Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

• Название: Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
• Автор: Ян Отченашек
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00300-X

В том избранных произведений чешского писателя Яна Отченашека (1924–1978) включен роман о революционных событиях в Чехословакии в феврале 1948 года «Гражданин Брих» и повесть «Ромео, Джульетта и тьма», где повествуется о трагической любви, родившейся и возмужавшей в мрачную пору фашистской оккупации.

---

Обильный обед подкрепил Бориса. Вернувшись в свою «берлогу», он затолкал все, что поценнее, в два чемодана и отвез их в автомобиле на вокзал, сдал в камеру хранения. Домой уже не возвращусь, подумал он и забросил ключ от квартиры в канаву. Но, еще выходя из дому, бросил взгляд на вазу. Нет, ее он им не оставит! Прихватил с собой, кинул на заднее сиденье своего маленького «оппеля». Лучше сам разобью! Нажал на стартер, мотор послушно схватил, и спортивный автомобильчик покатился по пражской мостовой, как застоявшаяся лошадка.

Вскоре город остался позади.

Весеннее солнце любовно озаряло землю. На взрыхленных пашнях уже пробились всходы, сочная зелень светилась под небесным рефлектором. Потом пошел лес, пересеченный прямой дорогой; лес выдыхал дурманящие запахи влажных мхов, сосновой коры, смолы, весенней свежести. Но всего этого Борис сегодня не замечал. Только когда «оппель», захлебываясь большими оборотами мотора, вырвался на открытую холмистую равнину, водитель обратил внимание на изломанные хребты туч на западе. Будет дождь! Солнце из черно-синих клубов на горизонте — эта картина вселяла в сердце странную тоску.

Подвиг… Его великий подвиг! Борис еще не знал, что это будет, только чувствовал — хотя под ложечкой сосало от боязни перед тем, что он должен совершить, — это было как долг, тяжелее камня. Словно там, под ложечкой, было вместилище всех его страхов. Подвиг, устрашающий, оглушительный, как взрыв, безумно смелый, от него перехватит дыхание у людей, и он заглушит эту жалостную муку в душе, эту одурь в голове. Он им покажет! Всем! Ненавидит… и чувствует себя оскверненным этим скрываемым страхом, человеком, у которого отняли жизнь, все. Что бы такое сделать? Поджечь фабрику? Глупо: ведь когда-нибудь, скоро, она снова станет его, скоро он вернется ее владельцем. Так что же тогда?

Борис остановил машину на полпути, вышел, потянулся. Ааахх! В этом месте шоссе взобралось на холм, срезанный справа скалистым обрывом, как буханка хлеба. Под обрывом шумела неширокая, но быстрая речка. От нее, взбираясь по морщинистой каменной стене, обвевая лицо Бориса, дул прохладный ветерок. Приятно! Опершись на ржавые перила, Борис долго смотрел на пенные струи; наподдал ногой камешек и проследил, как он отскочил от стены и исчез в быстрине, вскипавшей между острыми камнями порога.

Вернулся к машине, увидел хрустальную вазу на заднем сиденье. Вытащил ее, с интересом провел пальцем по щербинке, оставшейся от пули. Гм… Отнес к перилам. Вот, а теперь посмотрим, так ли ты крепка — хоп! Описав в воздухе небольшую дугу, ваза разбилась об острый камень. С треском вдребезги разлетелся толстый хрусталь. Борис вздохнул с облегчением. Избавился!

И тут его озарило: наконец то, что нужно! Точно! Треск разбившейся вазы словно развеял тучи смутных мыслей, и вынырнула из них звезда Сириус. Ну да, вот она! И все, освещенное счастливой мыслью, словно вспышкой магния, стало ясным. Борис затрепетал от нетерпения, сел за руль и захлопнул дверцу машины.

«Оппелек» рванул вперед, словно камень из пращи, помчался под черными тучами, уже обложившими небо; накрапывал дождик. С пашен, с темных лесных полос постепенно поднимались сумерки.

С того дня, как их переселили из виллы при фабрике в домик садовника, выходивший узкими окошками на жалкую улочку, Елизавета Филипповна Тайхманова редко покидала свое кресло-качалку. Три комнатенки, забитые мебелью из восьмикомнатной виллы, напоминали мебельный склад, ковры в несколько слоев покрыли истоптанный пол. Последняя служанка ушла две недели назад — работать на фабрике. К Тайхманам ходила теперь только жена бывшего садовника — придет, вытрет пыль, проследит, чтобы новые обитатели домика не погибли от грязи и голода. Елизавета Филипповна готовить не умела. Да в этом у нее никогда и не было нужды.

Целыми днями просиживала она в кресле-качалке, положив на подлокотники ослабевшие руки, прикрыв ноги шерстяным пледом, и мечтательно смотрела в окно. По утрам мимо проходили рабочие, зажав под мышкой сумки с завтраком. Елизавета Филипповна слышала их грубые голоса, их громкий смех, от которого чуть ли не дрожали оконные стекла, — но вряд ли все это доходило до ее сознания. Далеко, далеко отсюда была ее душа!

