Сергей Шаталов - Антология странного рассказа

• Название: Антология странного рассказа
• Автор: Сергей Шаталов
• Издательство: Фолио
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: ISBN 978-966-03-6080-8

Эта книга — своеобразный срез (от Чикаго до Ферганы) новаторской, почти невидимой литературы, которую порой называют «странной».

---

Ляжем и умрем. Не умрем. Нет, не умрем, сказал Вася и отчаянно сморгнул. Все равно полторы слезинки вывалились из глаза. Покатились по сухой обветренной щеке. Не плачь, дурак, сказала Лиза. Не плачь. Что ж ты дурак такой.

Я не дурак. Просто я тебя люблю, сказал Вася и сам тут же почувствовал, конечно, что ничего он другого сейчас не хочет, только бы пива немного, сесть на подстилку наконец-то, вытянуть ноги. Пить пиво, поглядывать на волны, катящиеся на песчаную косу, на птичий заповедник, который окружал их бесконечным пространством камышей, протоков, ручьев, льющихся в море. Это птичье место рождало звук, который падал прямо в мозги гамом и клекотом, щебетанием и птичьим смехом, крылом и белым брюхом чайки Larus argentatus, тонким рисунком птичьих лапок на песке, писком каких-то мелких птах в зарослях травы и осоки. Толстыми неповоротливыми крокодилами через каждые сто метров лежали вдоль берега перевернутые лодки. Под ними можно было укрыться от дождя и ветра. Наверное, хорошо под ними заниматься любовью, подумал Вася, если ты маленький и горбатый. А твоя самка круглая и гладкая, как колобок.

Но зачем, когда лучше заниматься любовью под ветром и солнцем. Несмотря даже на песок, который норовит проникнуть всюду. Ничего нет лучше, когда лежишь голый на Песчаной косе под ветром на женщине, подумал Вася. Тем более если она не колобок, а живот ее чаша, а бедра ее пойманные форели, которые— раздвинули и офигели. Тогда движешься будто не в плоти, а в Книге Бытия. А ягодицы твои, ритмично обращаемые к солнцу, обдувает ветер, а между вашими телами так и норовит забраться длинный прохладный язык сентября.

Все. Сядем здесь, сказала Лиза. Направив подстилку по ветру, на лету придавила ее края своими шлепанцами, поставила сумку. Выскользнув из сарафана, оказалась в белых тонких трусиках. Она никогда не брала купальник, когда они отправлялись на Косу. Достав по банке пива из сумки, уселись так, как мечтал Вася, лицом к волнам, между невысокими барханами песка. Здесь, между барханами, ветра не было. Стоило сесть или прилечь на подстилку — и он, этот неутомимый солнечный ветер, оставался где-то там, наверху, там, в вышине, где птицы, волны, брызги. Здесь же разливалась нервно поддергивающаяся кверху полоса томной горячей мари. А пиво еще не успевало согреться. Чтобы оно не нагрелось, Лиза дома специально укутывала банки какими-то тряпками. Сейчас развороченный тряпочный ком лежал на подстилке. Оказался старыми женскими кофточками, бюстгальтерами, синенькой в цветочек комбинацией, сиреневым старым платком с обтрепанными краями.

Что было в шкафу, в то и закутала, беспечно сказала Лиза. Пиво было холодным, а марево, дрожавшее между барханами, — горячим. Вася сделал еще один глоток и лег на спину, закрыв глаза. Лиза положила ему на лицо свою панаму.

Я пойду, окунусь. Вася промолчал. Пиво и тепло, ощущение сухой и мягкой подстилки, шелест ветра, трав, высокий звон солнца, возня птичьего народа в небе и камышах, еле уловимый шорох солнца, идущего по своей орбите вокруг Песчаной косы. Трудно нарушить собственную неподвижность и равновесие. Иди, подумал он. В голове что-то плыло и мерцало. И самым важным становилось желание вслушиваться в окружающую жизнь. И пребывать в ней неподвижно. Вслушиваться и пребывать. Здесь, между травами, песком и ветром, он чувствовал, как становится чем-то иным.

Не человеком, не мужчиной тридцати или даже сорока лет, сказал он вслух, отчего-то испытывая удовольствие от бессмысленности говоримых им слов. Не учителем русской словесности, продолжил он, смакуя на слух и вкус каждое слово, не старым бакенщиком, не профессором математики, не марсианином и не грустным зоологом, не сторожем, и не мертвецом, и не писателем Фолкнером, не Клинтом Элайэсом Иствудом (Clinton Elias Eastwood). Не летом и не зимой. А ем, подумал он, приподнялся на локте и выпил остаток пива из банки. Кем, думал он, переворачиваясь на живот. Кожу быстро начинало припекать. Солнце, марево, редкие, легчайшие, скользящие между барханами сквозняки жгли и полировали каждую клетку тела. Женщиной, подумал он. Здесь после пива и секса с Лиз я становлюсь песочной двуполой женщиной. Да, если хорошенько разобраться, он каждый раз отдавал Лизе чуток мужского, но взамен, в освободившиеся лакуны, как пространство в тексте между скобками, принимал женское. Она ничего не замечала, убегала купаться, а Вася, наполненный образовавшимся двуначалием, вслушивался и растворялся. Солнечный ветер размазывал его в песке и шорохе, в горячем зное и сквозняках. Клинтэлайас, свистел ветер, Клинтэлайас.

