Вадим Арбенин - Предсмертные слова

• Название: Предсмертные слова
• Автор: Вадим Арбенин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7784-0427-4

Книга эта — удивительно бережно и тщательно собранная коллекция предсмертных высказываний людей разных стран и эпох. Среди них властительные правители — римские императоры, европейские короли и русские цари; знаменитые священники — римские папы и реформаторы. Конечно, много здесь представителей литературы и искусства — от Овидия до Набокова, от Микеланджело до Пикассо. Не обойдены и философы — от Платона до Ницше. Попали в книгу и знаменитые красавицы, не всегда с самой безупречной репутацией, и преступники, и просто безымянные люди, сказавшие перед смертью что-то особенное.

Чтение этой книги — удивительное путешествие по людским душам во времени и пространстве.

---

«Отец российского театра и русской словесности» АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ СУМАРОКОВ, в белом шлафроке и с голубой лентой ордена Святой Анны через плечо, рано утром 1 октября 1777 года, как обычно, «в бахусовом упоении», возвращался из ежедневного похода в трактир через родную Кудринскую площадь. Встречные добрые обыватели московские приветливо раскланивались с «северным Расином» и, перешёптываясь между собою, говорили: «Он хоть и крепко пьёт, да добрый человек. У него, верно, какое-нибудь горе на сердце. И пьёт он для утоления скорби душевной». Да уж! Сумароков потерял трёх жён, последняя из которых была простой крепостной девкой, а потом и четырёх сыновей: один умер в молодости, трое других утонули одновременно, пытаясь спасти друг друга. Отставленный от должности директора первого Российского театра, главного дела его жизни, рассорившись с петербургским двором, московскими властями и даже с родными, он, действительный статский советник и обладатель генеральского чина, окончательно спился, отжил для света и прозябал в нищете и одиночестве. Фёдор Григорьевич Карин, переводчик Расина, часу в 12 поутру заехал к Сумарокову в пустой, заложенный за долги дом на Пресне, где некогда цвели радушие и гостеприимство. Он застал лучшего драматурга России, «хвастливость и надутость которого при весьма небольших познаниях» были хорошо известны, набрасывавшего последние мысли на бумагу. «Это моя „лебединая песня“; это прощальная моя песнь с отечеством, — сказал он гостю, поправив на лысеющей рыжей голове сползающий парик и взяв его за руку. — Пускай его… Не бойсь…» — только и услышал от него Карин.

Умирающий итальянский живописец Раннего Возрождения ПЬЕТРО ПЕРУДЖИНО отбивался от священника, пришедшего исповедать его: «Не надо, не надо. Мне просто интересно узнать, что случается в потустороннем мире с тем, кто умер без отпущения грехов».

«Никаких врачей, никаких священников!» — потребовал у своей дочери президент США ЭНДРЮ ДЖОНСОН, тот самый, который купил у России Аляску, выложив за неё на бочку 7,2 миллионов долларов золотом. После обеда он прогуливался с дочерью и внучкой по саду, когда неожиданно потерял сознание. Придя в себя, Джонсон успел сказать: «Мне нечего бояться смерти… По мне, она просто тень божьего хранящего крыла». Тело покойного завернули в полотнище американского флага, под голову ему положили Конституцию и похоронили под плакучей ивой, росток которой он когда-то привёз с могилы Наполеона на острове Святой Елены.

«Оставьте меня в покое. Я никого не обидел, и мне не в чем исповедоваться», — ответил своей прислуге ГОТФРИД ВИЛЬГЕЛЬМ фон ЛЕЙБНИЦ на его предложение позвать исповедника. Накануне знаменитый философ, весёлый и бодрый, неожиданно подвергся сильнейшему припадку подагры. Вызвали лейб-медика Зейпа — тот прописал тайному советнику фон Лейбницу снадобья, и сам отправился за ними в аптеку. Как только доктор вышел, страдания больного до того усилились, что он почувствовал приближение смерти и, спросив у слуги бумагу и перо, принялся что-то писать, скорее всего свой труд «Анналы», которые довёл до 973 года. Но когда хотел прочитать написанное, то не мог разобрать ни слова. Он разорвал написанное и прилёг на кровать; хотел снова приняться за работу и опять бросил бумагу. А когда слуга стал говорить ему о смерти, спокойно возразил: «И другие люди должны умереть…» Смерть вырвала перо из его рук на середине предложения. Лейбниц надвинул на лицо ночной колпак, повернулся на бок, лицом к стене, и тихо скончался около 10 часов вечера, в субботу, 14 ноября 1716 года.

