Яков Полонский - Стихотворения Поэмы Проза

• Название: Стихотворения Поэмы Проза
• Автор: Яков Полонский
• Издательство: Правда
• Жанр: Поэзия
• Год: 1986

Яков Петрович Полонский (1819–1898) — замечательный лирик, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал "чистым элементом поэзии". В его творчестве отразилась история всей русской классической поэзии XIX века: Полонский — младший современник Жуковского и старший современник Блока.

Яков Петрович Полонский — как бы живая история русской поэзии XIX века. Его творчество захватило своими краями всю классическую русскую поэзию: первые стихотворные опыты гимназиста Полонского заслужили одобрение Жуковского, и вместе с тем имя Полонского еще было живым поэтическим именем, когда начал писать Блок, для которого поэзия Полонского была «одним из основных литературных влияний». Среди поэтов конца века, с их духовным и стилевым разладом, Полонский занимает особое место — в его лирике воплотилось то лучшее, что дал поэзии XIX век: неразложимая цельность и глубина содержания, свобода и естественность выражения, благородство и прямодушие, твердая ясность идеала.

Хотя Полонский писал и поэмы, и рассказы, и воспоминания (особенно замечательны — о Тургеневе, с их подкупающим сочетанием простодушия и проницательности), все же он, конечно, прежде всего — лирический поэт, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал «чистым элементом поэзии». Пожалуй, ни о ком другом этого нельзя сказать с такой определенностью, как о Полонском: никакая другая жизненная роль «не подходила» ему, кроме роли поэта.

В каком-то смысле Полонский был центром, точкой пересечения множества литературных, общественных, личных отношений своего времени. Место это принадлежит ему не по размаху и мощи поэтического гения, не по резкости и оригинальности общественной позиции, но по особой, одному Полонскому в такой мере свойственной поэтической отзывчивости, живого и как бы неизбежного отклика на все совершающееся вокруг него. Органическое, «стихийно певческое» начало в сочетании с постоянной готовностью души к отклику и создают в первую очередь своеобразие поэтической личности Полонского.

---

   Калитка отворилась, и с трубкой в руках, в халате нараспашку предстал мне сам хозяин.

   Это был, без всякого сомнения, Скандинавцев.

   -- Извините,-- начал я говорить,-- я шел не к вам. Не знаю, где ореховая роща, туда моя кузина пошла за грибами.

   -- А давно она пошла?

   -- Да уж, я думаю, с час.

   -- Погодите, я вас провожу туда.

   -- Благодарю вас покорно, очень буду рад, очень рад.

   -- Что ж вы не войдете! Войдите! На террасе посидите или хоть ложитесь на траве, а я сейчас оденусь.

   Я пошел под дощатый навес террасы, деревянный пол которой был в уровень с дорожками. На террасе стояла кушетка, и на ней лежал широкий лист французской газеты, на столике стояла чашка с кофе и торчал кожаный кисет с табаком.

   Я заглянул в комнату, где Скандинавцев стоя повязывал себе на шею летний галстук. Пестро и беспорядочно было в этой комнате; чего там не было! Ружья и ягдташи на оленьих рогах, ковер на полу, ковер на стене у постели, книги на столе, книги под столом, бумаги, письма, краски и даже два ящика под пыльными стеклами -- один, с минералами, другой с козявками, "пронзенными насквозь",-- это был кабинет человека если не дельного, то уж, наверное, деятельного и многостороннего.

   Я бы с радостью остался посидеть в этой комнате, если б не спешил в рощу. Зачем и для чего спешил, я и сам не знал.

   -- Я ведь здесь живу, как человек заезжий,-- сказал Скандинавцев, надевая первый попавшийся ему под руку зеленый, кожаный, охотничий картуз.-- Я сюда обыкновенно приезжаю только летом на два, на три месяца, отдохнуть да пошляться, а главное для того, чтоб быть чем-нибудь. Здесь я как-то чувствую, что я что-то такое... нечто вроде мелкопоместного помещика и обладателя сей ветхой храмины. В столицах, напротив, я решительно не знаю, что я такое. Только затем сюда и приезжаю.