Хорошо бы нам с тобой стать жабами, сказала Лиза и положила мокрые холодные ладони ему на живот. Я как раз сейчас думал об этом, вздрогнув, сказал Вася. Здесь жабы очень крупные. Возможно, сказал он, это и не жабы вовсе. А кто? Это отдыхающие, которые не захотели отсюда уезжать. Или их застрелили. Они хотели уехать, но их убили. Да, сказал Вася, твой муж приходил сюда и убивал их по одному. По два, уточнила она. Он приходил сюда ночами, подстерегал их за лодками, где они совокуплялись и прятались от пронизывающего ветра, и убивал.

Их трупики скукоживались сразу, сморщивались, предположил Вася и искоса посмотрел на Лизу. Да, с таким характерным шипением, уточнила Лиз, из них выходило все человеческое, оставалось рыбье. В них проникал песок, убежденно заявил Вася, сел на подстилке и достал еще две банки пива. Пей, они же нагреваются. Я одну упаковку опустила в ручей, сказала Лиз. Они помолчали.

А те из них, кто были счастливы в момент смерти, — те становятся птицами, предположила она. Ага, кивнул он, птицами, у которых пола нет вовсе! В первые минуты смерть им не кажется чем-то плохим. Да-да, подхватила Лиз, ничем таким, от чего стоило бы горевать. Они до утра стоят на одной ноге в воде лимана, в мелком заливе между стеной камыша и глинистым берегом, дожидаясь солнца. А потом осторожно приближаются друг к другу, чтобы начать новую жизнь. Но у них ничего не выходит.

Ну конечно, сказал Вася, мало того что они наполнены песком и ветром, но узнать же теперь друга совсем невозможно! Но пусть у самцов останется эта ваша мужская штучка, попросила Лиз, мне так нравится. Да сколько угодно, пожал плечами Вася. Я представляю, как, стоя на одной ноге, встречаю утро в этом заповеднике и с недоумением гляжу на член, который свисает из-под моего крыла. Он вялый, тонкий, короткий и сизый. Чуть покачивается на ветру. О боги, какое жалкое зрелище!

А тут подхожу я, сказала Лиз, он видит меня и оживает, становится крепче, сильней. И умолкла. И чего теперь? Вася в пару глотков прикончил банку и закурил. Ну, тычусь носом в твой член, неуверенно предположила Лиза. Каким носом, ради всего святого! Каким носом! У тебя сто лет как клюв! Ну, клювом. Представляю это счастье. Стою на мелководье, и тут птица начинает клевать мой член своим клювом! Но ты же тоже птица!

Нет, покачал головой Вася, я Клинт Элайас Иствуд. С крыльями? Ну и пусть, с крыльями, мешают они мне, что ли? А я говорю тебе: Клинт, привет! Давай знакомиться. За каким хреном мне с тобой знакомиться, говорю я, у тебя же муж! Я не могу с чужими женами знакомиться. Какой муж, сказала Лиз и нервно щелкнула зажигалкой, прикурила, выпустила дым тонкой струйкой. Твой.

Так не пойдет. Если я птица, то мужа нет. Муж есть всегда, убежденно сказал Вася. Но ты же Клинт Иствуд, разве ты не можешь его застрелить? А я уже пробовал. Он все равно к понедельнику оживает. Как оживает? Ну как, сказал Вася, пожав плечами. Один раз я его убил лопатой. Гладкой новенькой немецкой штыковой лопатой. Ударил по горлу два раза. Голову не отрубил, но крови было очень много. Клинт, успела сказать голова, прежде чем умерла, Клинт, друг, как ты мог! Во имя всего святого, Клинт, мальчик мой, как ты мог! Что-то много она сказала, как для отрубленной, сердито заметила Лиз. А ты что ей ответил? Я ничего ей не ответил. Молча ударил еще раз и закопал на болотистом пустыре у заброшенной лодочной станции и пошел к тебе. А дальше что?

А дальше мы занимались любовью. Я заставлял тебя делать такие вещи, которые ты раньше не делала. Тебе было страшно, но очень сладко. А ты говорил мне «сучка моя ласковая»? Ты делал мне то-то и то-то? Да, я говорил тебе, так или иначе. И делал что-то совершенно умопомрачительное. Я кричала от страсти? Да, ты кричала от страсти. Но потом наступило утро, и пришел твой муж. С отрубленной головой? Да, с отрубленной головой. Он положил ее нам на постель, а сам сел на табурет возле камина и стал курить, молча глядя в огонь.

Но чем же он курил и смотрел в огонь, если его голова лежала у нас на постели? А у него было две головы. Одна отрубленная, а другая совершенно целая. Как это? Ну так. Целая голова печально лежала на кровати, смотрела на нас с тобой и говорила: как же ты мог, мой мальчик, как же ты мог! Мы же учились в одном классе, были друзьями, на рыбалку ездили, вместе мастурбировали в подвалах строящихся зданий и все такое. А вторая голова у него была птичья с длинным клювом и красными глазами. Вот тут на горле у него были красные перья, а на голове черный хохолок. Черный хохолок? Да. А щечки у него были оранжевые? Оранжевые? Да. Пожалуй, задумчиво кивнул он. Если не учитывать хохолок, похоже, это была голова Ибиса, а человек этот был бог Тот.