И бывший член якобинского Конвента МАТЬЕ ЖУВ, умирая вдали от шумного Парижа, в бедной и тесной сельской хижине, точнее, жалкой лачуге, почти зверином логове, тоже не желал благословения епископа. «Довольно, — прервал он церковника, который почти насильно навязывал ему бога. — У меня на руках слишком хорошие карты».

Любимец русских солдат АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ ЕРМОЛОВ, генерал от инфантерии и от артиллерии, отправленный в отставку по ложному доносу, был большой любитель картёжной игры. Но по старости лет сам уже не играл. «Плохо, брат, страдаю глазами, — жаловался он писателю Михаилу Погодину. — Вот карты, всё лезут одна на другую». Ермолов даже в кресле с трудом мог сидеть. А ведь именно сидячая жизнь за раскладыванием пасьянса развила в нём «водяную болезнь». Однако он попросил четырёх своих сыновей играть при нём, и те послушно придвинули к скорбному ложу ломберный столик и расписывали пульку, а он с интересом заглядывал им в карты. Игра отвлекала «проконсула Кавказа» от страданий, и ему даже несколько полегчало. «Славно же я обманул докторов, ведь выздоровел же», — похвастал он Кириллу Максимову, старому сослуживцу и управителю своего дома на Пречистенском бульваре. Но на следующий день, когда «грозу Кавказа» навестил полковник Фигнер, то застал больного опять в постели. Генерал взял его за руку и, грустно склонив голову, сказал: «Меня обносят, как устарелого и немощного. Теперь уж, брат, я совсем обабился. Это уж le commencement de fin. Я отжил свой век». Когда же он всё-таки проводил Фигнера до дверей и попрощался с ним, то, обратился к слуге, поддерживающему его под руки, с последними словами: «А что, Максимыч, я ведь ещё молодцом иду». И молодцом ушёл из жизни, «сидя опять же в своём любимом кресле, имея одну руку на столе, другую на колене» в 11.45 утра 11 апреля 1861 года.

«Передо мною скакали какие-то карточные короли, дамы и валеты», — проговорил, просыпаясь после крепкого и продолжительного сна, камергер, надворный советник и директор московских театров МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ ЗАГОСКИН, автор знаменитого романа «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году». Потом, запахнув халат из красного кумача с цветами, твёрдым голосом попросил сына Сергея: «Дай пить». Взял из его рук стакан с водой и, отпив немного, пристально посмотрел вокруг себя, вздохнул и мгновенно заснул опять. Его лицо «просияло бледностью и сделалось как-то особенно ясно и весело, как будто ему представился чудный, восхитительный сон». Стоявший рядом с постелью камердинер тихо сказал сыну: «Папенька ваш скончался».

«Моя карта бита», — признался перед расстрелом генерал-лейтенант, барон РОМАН ФЁДОРОВИЧ УНГЕРН фон ШТЕРНБЕРГ. Его вывели из одиночной камеры во двор Новониколаевской тюрьмы. Он был в жёлтом шёлковом китайском халате, подпоясанном лиловым кушаком, с генеральскими погонами с буквами «А.С.» на них и серебряным Георгиевским крестом на груди. Повелитель Монголии, начальник Азиатской конной дивизии, автор бредовой идеи создания новой кочевой Срединной империи от Китая до Каспийского моря, «Белое страшилище Сибири» для забайкальских казаков и «Живой Будда» для монголов и бурят, он отказался на суде от последнего слова («Ничего больше не могу сказать»), не захотел свидеться со священником и попросил лишь об одном: «Позвольте мне, офицеру, умереть от пули, а не в верёвочной петле». Вешают-де только собак!.. И революционный суд Дальневосточной Республики внял просьбе палача и поставил его к стенке. По той простой причине, кстати, что под рукой не оказалось хорошей верёвки.

