Кальман Миксат - Том 2. Повести

• Название: Том 2. Повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков. Во второй том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли повести, написанные им в 1890—1900-е годы: 

― «Голубка в клетке» (1891);

― «Имение на продажу» (1894);

― «Не дури, Пишта!» (1895);

― «Кавалеры» (1897);

― «Красавицы селищанки» (1901);

― «Проделки Кальмана Круди» (1901);

― «Кто кого обскачет» (1906);

― «Шипширица» (1906).

Время действия повестей Миксата «Имение на продажу», «Не дури, Пишта!», «Кавалеры», «Кто кого обскачет», «Шипширица» и «Проделки Кальмана Круди» ― вторая половина XIX века.

Историческая повесть «Красавицы селищанки» посвящена эпохе венгерского короля Матяша Корвина (XV в.). В основу повести легли изустные легенды, бытующие в комитате Фогараш (Трансильвания), где действительно есть село Селище.

Повесть «Голубка в клетке» представляет собой два варианта одного и того же сюжета в разных временных рамках: первая, романтическая, часть отнесена лет на четыреста назад и написана с легкой иронией в духе новелл Боккаччо; вторая, сатирическая, часть, относящаяся по времени действия ко второй половине XIX века, ― в духе реализма.

Все повести, в том числе сатирические, отличаются характерным для Миксата мягким, добродушным юмором.

---

Она скрестила на груди руки, на ее глазах показалось несколько слезинок.

Завсегдатаи, скрывая свои чувства, думали каждый о своем, но Млиницкий не в силах был сдержаться:

— Ах, какая мать, какая мать! В жизни такой не видел. В самом деле, она заслуживает быть причисленной к лику святых.

И у него зародился план: на свои средства изобразить хозяйку «Павлина» с ореолом вокруг головы и преподнести ей в день именин.

— Эй, нет ли здесь календаря, никто не видел, где календарь? Дайте посмотреть, когда день Франциски.

К сожалению, календаря под руками не оказалось, и гениальному замыслу не суждено было осуществиться, как и многим другим планам Млиницкого, которые, однако, хоть и не претворялись в действительность, но все же производили эффект.

* * *

Господин Дружба вскоре снова вернулся в «Павлин», но смотрел на все окружающее уже не теми глазами, как год назад. Ягодовская и теперь была пригожа и опрятна, но эмаль поэтичности слетела с нее. С замиранием сердца Дружба представлял себя на месте Винце Манушека в тот злополучный послеобеденный час.

С того самого времени он оценивал все события с точки зрения философа. Но какие могли быть события в тех местах? Так пустяки, нелепости. Иногда Ковик задавался целью получить ответ на какой-нибудь неожиданный вопрос:

— Разве бывает такое ремесло, которое можно было бы забыть, если ты его когда-то освоил? Почему все знает тот, кто ничему не учился, а тот, кто специально изучал какое-то дело, не знает ничего? Я говорю о колбасниках, которые нипочем не сделают хороших сосисок и колбас, тогда как все другие умеют это. То же самое можно сказать и о приготовлении пищи. Любая крестьянка умеет великолепно готовить, если захочет, но на тысячу поваров, может быть, лишь один готовит хорошо.

Об этом шел диспут на протяжении многих дней, регент церковного хора стучал по столу:

— До чего ж это мудреная штука! Никакой логики и тем не менее сущая правда! С ума можно сойти.

Как-то в другой раз господин Млиницкий поделился своими необычными наблюдениями:

— Странно, что шипширица одевается, как графиня, только в те дни, когда появляется элегантный старичок. По четвергам она ослепительно красива и аристократична, в остальные же дни это обычная девушка из Буды.

— Хм-хм… И вы допускаете, что между тем и другим существует какая-то связь?

В пятницу, наступившую вслед за днем Петра и Павла, Гашпар Тибули принес из банка поразительную новость, и хотя он шепотом поведал ее лишь самым надежным людям, она вскоре стала всеобщим достоянием.

— Как-никак, а «Павлин» — птица не простая, несет золотые яйца. Ягодовская положила вчера на книжку в нашем банке десять тысяч форинтов.

— Десять тысяч форинтов! Сразу! Невероятно! Где она могла взять такие деньги? Зачем ей было держать у себя дома столько? Нет, не может быть, чтобы ее заведение приносило такой доход. Она, скорей всего, получила наследство, но кто же ей оставил его? Или, возможно, что-нибудь продала, но что?

Эти слухи дошли и до господина Дружбы, и он несколько дней не переставал думать о книжечке. То и дело украдкой поглядывая на Ягодовскую, он нашел, что у нее удивительно красивый и благородный лоб. Впрочем, он не переставал ненавидеть ее, даже презирать… но лоб… черт возьми, этот лоб…

Раньше он и не замечал этой детали, ему нравились ее волосы, карие глаза, покрытое пушком увядающее лицо, но всем этим уже обладал королевский жандарм. Другое дело лоб, его жандарм вряд ли заметил, хотя в доказательство этого господин Дружба не мог бы привести ни одного убедительного аргумента, все строилось на интуиции и догадках. Тем не менее эти предположения доставляли ему удовлетворение, и он так смотрел на ее лоб, словно первый открыл его существование.

Когда жучок переползает с одного лепестка розы на другой, он, глупый, думает, что это другой цветок. Господин Дружба тоже начал было думать, что он нашел другую Ягодовскую, но оставался, правда, сдержанным, нерешительным, преисполненным сомнений и никогда уже не заводил с нею таких разговоров, как прежде.

