Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

• Название: Столп. Артамон Матвеев
• Автор: Владислав Бахревский
• Издательство: АСТ, Астрель, Транзиткнига
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-031676-3, 5-271-11994-7, 5-9578-2399-6

О жизни и судьбе крупнейшего государственного и военного деятеля XVII века, дипломата. Артамона Сергеевича Матвеева (1623—1682) рассказывает роман известного писателя-историка В. Бахревского.

---

   — Страдалец Василий Борисович к свадьбе нашей не поспел, Бог даст, приедет на крестины.

У Агафьи Семёновны опять слёзки.

   — Я тобою горда, великий мог государь! Твой батюшка, могучий властелин, не смог освободить боярина Шереметева, а тебе Господь помог.

Фёдор Алексеевич сел с царицею рядышком, шепнул:

   — В Царьград послы едут договор с султаном утверждать, а я и к патриархам восточным человека посылаю. Выручить бы нам с тобою, драгоценная государыня, молитвенника нашего, святейшего Никона. Смех и грех: у нас в царстве — в неволе. Мы — самодержцы, а вызволить святого человека из тюрьмы, какую сами же и устроили, — не можем. Хочу добыть для святейшего полного освобождения от соборных статей, полного возвращения достоинства и славы!.. Помяни моё слово, авва Никон — папой будет. Святейшим папой всего православного мира!

   — Бог даст, и будет! — Смирение было в голосе Агафьи Семёновны.

Срок родов подступал ближе, ближе, а у царицы голова стала кружиться. Живот рос, но ручки тоньшали, на лице худоба.

Все суровые указы Фёдор Алексеевич откладывал теперь в долгий ящик. Даже грамоту о наказании раскольников-бунтовщиков сунул в ларец с бумагами второстепенными. Зато своею рукою составил указ о мурзах: православию хотел послужить. Вдали от Москвы татарские князьки совсем зазнались, крестьян своих, православных мужиков и баб, принуждением обращали в мусульманство. Указ великого государя гласил: поместья у мурз, где крестьянство православное, отобрать. Дать татарским знатным людям земли, населённые темниковскою и кадомскою мордвой, но коли крестятся, оставить прежние имения. И для языческой мордвы была царская милость: все крестившиеся получали шестилетнее избавление от государевых податей, а от своих помещиков — полную волю.

Делом служил царь Господу — то была его молитва о здравии голубушки царицы.

И день пришёл.

Фёдор Алексеевич после обедни был в Архангельском соборе. Живописец Богдан Салтанов написал на соборном столпе его парсуну, а надпись сочинил Сильвестр Медведев.

Смутился Фёдор Алексеевич, глядя на самого себя, стоящего среди сонма святых отцов. Но то был ответ раскольникам. Царь — помазанник Божий. Царь от Бога. Надпись гласила: «Сей бе престол мудрости, совета сокровище, царских и гражданских устоев охранение и укрепление, прением решение, царству Российскому утверждение».

После такой похвалы глянул на парсуну смелее. Похож. Но каково будет смотреть на сего глазастого молодца лет через двадцать-тридцать, когда телеса огрузнут. Что-то в парсуне было иное, чем в нём, здравствующем. Некое сокровение. Догадался: на столпе — вечность.

И тут прибежали из Терема: царица зовёт. Чуть сердце не выпало из груди.

Прибежал: «Голубушка! Голубушка!» А в глазах у голубушки мольба — спаси! Но сказала Агафья Семёновна спокойно:

   — Началось.

Началось, да длилось долго. Младенец явился на свет Божий только утром следующего дня, 11 июля. Сыном одарила. Сама была очень слабенькая, но глазами светила, погладила Фёдора Алексеевича, до губ его перстами дотронулась.

   — Как назовём царевича? — спросил государь, глядя на своё дитя.

   — Его величеству на царстве быть, сам имя выбери.

   — Через семь дней крестить. Илья-пророк скоро...

   — Илья? — Агафья Семёновна поглядела с высоких подушек на крошечку свою. — Имя-то какое серьёзное. Царь Илья...

И глазки закатила. Врачи обступили роженицу, отодвинули царя.

   — Она очень слаба! — сказал Фёдору Алексеевичу Лаврентий Блюментрост. — Очень слаба.

Царь ухватился за последнее, на что надеялся. Послал Алексея Тимофеевича Лихачёва во Флорищеву пустынь — привезти отца Илариона.

Игумен Иларион приехал в Москву 14 июля, в полдень. Агафья Семёновна в гробу лежала.

Хоронить царицу у Фёдора Алексеевича сил не было. Плакал, затворясь, в спальне государыни своей. Не выплакал горя. Слег. Однако ж поднялся, когда пришло время сына крестить. Крестил Иларион. Нарекли младенца во имя Ильи-пророка. А жития-то царевичу Илье Господь Бог послал десять дней, на одиннадцатый, 21 июля, взял на небо, к матери.