И герцог ФРАНЧЕСКО КАРАЧЧОЛО, адмирал королевства Обеих Сицилий, обвинённый в мятеже против своего властителя, короля Фердинанда, и приговорённый к смертной казни, попросил для себя расстрела. Адмиральский ранг давал ему, командору его величества, право на смерть, достойную солдата. Адмирал же Нельсон, старый, между прочим, знакомый герцога, настоял, чтобы того вздёрнули на фок-рее, как пирата, «тело оставили повешенным до заката солнца на показ публике, после чего верёвку бы перерезали и труп сбросили в море рыбам на съедение». Караччоло поднялся на ют своего бывшего адмиральского фрегата «Минерва» в бухте Неаполя и, заметив, что Нельсон наблюдает за казнью в подзорную трубу с палубы соседнего фрегата «Громовержец», крикнул морякам, выстроившимся шпалерами на палубе вокруг него: «Расступитесь-ка немного, друзья мои. Вы мешаете милорду Нельсону смотреть на меня». И смело сунул голову в просмоленную верёвочную петлю. Двенадцать матросов, дружно взявшись за канат, подтянули тело мятежного адмирала на рею фок-мачты, на высоту десяти футов.

И для ГЕОРГИЯ АПОЛЛОНОВИЧА ГАПОНА, знаменитого демагога, нашлась верёвка — обыкновенная верёвка для сушки белья. Бывший священник полтавской кладбищенской церкви, петербургского сиротского приюта и пересыльной тюрьмы, кандидат богословия и одновременно платный агент охранного отделения департамента полиции, идейный вдохновитель шествия рабочих к Зимнему дворцу для вручения петиции царю-батюшке, он был приговорён этими рабочими к смертной казни. Отец Георгий, эта «тёмная лошадка в поповской рясе», не только подвёл под царские пули мирную манифестацию рабочих 9 января 1905 года, но и выдал полиции боевую организацию эсэров и её руководителей. А заодно прикарманил деньги членов своего «Собрания русских фабрично-заводских рабочих», почти 25 тысяч рублей, большие деньги, надо сказать, по тем временам. «Безгрешными бывают только последние дураки», — объяснялся отец Георгий со своим помощником Петром Рутенбергом. И тот обманным путём завлёк «героя 9 января» на пустующую дачу вдовы полицейского чиновника Зверницкого на станции Озерки, под Петербургом, чтобы вершить там над ним суд, вернее, самосуд. «Ты знаешь, что предателю Тихомирову царь подарил серебряную чернильницу с надписью „За полезную службу“?» — спросил Гапона Рутенберг. «Ну и что?» — беспечно ответил тот. «Да и ты, пожалуй, серебряную чернильницу получишь». Гапона передёрнуло: «Что ж! Можно будет в ломбард заложить…» И в это время в комнату ворвались рабочие, участники январских событий в «Кровавое воскресенье». С криком «Иуда! Предатель!» они набросились на Гапона и по какому-то безмолвному уговору накинули ему на шею петлю. Гапон, уже задыхаясь, хрипел: «Братцы… миленькие… Постойте!.. Дайте последнее слово…» И ему всё же дали сказать предсмертное слово: «Братцы, братцы!.. Пощадите… родные мои… Простите меня… во имя прошлого», — взмолился «заурядный поп-расстрига с непомерной амбицией пророка Отечества». — «Не надо! Всё, что вы слышали, неправда! Я сделал всё это ради бывшей у меня идеи…» Ему набросили на шею верёвочную петлю-удавку и вздёрнули на крюке вешалки в прихожей. Через несколько минут Гапон умер. Было 7 часов вечера вторника, 28 марта 1906 года. Труп сняли, положили на пол и накрыли его шубой — он пролежал на даче больше месяца, до наступления тёплых дней. Обрезанные волосы расстриженного священника разобрали потом меж собой рабочие и хранили их как реликвию.