Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

• Название: Дни и годы[Из книги воспоминаний]
• Автор: Афанасий Коптелов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Свой человек. Бедняк из бедняков. Он рассказал о мытарствах за океаном и о том, с каким риском добирался до Сибири. Слушателей расположила его политическая грамотность и стойкость. Такой не сфальшивит. Такому можно довериться. Даже в Америке от рабочих слышал о Ленине. А на родине фронтовики помнили: Ленин дал замиренье! Хозяевами земли стали те, кто пашет ее и своим трудом выращивает хлеб. И, если бы не распроклятые беляки да мироеды… Жили бы спокойно, растили детей. Для радости…

И партизаны, разговорившись, поделились тайной: за сопкой хоронятся такие же, как они, беглые да смелые, небольшой отряд…

— А надобно действовать большими отрядами, — сказал Иван Яковлевич с твердой убежденностью. — Бить врага сильнее. Не сдается, так — насмерть! Чтоб не мог подняться. Чтоб чужие разные там американцы, японцы, англичане не лезли в наш советский дом. Никогда. Слышали про Кулундинскую степь? Там снова поставили советскую власть. Твердо! Партизаны, как армия — роты да полки.

После доверительного разговора согласились проводить Третьяка в соседний отряд. По дороге туда Иван Яковлевич говорил спутникам о весне: маленькие ручейки, пробуждаясь, сливаются в могутную реку. Эту силушку уже ничто не остановит. Вот так и с народным гневом.

Он не ошибся: вскоре маленькие отряды слились в первый горно-партизанский полк. Вслед затем сформировался и второй полк. Его, Ивана Третьяка, избрали командиром дивизии.

Партизанская армия угрожала Бийску. Еще несколько дней и всадники с кумачовыми лентами на шапках ворвутся на его улицы.

К тому времени полки Ефима Мамонтова уже обложили Барнаул, перехватили горловину железной дороги. Для бийских белогвардейцев путь к бегству отрезан, и они ринулись по Чуйскому тракту в Монголию. Партизаны доколачивали их. А те, кому удалось избежать возмездия, рассыпались по лесам да ущельям. Бийск праздновал победу.

Иван Яковлевич добавлял к своим воспоминаниям страницу за страницей. Давал нам читать. О будущей книге чаще всего советовался с Василием Семеновым (Трудовым).

Покончено с Колчаком: труп адмирала спущен под лед Ангары. Изгнаны интервенты. Сибирские партизаны вливались в Красную армию, отправились добивать белогвардейщину на юге страны, освобождать Крым. Но не было спокойствия на Алтае. Банды головорезов разбойничали в горах. Покончить с ними било не так-то просто. Для этого потребовались многие месяцы. И полную победу принесли уже другие герои, с которыми в свое время тоже сведет меня судьба газетчика.

* * *

Наш новый редактор знал и ценил художественную литературу. Иногда заходил на собрание литературного кружка, собиравшегося по средам. Литературную страничку теперь мы давали каждое воскресенье. У нас часто печатался комсомольский поэт Василий Непомнящих, пользовавшийся в те годы в Сибири широкой известностью. Илья Мухачев по-прежнему присылал стихи то из Барнаула, куда на время перебирался в просторную квартиру Василия Семенова, то из Новосибирска, где обретал приют на большой русской печи какого-то переплетчика. У нас всегда находилось место для безвестных поэтов из далеких деревень. Обычно они начинали с селькорских заметок. Из деревни Излап Салтонского района писала нам девятнадцатилетняя девушка Мария Халфина. Ее заметки отличались грамотностью. Чувствовалось — она любит литературу. И вскоре она, подбодренная, письмами из редакции, стала присылать стихи. У меня сохранилась ее рукопись, приготовленная для набора. Вот она, четвертушка листа, с тремя четкими строфами:

За окном скользят снежинки. Листья
По земле сплетаются в ковер.
На окне мороз изящной кистью
Написал причудливый узор.

По углам уже таятся тени,
Меркнет день закатной полосой.
Со стены прищурясь смотрит Ленин,
В сумерках понятный и родной.

Так родны мне в отблески заката
Сонные родимые поля,
Серые заснеженные хаты
И до боли близкая земля.

Внизу приписка: «Вместо одного шлю два стихотворения. Если не пойдут, пишите скорее — пошлю в Москву».

Не помню напечатали ли мы оба стихотворения или только это, расположившее к себе упоминанием имени Ленина.