   "Да, толкуй себе,-- подумал я,-- знаем, дескать, что тебя влечет сюда -- не надуешь".

   -- Ну, милостивый государь, я готов, отправляемтесь.

   Мы вышли, Пижон побежал вперед, делая круги и поднимая радостный лай, на который недружелюбным лаем отозвалась ему собака с мельницы.

   -- А признайтесь-ка, молодой человек, признайтесь,-- сказал мне, между прочим, Скандинавцев, косясь на меня из-под зеленого картуза.-- Влюблены в кузину? а? что краснеете, по лицу вижу, что влюблены.

   -- Я вижу, что вы охотник дразнить,-- сказал я,-- сами влюблены... а на меня свалить хотите.

   -- Ну, и я, и вы,-- сказал он, смеясь и уж нисколько не сконфузившись.-- Мы оба; что ж из этого, я ведь вам мешать не буду.

   -- Ну, уж нет! я вам ее уступаю, вы можете на ней жениться... а я... Вы лучше меня на свадьбу позовете, я и этому буду очень доволен.

   -- Этому доволен! Разве так говорят? Этому доволен! Ах вы, милостивый государь, а еще влюблены,

   -- Я сказал -- этим доволен, что вы, помилуйте!

   -- А хотите, я сейчас же скажу вашей кузине, что вы неравнодушны к ней?

   -- Уж, пожалуйста, не говорите! Это вздор. Для первого знакомства мы только с вами поссоримся, и больше ничего.

   Наконец, мы вошли в кусты; вид рощи, скорей осиновой, чем ореховой, мало обратил на себя мое внимание, до такой степени этот Скандинавцев овладел им, говоря со мной и не щадя во мне ничего, даже грамматического промаха. Помню только, что кусты были довольны густы и часты, а деревья, длинные и высокие, стояли врозь, как будто поссорились и разбрелись. Слой сухих и ржавых листьев, красота и радость прошедшей весны, зашелестел у нас под ногами; мы шли сначала молча, потом стали аукаться. Пижон поднял лай, мы услыхали крик испуганного им Андрюши и подошли к нему. "Я больше всех набрал",-- сказал он, показывая на кузовок свой, действительно почти полный: видно, искать грибы он был способнее, чем учить уроки. Пижон полаял на Хохлова и на Аксинью, и, наконец, напав на следы крота, принялся рыть землю, и, как бы упиваясь благоуханием, совал свой нов в земляную дырку, храпел и потом опять проворно работал лапами.

   Лиза сидела на опрокинутом бурей дереве. На голове ее был шелковый алый платок. В руках -- с коротенькими рукавчиками и в перчатках по локоть --дер" жала она синий зонтик и, от нечего делась, вертела им. Кузовок, совершенно пустой, лежал у ног ее на складках платья.

   -- Ну, так и есть! -- сказала она с недовольным видом,-- думаю, кто это кричит на весь лес, так что даже страшно!..

   Скандинавцев снял картуз, поклонился, попросил у нее ручку поцеловать и сел подле нее так близко, что она немного отодвинулась.

   -- Неужели,-- спросил он, улыбаясь и глядя на нее искоса,-- мы так громко кричали?

   -- Да как же!.. я думаю, у нас в деревне слышно,-- как бы жалуясь, проговорила Лиза.

   -- Ага! -- заметил ей Скандинавцев таким тоном, что она, усмехнувшись невольно, отворотилась.

   Я отошел от них шагов на тридцать и стал ходить, шаркая ногами, будто ищу грибы.

   Сначала разговор их был заметно шутливый. Скандинавцев ее как будто чем-то поддразнивал. Лиза смеялась, краснела и по временам, потупив глаза, отворачивала от него лицо свое; наконец, стала слушать его, наклонив голову, и вся превратилась в слух и внимание. Разговор, как видно, принял не шуточное направление. Изредка долетали до меня отрывочные восклицания Лизы... "Да пусть!..-- говорила она.-- Э, стоит думать! Да хоть в огонь".

