Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

• Название: Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
• Автор: Ян Отченашек
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00300-X

В том избранных произведений чешского писателя Яна Отченашека (1924–1978) включен роман о революционных событиях в Чехословакии в феврале 1948 года «Гражданин Брих» и повесть «Ромео, Джульетта и тьма», где повествуется о трагической любви, родившейся и возмужавшей в мрачную пору фашистской оккупации.

---

Вслед за сообщением наступила странная тишина. Трамвай равнодушно спускался вниз по центральной площади, жалобно повизгивая несмазанными тормозами.

Голос зазвучал снова…

III

— Ведь это же идиотизм! — раздраженно заявил подмастерье Чепек. Был обеденный перерыв. Чепек восседал на стуле и мрачно поедал из кастрюльки постный гуляш, близоруко щурясь на него через очки и запивая это «лакомое» блюдо дрянным пивом. Никто не ответил ему. Всем было известно, что если уж в его лысой голове засядет какая-нибудь нелепая идея, то ее ничем не выбьешь.

— Трудно сказать, — неопределенно бормочет мастер, и его взгляд настороженно обшаривает мастерскую. Здесь, кроме них, еще двое. Вихрастый ученик Пепик орудует веником, политика его не занимает, у него свои интересы. И Павел. Тот сидит у окна, глядит на улицу и постукивает линейкой по гладильной доске.

Полуденное солнце уперлось в стену дома напротив.

Вид мастерской успокаивает портного. Все в порядке. Ох, этот Чепек! Смутьян! Кто-кто, а он-то уж его знает. Они портняжат вместе еще с первой мировой войны, и ему прекрасно известны крайние взгляды помощника. Частенько они спорят до хрипоты, но это не мешает им оставаться добрыми друзьями.

Мастер сносит от него даже обвинения в чрезмерной осторожности, которая, мол, в крови у всех ремесленников. Пускай себе упрекает, в такие времена осторожность не повредит. Он не мальчишка, честолюбие ремесленника, если оно у него когда-нибудь и было, давно уже отброшено. У него на плечах семья, Павел. Его надо вырастить, поставить на ноги. Сейчас самое верное — держать язык за зубами. Чепек — тот может молоть языком. Ему что, он один как перст, вечера убивает в пивной «У черта» за скверным пивом и картами. Там идут такие баталии!

— Подстрелить одного волка не значит перебить всю стаю, — скрипучим голосом рассуждает Чепек. — Ты только посмотри газету! Вот заварится каша! Взглянешь косо — готово. Пиф-паф! Теперь нацисты на нас отыграются… — Сощурив глаза под стеклами очков, он читает газету, потирая рукой щетинистый подбородок. У него отвратительная манера читать вслух, сопровождая газетные сообщения комментариями и насмешками.

— Вы только послушайте! Великая победа под Харьковом. Ай да Германия, ай да молодец. Или вот…

Мастер терпит, ерзает на стуле. Он не испытывает ни малейшего желания возражать. Какое там! Этот трепач подымет такой крик! А сейчас и у стен есть уши. Время от времени мастер испытующе поглядывает на сына и пробует перевести разговор на недошитый костюм старого заказчика. Но чертов Чепек и на эту удочку не клюет, дескать, ладно, ничего с ним не случится, подождет!

— Ты только послушай! Раскошелились, не пожалели мошной тряхнуть, — стучит Чепек пальцем по газете: — «Десять миллионов получит опознавший дамский велосипед, шапку и портфель».

— Ну-ка, Пепик, хватит в носу ковырять, примерь ту самую шапку, а я погляжу. Мне эти гроши вот как пригодятся! Читаем дальше: «… Лица, проживающие в про… протентократе без прописки, обязаны немедленно прописаться. Не выполнившие этого приказа до субботы… будут расстреляны. Лица, укрывающие непрописанных, также будут расстреляны». Хм-м… загляну-ка я под стол, не прячем ли мы там кого-нибудь из покушавшихся, — добавляет он со злостью и, нахмурив лоб, бросает быстрый взгляд на хозяина. — Я тебя очень хорошо знаю, Алоиз, для тебя самое главное — как бы чего не вышло!

— Да перестань ты, — шепчет мастер невесело.

— А что! Тут все черным по белому, я ничего не прибавил!

В наступившей душной тишине линейка вдруг перестала стучать по гладильной доске. Портной повернулся к окну. Мальчик сидит, немного согнувшись, все еще глядя на улицу, перечеркнутую посреди мостовой резкой тенью.

Что-то не нравится ему сын в последние дни, очень уж молчалив.

— Что с тобой, Павел? Тебе нездоровится?

— Нет. Просто здесь душно.

Эта вынужденная ложь, эти вопросы без ответов создали недобрую напряженность, воздвигли между отцом и сыном стеклянную стену — вопросы скользят по ней, как дождевые капли.

— Что ты понимаешь? — вмешивается Чепек. — Сейчас сдавать экзамены не так просто.

Линейка выскользнула из рук и стукнулась о доску; Павел поднялся и, пряча лицо, проскользнул между двумя швейными машинками. Прежде чем кто-нибудь успел опомниться, за ним захлопнулись двери.

Он бежит по улице, а рядом с ним мчится вопрос: «Что с тобой?»

