! Агриппа упомянул о воле богов, не так ли? То был дан тайный знак ей самой. Котят было шестеро, три самки, три самца, конечно же! Внуки Антонии, ее жизнь, ее надежда! Теперь посмотрим…

Когда она спросила, губы ее дрожали.

— А пол котят? Кто погиб, кто остался жить? Самцов ли выбрала для жизни судьба, или самок?

— Представьте, я тоже задался этим вопросом. Жизнь давно научила меня тому, что самки не только выносливей, но и более везучи, нежели самцы. У моего народа принадлежность к роду и племени определяется…

Он не успел договорить. Она не утерпела, перебила:

— Что мне за дело до твоего народа? Кто выжил, говори?

Он успел подивиться избирательности ее ума. То интересны чужие страны, то совсем не нужны. То вдруг котята неведомой ей кошки, убитой в чужой стране, важнее всего на свете, вот прямо дрожь ее взяла от нетерпения, скажи ей! Надо сказать, а то, пожалуй, вцепится в горло, тоже ведь непредсказуема, что там собаки! Она — римлянка, и этим все сказано, как это он забыл…

— Да говори же, наконец!

— Три самки, я привез их с собой, для нынешних игр они еще малы, но все впереди. Только три, подумайте, только три. И не годятся для игр! Я же надеялся на прибыль…

— Но третий, третий малыш, он-то куда подевался? Ты говорил, что был третий самец!

— Вот это точно — был! Пока мы обсуждали, да делились впечатлениями друг с другом… Да еще пес, он отвлек внимание рычанием своим, едва с ним справились! Почуял ли котенок запах крови, или смерть матери и братьев угадал? Не стало защиты, незачем укрываться среди теплых, родных, но обреченных тел? Я не знаю. Не знаю даже, наделены ли эти твари разумом, откуда мне знать, но, верно, не лишены его доли, коль умеют спасать себя даже самые малые из них. Как он удрал, не знаю. Только, когда мы оглянулись, уж нет его, и все тут! А Бангу спятившего пускать по следу… Прокуратор сказал свое «нет», и видно было, что озабочен он совсем другим, он ведь собак своих очень любит, а Банга не раз спасал хозяину жизнь. Он и предпочел заботиться о собаке.

Антония отвернулась от гостя, встала лицом к стене. Просто к голой, ничем не примечательной. Постояла так несколько мгновений. Когда она обернулась, то не к Агриппе обращен был ее взгляд, а к Калигуле. Агриппа даже ощутил, что между ней и внуком протянулись нити понимания, невидимые нити. Он, человек не Рима, но Востока, знал о таких незримых нитях больше, нежели они. Его раздражало лишь одно: он не мог уловить мысль, что Антония передавала внуку. Что было в его рассказе такого? Чего он сам не знал? А вот внук, похоже, понял! Просиял лицом, расправил плечи. Что же такого? Ее интересовали котята…

Она не дала додумать мысль, поскольку заговорила о насущном, и теперь уже он сиял и радовался.

— Гость, я благодарна за рассказ. Не припомню, чтоб кто-то развлек меня так, как ты. Здесь, в этом доме, я чаще слышу просьбы, нежели чудесные повествования о былом. Но теперь я устала. Я отдам приказ моему управляющему, тебе отсчитают деньги. Молчи, не возражай и не отказывайся притворно. Я знаю, что пришел за этим. Но дал мне больше, нежели мог просить…

Глава 10. Бой у Большой Клоаки

Молодость не всегда безрассудна. Инстинкт самосохранения, свойственный любому живому существу, присущ молодому, как и старому. Только менее силен, не взращен еще опытом и страхом, извечными спутниками живущего. А потом, молодую кровь воспламеняет самолюбие, стремление помериться силой с самой жизнью, измерить собой все существующее. В дороге познаешь себя самого, свои силы; это необходимо для роста…

Учителю свойственно поддразнивать ученика, познающего жизнь, побуждать к действию иронией и насмешкой. Без этого, пожалуй, не обойтись хорошему учителю. Главное — не перегибать палку. Ну как отбросит ученик всякую осторожность, доказывая состоятельность свою? Преодолеет инстинкт самосохранения, ринется в бой — и погибнет…