   Мне казалось, я понимал ее, и ребяческой душой глубоко ей сочувствовал.

   Мало-помалу удалясь от них, я присоединился к Васе, который, подходя к самым высоким деревьям, смотрел на них как на диковинку: видно, он был в каком-то особенном настроении духа или просто нравился ему блеск вечернего солнца, игравший на осиновых верхушках. Бог его знает, что ему нравилось и что не нравилось.

   Где-то дятел принялся крепким носом своим стучать по стволу, где-то за кустами раздавался тихий скрип, как стон умирающего. Старая подрубленная береза с легким шумом потянула к нам остатки жиденьких, на одном только суку уцелевших веток. Одно длинное дерево, сломившись, легло на плечо к другому и, казалось, как будто говорило: "Поддержите, братцы,-- падаю".

   -- Ау! где вы? -- раздался голос Скандинавцева.

   -- Здесь, здесь! -- закричал я.

   Из-за кустов показалась Лиза.

   -- Пора домой,-- сказала она Хохлову.

   -- Прощайте! -- сказал ей Скандинавцев.-- Пижон!-- крикнул он и исчез, прежде чем нашли мы Аксинью, старуху, которая по праздникам любила клюкнуть, а в будни спать,-- но и во сне и наяву ей все мерещились свадьбы. "Уж поплясала бы я, матушка Лизавета Антоновна",-- не раз говорила она, разводя руками. И Лиза любила ее за то, что она, как кума ее, меньше других на нее сплетничала.

   Хохлов отыскал Андрюшу, и мы с кузиной двинулись. Лиза шла молча, погруженная в глубокую задумчивость, и очнулась, когда мы подошли к гумнам, из-за которых светились озаренные вечерним солнцем трубы и знакомый мне чердак с слуховыми окнами.

   -- Положи мне в кузов несколько грибков,-- сказала она Андрюше,-- дома я отдам тебе.

   Андрюша уступил ей три гриба.

   -- Я вам гнилые дам, а вот эти я не дам,-- сказал он, сортируя грибы и скаля зубы от радости, что его котомка полнее всех.

   -- Что вы нынче такой скучный? -- спросила меня Лиза, вполне довольная тремя грибами.

   Я увидел, что мы пошли сзади всех, отстали и что никто не может слышать нас.

   -- Кузина,-- сказал я с чувством,-- вы думаете, что я не желаю вам счастья.

   -- А что?

   -- Так.

   -- Нет, скажите, что вы думаете?

   -- Я думаю, что вы любите, и, быть может...

   -- Кого я люблю?

   -- Скандинавцева.

   -- Ну, да, я люблю его,-- сказала она, подумавши, и улыбнулась.

   Никогда я не забуду этой улыбки; я понял после, как она была насмешлива.

   Прошло еще сколько-то дней; я так и ждал, что вот-вот матушка пришлет письмо с просьбой дать мне лошадей, то есть, попросту, велит мне приехать. Не хотелось мне так скоро и, быть может, навсегда расстаться с Лизой. Моя дружба к ней и все наши отношения без присутствия старухи, которая не шутя начинала ревновать и подозревать меня, не имели бы и сотой доли того интереса и той привлекательности, почти романической. Я знал, что ей за меня часто достается, что ее бранят за то, будто бы она со мной кокетничает и поблажает мне. Я готов был за нее в огонь и в воду, боялся ее выговора больше, чем Аграфены Степановны; слушая ее речи, я задавал себе тысячи вопросов насчет будущей судьбы ее. Что, если, думал я, Скандинавцев приедет свататься, а старуха ему откажет, что станет делать Хрустин? Что, если Хрустин скажет: это не мое дело, распоряжайтесь как знаете! Болтовня с Катей также наполняла значительную часть моего свободного времени. Я уже боялся заходить к больному отцу ее, а вызывал ее.

   -- Нет ли у вас письмеца к Скандинавцеву? -- говорил я. -- Давайте, я снесу.

   -- Теперь нет, а когда будет -- пожалуй.

   -- А нет ли у вас варенья?