Ах, у кого хватит сил все время слушать эти разговоры! Ненужные, затрепанные, как старые брюки. Взгляды отца! Он спасается от них, убегает по раскаленной улице куда глаза глядят, куда ноги несут.

Знакомые витрины: кондитерская — на пятачок ванильного просил он, когда был малышом. И тянулся на цыпочках, разжимая ладошку с потной захватанной монеткой. А рядом, в нескольких шагах, опустошенное войной окно колбасной лавки Франтишка Теребы, того самого, у которого пальцы безобразно опухли от кипятка. Он сам варил для покупателей сосиски. Сейчас все продукты по карточкам, колбасник в лавочке скучает, обожженные руки заживают. Галка с подрезанными крылышками забавно прыгает у лестницы возле подвала угольщика. Она все еще здесь. Улицы, и дома, и подъезды, обшарпанные стены с рисунками не всегда целомудренного свойства. Все хорошо знакомо. Это его мир, здесь бегал мальчуган в разбитых футболом башмаках. «Мальчишка портного из одиннадцатой!» Один дружески улыбнется, другой щелкнет по лбу, а лавочница вдруг великодушно протянет леденец: «Держи, Павлик, ты заслужил». Все это позади. Ты уже взрослый, тебе говорят «вы», старый мяч безнадежно закатился куда-то в темный угол, и вообще, кто знает, существуют ли теперь леденцы?

Он очнулся от воспоминаний и заметил, что бежит по знакомому парку; приостановился, удивляясь особой интуиции, которая направляла его шаги к тому самому месту. Фонтан извергает в небо струйки воды, ласковый ветерок бросает в разгоряченное лицо водяную пыль.

Здесь, здесь! Он присел на ту самую, ничем не примечательную, обыкновенную скамью, провел ладонью по облупленному лаку спинки. Здесь, на этом краю, сидела она. Тут — он. Юноша замер, уткнувшись лицом в ладони. Порой кто-нибудь пройдет мимо, порой светлая тучка закроет солнце; многоголосый шум города долетает сюда издалека, а в мысли вплетается однообразный рокот самолета. «…а также будут расстреляны лица…» Ты знаешь, какой вкус у страха? Соленый, но не похожий на соль. Страх — это странный холодок, который вдруг просыпается у тебя внутри и вызывает дрожь; это сороконожка с ледяными лапками, которая пробегает по телу, подбирается к сердцу, дотрагивается… И тут же исчезает. Встряхнешься, и на минуту отпустит. Ничего нет. Ведь ничего не случилось! Но… Через минуту снова похолодеют руки, ладони станут влажными, дрогнут. Павел стыдится этой дрожи. Кое-как ему удается увести мысли в сторону, занять их сотней обычных забот. Это похоже на отлив. Но прилив снова и снова захлестывает его. Она там! Что дальше? И снова все перемешивается. Туча, готовая разразиться грозой бог знает какой силы, — и стихийная радость, буйная мелодия, рвущаяся из груди наперекор всему. Она там, и мы еще посмотрим!

Вчера утром — это было так давно — он проснулся в своей комнате… Казалось, все было как обычно: книги, грамота за выигранную стометровку, дешевый фотоаппарат, в клетке щелкал кенарь, за окном рассветал день. Нужно было только протереть глаза, вскочить на ноги и встать под душ. «Они дали мне сегодня выспаться после экзамена, — подумал он с благодарностью. — Отец уже в мастерской, а мама отправилась в поход по магазинам».

Он позавтракал — и бегом в старый дом, вверх по лестнице, подгоняемый нетерпеливым любопытством. Озираясь, повернул ключ.

Она спала на кушетке лицом к стене, уткнувшись в подушку. Он увидел густую волну разметавшихся смоляных волос и контуры тела. Девушка повернулась на спину, и смятое одеяло соскользнуло на пыльный пол. Он укрыл ее, рассматривая лицо. Спящая, она казалась ему маленькой и беззащитной. Тихое дыхание вдруг прервал глубокий вздох, губы шевельнула кроткая детская улыбка.

Аккуратная! Он заметил, что перед сном она переоделась в полосатенькую пижаму, юбку сложила на стуле, а туфли поставила возле кушетки, старательно подровняв носы. Жакетик с желтой звездой перебросила через спинку стула. Павел смотрел на нее, не осмеливаясь вздохнуть, двинуться с места. Потом на цыпочках добрался до дверей, взялся за ручку. Он придет попозже, когда она проснется. Осторожно прикрыл двери и помчался домой. Думать! Думать! Решать! Хорошо еще, что не надо ходить в школу, у него теперь заботы поважней, чем повторять латынь или зубрить биографию Германа Геринга.

Он ворвался домой; мать еще не вернулась из похода по магазинам. Ба! Он хлопнул себя по лбу. Ведь ей же нужно что-то есть, пусть это глупо, смешно, но это так! Он открыл кладовку, быстро отрезал пару толстых ломтей хлеба, намазал их размякшим маргарином, в пустую бутылку налил немного кофе, а когда начал рассовывать все по карманам, пришла мать. Он забеспокоился. Всевидящие материнские глаза! Она ничего не заметила? «Мамочка, я взял хлеба и пошел».