Осиротел Фёдор Алексеевич. Погасла в нём радость жизни. От немочи костыль завёл. К одному Илариону тянулся, часами с ним беседовал. Послал своего духовника отца Никиту Васильевича сказать патриарху: пусть посвятит Илариона во епископа Суздальского и Юрьевского. Святейший Иоаким царской воле не противился. Поменял старец священническую епитрахиль на архиерейский омофор.

Первую святительскую литургию служил в Успенском соборе. Прямо со службы принёс великому государю письмо аввы Никона. Письмо было писано братии Воскресенского Новоиерусалимского монастыря, а монахи в Москву его принесли.

«А милость великого государя была, — писал опальный старец, — что хотел меня из бедности взять по вашему челобитью, и писал, жаловал своею рукою, а ныне то время совершилось, а его милостивого указу нет, умереть мне будет внезапу. Пожалуйте, чада моя, не попомните моей грубости: побейте челом ещё о мне великому государю, не дайте мне напрасною смертию погибнуть. Моего жития конец приходит».

Час был поздний, но Фёдор Алексеевич встревожился и послал к патриарху с письмом Никона и со своей изустной просьбой о помиловании опального старца постельничего Алексея Тимофеевича Лихачёва.

Ответ святейшего Иоакима был уклончивый: «Низвержен Никон с патриаршества, из архиерейского сана не нами — Великим Собором и вселенскими патриархами. Мы не можем возвратить опального старца без ведома святейших. Впрочем, государь, буди твоя воля».

— Буди! — сказал Фёдор Алексеевич, и в слове сем была власть самодержавная.

10

Великий государь ждал святейшего Никона в Москву, в папы, а пришлось решать, где хоронить старца, каким чином. Патриарх Иоаким в который раз явил неуступчивость, прислал наместнику Кирилло-Белозерского монастыря архимандриту Никите грамоту, где и как похоронить старца Никона. Местом упокоения опальному назначалось монастырское кладбище, отпеть и погрести указано было простым иноческим чином.

Никон был плох, лежал в тёмной келейке своей, и мысли его были об одном: противно обрести успокоение в нелюбимой земле, узником.

Не хотели даже в гробу покориться воле Акимки, бывшего своего послушника, но его воля для архимандрита Никиты закон, а от царя письма о помиловании всё нет и нет. Никиту из Москвы по милости государя Фёдора Алексеевича прислали, чтил опального старца за великого пастыря. Никон в духовники его себе избрал. Но ведь и хорошая тюрьма — тюрьма и есть.

Царский гонец думный дьяк Чепелев приехал в монастырь под праздник Преображения Господня. Монастырским властям не доложился, с коня — и в келию святейшего.

Слушал Никон грамоту об освобождении на одре, но тотчас приказал:

— Поднимите меня! Облачите в дорожное платье. Едем без мешканья.

   — Струги на реке Шексне готовы! — объявил Чепелев: ему в Москве предписали, как и с каким бережением везти человека, для царя бесценного. — Да вот не знаю, как до воды добраться. Дорога коряжистая, в выбоинах, грязь — лошадям по брюхо.

   — Несите меня! — прикрикнул Никон. — В сени, на крыльцо! С братией прощусь. Как везти — ваше дело.

Слух о царской милости полетел по Кириллову монастырю огнём. Кого-то страхом опалило — коли Никон в гору пошёл, так уж на самую высокую. Прежде, до наставника Никиты, обиды старцу творились глупые, злые. Так карлики измываются над падшим великаном.

Чернецы оставляли дела, спешили к Никоновой келии. Старец, благословляя и прощая всех, любивших его и гнавших его — плакал. Многие плакали. На колени становились.

Наконец подали к крыльцу лошадей. Шестёрку! А впряжены в розвальни. Никона уложили на новое, пахнущее цветами сено. Лошади тронулись, и тотчас ударили колокола. Пасхально, с трезвоном.

Струг был устлан коврами. Никон видел это, и что везли шестёркой — тоже видел, но не было в нём радости. К радости примешалось бы злорадство, а на это силы нужны, чувства.

С палубы не велел себя унести. Лежал, почти сидел, опершись на высокие подушки. В шубе, в валенках. Август. Августовские ветерки с ознобинкой.

Ветерки дули, но Никон свободно не мог надышаться. И уж так пахло рекой! Запах большой воды жил в нём с детства, на Волге с отцом рыбачили.

Превозмогая ледяной покой, гасивший все желания и саму жизнь, вызывая в памяти самых близких людей: жену свою, ребятишек, но память была пуста, как лист бумаги, ещё только приготовленный для писания.

   — Чему же быть ещё? — спрашивал себя Никон и знал: ничему.

Ему шёл семьдесят седьмой год. Семь — святое число, но он всю жизнь отметал магию цифири. Православному человеку грех играться в гадания. Жив, и слава Богу.