Муж в стеганом халате слонялся по квартире, рылся в ящиках, словно искал, чем бы заполнить пустоту дней. Одну из комнат их бывшей виллы целиком заполняли старинные пистолеты, инкрустированные перламутром, мушкеты, аркебузы, ружья, смешные пистоли; теперь, под его придирчивым надзором, весь этот хлам перенесли сюда. Уходу за оружием он отдавал все свое время, не нужное никому. Казалось, он и забыл о фабрике, основанной еще его дедом, стеклодувом-голодранцем, с одним помощником да двумя учениками. Отец расширил дело, добавил гранильную мастерскую. Какое стало предприятие! И вот теперь его прогнали. Явная несправедливость — и за нее Тайхман в душе упрекал судьбу — это ведь она виновата! А коммунисты, по его мнению, — всего лишь слепые исполнители чьей-то злой воли. Он и не противился; он не был борцом, не был таким же предприимчивым хищником, как его дед и отец. Вырос барским сыночком, изнеженным, привычным к комфорту, к беспечным занятиям своим увлечением. Теперь старик постепенно погружался в апатию, дряхлел, впадал в детство, эгоистически отстаивая свой бездеятельный покой. Случалось, за весь день они с женой не произносили ни слова — каждый уважал мир другого.

После обеда почтальон принес телеграмму от Бориса. Тайхман прочитал ее в прихожей и крикнул в сторону кресла-качалки:

— Лиза, Борис приедет нынче вечером!

Хрупкая рука вяло поднялась и снова опустилась на подлокотник. «Борис приедет…» — едва шевельнулись губы матери. Одинокая слезинка скатилась по морщинкам увядшего лица. Борис! Как все это было давно!

Елизавета Филипповна Смирненская… Глубокие очи, словно омуты под вечерним небом; лицо белое, как ствол березки в усадьбе под Смоленском. Как это далеко, далеко! Какой красавицей была, когда встретил ее в Праге овдовевший фабрикант! Две тяжелые косы, черные как вороново крыло. Спадали на широкую спину или на высокую грудь. От всего осталось лишь несколько чемоданов, набитых тряпками, гувернантка, вскоре укатившая на родину, во Францию, да вечно пьяный отец-помещик. Едва успели собрать вещички и бежать от красных. Деникин, Врангель, Колчак, — сколько раз слышала она эти фамилии. Все рухнуло, оставалось ждать, ждать… Двадцать восемь лет! Брат, милый, стройный Андрюша, который, озорничая, дергал ее за косы, пропал где-то на юге, в кровавых сражениях деникинцев с большевиками. И Борис… Борис Трофимович… Встретила его на балу в Смоленске царица бала Лиза Смирненская — он тогда был поручиком царской армии. Где он? Сгинул в этом безумии, что разрушило ее родной очаг, в пепел обратило усадьбу, из покорных мужиков сотворило свирепых хищников? Как это понять? Что ей оставалось в этом мире? Безделушки, бальная книжечка, в которой повторялось его имя, да веер — его подарок. Он тогда уходил на фронт. Милый, чудесный Борис с глазами как агаты, они искрились смехом и всякий раз при взгляде на нее туманились любовью. Камешек с родного порога да кукла — память о детстве. А потом — муж, которого никогда не любила, даже когда родился сын, ее маленький Борис. Этот человек был ей всегда чужд; полюбив ее с первого взгляда, он предложил ей свое богатство, но она никогда его не понимала, так и не привыкла к нему, как не могла свыкнуться с этой маленькой страной, о которой прежде и не слыхивала. Молодость и любовь! Елизавета Филипповна жила, замуровав себя в воспоминания. Верила, ждала, а годы летели — и ничего не происходило. Зато у нее был Борис! Она представляла его себе молоденьким офицериком, затянутым в мундир, красавцем-щеголем, наследником богатого имения, куда она когда-нибудь вернется с торжеством и славою. Она окружила сына любовью, нерастраченной нежностью. Над его колыбелью шептала сладкие, певучие слова на родном языке. Потом с горечью призналась: Борис вырастает совсем не таким, о каком она мечтала. Он просто томится от скуки, когда она учит его русскому языку, рассказывает о плодородных просторах, о катаньях на тройке, о белой березе в своем саду. Константиновка, милое название! Порой мелькал огонечек надежды. Один такой огонек звался Куртом Ханке, он был немецким офицером. С ним она познакомилась, когда Ханке вернулся после битвы под Москвой и проводил свой отпуск в Яворжи. Культурный, воспитанный, веселый, он прилично исполнял на рояле вальсы Штрауса; победоносный завоеватель, он освободит ее родное селение от большевиков! И Елизавета Филипповна в упоении шептала сыну: «Боренька, мы скоро вернемся домой, слышишь? В твое родовое! Боренька…» Как захватить его своей любовью, своим восторгом? Борис не понимал ее. Он мечтал совсем о другом, не о какой-то там дурацкой деревне, как бы не так.