Но как-то минуло дней пять или шесть, а шипширица почему-то не показывалась; Дружба невольно выразил вслух свое недоумение в тот момент когда Ягодовская сама подавала ему жареного сома.

— Куда девалась маленькая Йоганка? Почему ее не видно? Что бы это значило? Может, она заболела?

Ягодовская нахмурила густые брови, устремила взгляд на кроткое, опечаленное лицо господина Дружбы, и ее глаза, всегда такие живые, блестящие, затуманились едва заметной грустью. Она небрежно махнула рукой куда-то в сторону севера, поверх домов с закопченными крышами.

— Йоганнушка уже далеко. — И чуть заметная улыбка тронула губы вдовы. — Тетка забрала ее в Краков… моя сестра Людмила. Детей у нее нет, а денег порядочно, — добавила она как в пояснение и покраснела (может быть, ей стало стыдно, что она выдала свою алчность). — Пусть дитя поживет в свое удовольствие, — продолжала она, — пусть развлечется и увидит свет, ведь и вы, кум Дружба, говорили: черешню надо есть весной, когда она еще не испортилась.

— Когда она еще не успела испортиться, — повторил и в то же время поправил господин Дружба, закрыв глаза и наугад поднося ко рту кусочек сома. (Эту дорогу человек знает лучше любой другой.)

Ягодовская присела на стул возле господина Дружбы и так облокотилась о столик, что его левая рука оказалась под ее локтем. Но убрать ее сейчас было бы неприлично.

Даже через одежду рука Ягодовской обдала господина Дружбу таким жаром, словно то была не рука, а печная труба, и этот жар был настолько приятен, что господин профессор весь обмяк. Голова его поникла, рыжая борода веером закрыла грудь, он отложил вилку и стал рассеянно играть серебряным поросенком — брелоком на цепочке часов, который был куплен когда-то для госпожи Ягодовской.

— Видите ли, дорогой мой куманек, — продолжала она доверчиво, нежным голосом, в котором все же заметно было некоторое смущение, — девушку надо вести на базар тогда, когда она в соку и за нее дадут хорошую цену. Пусть себе едет, все равно дома счастье ей не улыбнется. Кто ее здесь видит? Для кого она будет цвести? Да и как ей цвести? Я это говорю не потому, что хочу от нее избавиться. Боже упаси. Все знают, как я ее люблю. Ведь я живу только ради нее, каждое биение моего сердца принадлежит ей. О господи, она у меня одна-единственная. И вот пришлось расстаться! Такова наша участь… И подумать только: однажды упадет она кому-нибудь в объятия. Право, это ужасно! Но мать все понимает и, чтобы опередить судьбу, сама отрывает от груди свое дитя. Она лучше умеет выбрать для этого подходящий момент, чем судьба. (Глаза Ягодовской наполнились, слезами.) На дереве плод висит до тех пор, пока кто-нибудь не сорвет его или пока черенок не засохнет и плод не упадет сам. Дерево ничем не может помочь ему, у него нет ума, но затей у матери есть ум…

— Вы превосходная мать, госпожа Ягодовская, все предвидите, — заметил господин Дружба, отстегивая от цепочки свой брелок (выходи из хлева, мой маленький поросенок!) и играя им на скатерти столика. — Уже в этом одном вы поистине удивительны. И я… что касается меня, госпожа Ягодовская, я, я, госпожа Ягодовская, сделаю… вот именно, сделаю… Ведь вы меня понимаете?.. Э-э, что я сказал госпожа Ягодовская?

— Ничего, дорогой Дружба.

— Вот именно, вот именно, до сих пор я не решался, но теперь я решился. Я сам буду собирать деньги на ту картину, о которой говорил Млиницкий. Мы, ваши завсегдатаи, велим художнику нарисовать вас в виде мадонны… с ореолом, госпожа Ягодовская, так, как изображают святую Веронику, Барбару и других достойных женщин.

Ягодовская расхохоталась, словно это была шутка, а затем, будто в наказание, шаловливо ударила господина Дружбу по руке.

— Да полно вам! Ишь чего еще придумали!

Но все же очень нежно посмотрела ему в лицо, отчего сердце господина Дружбы сильно забилось.

— Оставьте, я этого не заслуживаю, — продолжала Ягодовская, пожимая руку, которую она только что хлопнула. — Нет, нет, я этого не стою, хотя и была всегда благосклонна к вам, господин Дружба. Ох, если бы вы звали, что делается у меня в душе! (Тут она застенчиво опустила глаза.) Если бы вы видели, что там происходит!..

Господин Дружба расчувствовался: добрые серые глаза его замигали, кровь прилила к голове, какое-то божественно сладкое чувство овладело им. Он хотел было что-то сказать, но, как всегда в таких случаях, у него начался приступ кашля; он невольно ухватился за скатерть, сдернул ее, и тарелки со звоном разбились о каменные плиты.

— Полно, полно! — смеялась Ягодовская. — Эх вы, ветреник, разбили мою тарелку!

— Ах, госпожа Ягодовская, — тихо простонал господин Дружба голосом, прерывающимся от кашля, — У вас еще хватит тарелок. Не правда ли? Но однажды… Я вам не скажу, когда и как… вы тоже что-то разбили… И это что-то было в одном экземпляре, госпожа Ягодовская, только в одном.