Мы радовались творческому росту Марии Леонтьевны, подбадривали письмами и по-настоящему встревожились, когда она вдруг умолкла. Что с ней? Не прервался ли ее поэтический голосок? Оказалось — уехала учиться. А по окончании библиотечного техникума она, бесконечно влюбленная в книгу, нашла себе работу в библиотеке Моряковского затона, неподалеку от Томска. Ее поэтический голос, действительно, прервался, но она, уже умудренная жизненным опытом, перешла на прозу. Пройдут годы, и ее рассказы и повести будут появляться в журнале «Огонек», выйдут отдельными книгами и с ее участием будут экранизированы. Особым успехом будет пользоваться ее повесть «Мачеха» и рассказ «Безотцовщина». А в 1968 году к ее шестидесятилетию «Сибирские огни» напечатают рецензию на ее итоговый сборник «Простые истории». «Но не так уж просты эти истории, — отметит рецензент, — Каждая из них — программа борьбы за Человека. Борьбы трудной, длительной, с успехами и поражениями. А вернуть миру человека — это то же, что созидание. Это сродни творчеству». И в заключение рецензент окажет: «Простые истории» М. Халфиной вносят свой вклад в дело нравственного образования».

А в своей анкете Мария Леонтьевна напишет, что печататься она начала в 1927 году, то есть в ту пору, когда присылала заметки и стихи в нашу «Звезду Алтая» Таков путь одного из селькоров в художественную литературу.

* * *

«Звезда Алтая» была большой ежедневной газетой, а делали мы ее вчетвером: правили статьи и заметки, писали сами, поддерживали связь с рабкорами и селькорами, с окружными организациями. Редактор почти целые дни проводил на заседаниях и, в лучшем случае, спешно писал передовую в номер, когда рассыльный уже ждал, чтобы отнести в типографию.

Нам было очень трудно, потому что никто из нас не имел хотя бы среднего образования. Мы работали, не считая часов. И в то же время нам нужно было пополнять свои знания, ведь нам, помимо промышленности и сельского хозяйства, приходилось писать и о театре, и рецензии на книжные новинки, и давать отклики на международные события.

Мы обрадовались, когда нам удалось отыскать бывшую преподавательницу гимназического курса английского языка, старушку, которую судьба закинула в наш город. По воскресеньям она давала нам уроки.

Пополнение редакции грамотными сотрудниками было крайней необходимостью. А где взять журналистов? Приходилось готовить самим. Окружные организации, как могли, пытались нам помочь. Помню, как-то перед Новым годом на «укрепление» редакции нам «бросили» из села Сростки преподавателя литературы в школе второй ступени. Я обрадовался — наш литературный кружок пополнится знатоком словесности.

И вот приехал тихий, низкорослый человек, с усиками, с вялым тенорком. Назовем его Аношиным. И в первой же его статье на школьную тему секретарь редакции Якименко не оставил нетронутой ни единой строчки. Возвращая рукопись, не скрыл огорчения:

— Перепишите поживее. И без лишнего мудрствования.

В ту зиму я по ночам перечитывал Льва Толстого и однажды, разговаривая с Аношиным о литературе, спросил нравятся ли ему сцены охоты в романе «Анна Каренина». В ответ услышал:

— А я, знаете, вообще не люблю Достоевского. Вот Толстой — это да!

— Толстой?! — переспросил я, подавляя удивление. — А который?

— Как который?! — в свою очередь удивился Аношин. — Классик! Это же ясно.

— А может, вам нравится Алексей Толстой, автор романа «Князь Серебряный».

— Ну, нет. Я говорю про дореволюционного.

— Алексей Константиновича Толстой — дореволюционный.

— Константинович?! Да не путайте меня. Я говорю об авторе романа «Войнам мир». Это — шедевр! Разве вы не согласны?

Я согласился и заговорил о современной литературе. «Виринею» он не может не знать. Ответил бодро:

— Конечно, читал. А до «Виринеи» Анна Караваева написала «Золотой клюв». Про старый Алтай, про горный округ. Вскрыла зверскую эксплуатацию бергалов и приписных крестьян. То были крепостные самого царя. Кто начнет говорить, что в Сибири не было крепостного права — не верьте. Было такое право на здешних царских заводах. Хуже, чем у помещиков.

Да, «Золотой клюв» он, в самом деле, читал. Но маловато для преподавателя литературы.

Редактору хотелось, чтобы Аношин поскорее набрался журналистского опыта, и он отправил нас вдвоем на районное собрание кооператоров для совместного репортажа. Ямщик подал нам кошеву, стенки которой были обиты плотным казахским войлоком, для сиденья положил мягкого лугового сена. Мы выехали в тихие предрассветные сумерки, и дорога была еще пустынной. Свежий снежок мягко похрустывал под полозьями. Луна, как новенький серебряный полтинник (такие монетный двор чеканил в конце двадцатых годов), катилась по небосклону, прячась на время за рваные облака. Ямщик оказался неразговорчивым. И мы тоже молчали. Мне не хотелось касаться литературы, чтобы не поставить преподавателя словесности (правда, в ту пору это слово не употреблялось в разговоре) в неловкое положение. А он, глядя на луну, вдруг запел хилым тенорком, будто делился с ней самым сокровенным: