Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

• Название: XX век Лины Прокофьевой
• Автор: Валентина Чемберджи
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4467-2544-1

Первая жена великого русского композитора Лина Кодина-Прокофьева прожила длинную, почти в целый век, жизнь. Она вместила двадцать лет жизни с Прокофьевым в Америке, Европе, а потом в Советском Союзе, общение с Рахманиновым, Стравинским, Горовицем и Тосканини, Дягилевым и Бальмонтом, Пикассо и Матиссом, Мейерхольдом и Эйзенштейном… Ей довелось пережить крушение семьи, арест, тюрьму и советские лагеря.

Она была выдающейся личностью, достойной своего гениального супруга. Однако до самых последних лет мы ничего не знали о ней: советская цензура вычеркнула Лину и из жизни Прокофьева, и из истории.

Книга Валентины Чемберджи, хорошо знавшей всю семью Прокофьевых, по сути – документированная биография Лины Ивановны, основанная на ранее не публиковавшихся архивных материалах.

---

Лина рассказывает, что одна из её «нагрузок» летом состояла именно в том, чтобы рассортировывать кипы рецензий, накопившихся за год и приходивших со всех концов света. Она разбирала их в хронологическом порядке и наклеивала на большие листы бумаги, которые впоследствии переплетали в альбомы. Это начала делать Мария Григорьевна, продолжила жена, а впоследствии ей помогала в этом и Ольга Владиславовна. Сергей Сергеевич и сам любил это занятие, следил за красотой и порядком в альбомах. Пташка помогала и с корректурами, считала такты, проверяла паузы.

Большой помощью в жизни была Ольга Владиславовна. Дочь с матерью нежно любили друг друга, но их «многонациональные» характеры порой сталкивались на почве каких-то совершенно незначительных обстоятельств, обе были вспыльчивые, обе могли кричать и топать ногами. Обе очень огорчались, но ничего не могли с собой поделать.

В начале августа Ольга Владиславовна вместе с Хуаном покинули Францию и возвратились в Америку, предварительно пообещав приехать, чтобы оставаться со Святославом в том случае, если супруги отправятся в Россию.

Родители часто гуляли со Святославом. Однажды Святослав отличился. Посадил в свою коляску медведей и уехал с ней из сада по большой дороге, искать пароходы, которые он видел на Сене. По пути его обступили ребятишки, заинтересованные медведями. Святослав испугался и поднял рёв. Мама увидела его из окна второго этажа уже далеко впереди, посреди дороги и в полном отчаянии бросилась к нему на выручку. Она, конечно, его догнала, и он был водворён в дом со строжайшей нотацией.

За день втроём, с Пташкой и Святославом делали по четырнадцать километров, а то и больше. Прокофьев привык возить коляску и замечает, что в этом, видимо, сказалась, его детская привычка (продержавшаяся, впрочем, до поступления в консерваторию) возить за собой поезда.

В сентябре вернулись в Париж и вновь пустились на поиски квартиры. Париж переполнен. Четыре дня прожили у Кусевицких. Потом – отель. Наконец, уже потеряв надежду, всё же отыскали ещё одно агентство и квартиру на rue Troyon рядом с Площадью Этуаль. Квартира типа мансарды, с шестью маленькими комнатами и огромным балконом, с которого открывался вид на Париж. Лине не нравилась квартира, не нравилась дешёвая мебель, не нравилась улица. Было страшно шумно: сначала из гаража выезжали грузовики, в семь часов утра запускали какую-то электрическую машину, которая, по словам Прокофьева, так равномерно гудела, что он даже ждал её звук, чтобы снова заснуть, к тому же машина заглушала автомобильные гудки. Но Лине этот шум не давал спать.

И всё равно: жизнь в семье била ключом и постоянная смена удивительных явлений становилась чуть ли не монотонной и привычной.

Нужно заставить себя остановиться, и от всех прожитых, пусть и трудных иногда, радостей и побед перейти к новым событиям, скорее похожим на землетрясение.

К ним, несомненно, относится поездка супругов в СССР в 1927 году. Она, конечно, не была неожиданностью. Прокофьев постоянно получал приглашения и предложения из СССР. Он упоминает о полученном ещё в 1924 году письме от Александра Гаука, впоследствии занявшего пост главного дирижёра Большого симфонического оркестра СССР. В своё время соученик Прокофьева по классу дирижирования, «сладенький, карьерист, со всеми любезный». Теперь он работал в Мариинском театре и предлагал Прокофьеву ставить там «Игрока».

Приезжал как к «пролетарскому композитору» пролетарский композитор из Одессы; навещала балерина и хореограф из Большого Театра, поставившая на его сцене «Сарказмы»; появился Эренбург, – все зазывали в Москву. Говорили о том, что Прокофьев на родине знаменит, и публика жаждет увидеть и услышать его.

В июне 1925 года Прокофьев получает письмо от Асафьева: Мариинский театр серьёзно задумывается о постановке «Трёх апельсинов».

Прокофьеву передали также приглашение повидаться с Красиным[24] и Тительманом. «Вращаясь всё время в антибольшевистской среде, я привык, что с большевиками не надо общаться, иначе „это может запятнать“. Но из письма Мясковского я знал, что этот Красин милый человек».

Прокофьев отправляется на встречу с ним. Ему предлагается десять концертов, симфонические в Москве и Ленинграде, клавирабенды в Москве, Ленинграде, Харькове и Ростове. Вопрос о гонорарах предложили решать композитору, и Прокофьев счёл нужным договориться о самых минимальных, принимая во внимание положение России. Это произвело на Красина и Тительмана благоприятное впечатление. Прокофьев же сказал, что основным для него является получение гарантии на свободный выезд обратно за границу. Красин спросил: «Но мы можем считать, что ваше отношение к этой поездке благоприятное, и можем сделать в прессе заявление, что вы собираетесь приехать?» Я: «О, конечно». Тительман смягчился и похлопал Прокофьева по коленке.

Июль Прокофьев рассматривает как неожиданный расцвет отношений с Россией: вдруг явилась реальная возможность ехать и иметь постановки.

В 1926 году приходит запрос от Персимфанса[25]: приедет ли в Москву Прокофьев и выступит ли с ними.

Борис Николаевич Верин был чрезвычайно взволнован тем, что Прокофьев собирается в Россию. В Дневнике Сергей Сергеевич рассказывает о своём разговоре с ним, в котором проявилась присущая ему свобода, отсутствие шор. Не то чтобы он прав, а все не правы, – нет! Но он такой как есть, и политика ему безразлична. Жаль, в дальнейшем оказалось, что в СССР уйти от политики было нельзя. И последствия оказались катастрофическими. «Что будут говорить люди», – волновался Борис Николаевич. Жать руки «этим убийцам?» Прокофьев спокойно отвечал, что никто не отказался бы от возможности побывать в родных местах, встретиться с друзьями, просто погулять по Москве и Петербургу, и затем свободно выехать обратно. Разве кто-нибудь бы отказался?

«Три апельсина» запросили Харьков, Киев, Одесса и Загреб.

Из Москвы приехал профессор Б. Л. Яворский[26], чрезвычайно недоверчивый и осторожный человек, который на первых порах даже как будто бы «не узнал Прокофьева», но на следующий день сказал ему: «В Москве у большой публики вы сейчас так же популярны, как Чайковский в последние годы своей жизни»… «Советовал мне приехать в Россию и даже давал понять, что ему поручено узнать у меня, как я отношусь к этой поездке и на каких бы условиях я отправился». Прокофьев ответил, что не собирается наживаться на голодной России и хотел бы поехать, чтобы увидеть российских музыкантов. Яворский по его просьбе рассказывал о некоторых из них, в частности о Мясковском, заметив, что он занимает высокий пост в издательском деле и относится к тем, кто «мягко стелет».

Яворский познакомился и с Линой, которая пришла в ресторан Дюгеклена: он осыпал её комплиментами, был с ней чрезвычайно галантен и сказал, что в Москве чрезвычайно ею интересуются, кто она такая, да при том ещё испанка. Лина была совершенно очарована. Прокофьев пишет, что Яворский только что получил письмо из московских «сфер», в котором его поощрили за успехи, достигнутые во встрече с Прокофьевым и его женой. Красина выгнали, и руководство Российской филармонией обещали передать Яворскому, чем он чрезвычайно доволен. Он договорился с Прокофьевым по поводу того, что станет его главным советчиком во взаимоотношениях с Россией.

Идёт август 1926 года. С Ленинградской филармонией наладилась переписка. Оттуда выражают сожаление, что Прокофьев отказался сам дирижировать «Апельсинами» и в Мариинском и в Большом театре, и в Харькове. Прокофьев цитирует фразу из «Гадкого утёнка»: «Мог ли он мечтать о таком счастье?»

Яворский, однако, начинает вести себя самым типичным для советских начальников образом. Он вдруг замолкает, исчезает, не отвечает, увёртывается от прямых ответов. И отчего же Прокофьев продолжает ему доверять? Он сам объясняет: «Только потому, что он – большой музыкант». Поистине детская наивность. Яворский пишет и так: «Фотография вашей жены пользуется таким успехом, что я вам прямо посоветовал бы оставить её в Париже». Тут мало кто не испугался бы. Прокофьев пишет: «Заядлый эмигрант сказал бы, что, конечно, это предупреждение: не берите, не то могут оставить залогом. Но я думаю, что это просто „элегантная шутка“».

В октябре Прокофьев получает царское предложение от Персимфанса: в Москве они устраивают пять концертов из его сочинений. Прокофьев пишет: «Это что-то невероятное. Так чествуют только Бетховена через сто лет после его смерти. Вот она, Москва!» На время пребывания в СССР Пташке и Сергею Сергеевичу дают «проходное свидетельство», не навязывая советского паспорта. Это свидетельство можно будет вновь обменять на обычный паспорт Лиги Наций по выезде из СССР. При выезде обещают беспрепятственно выдать обратную визу.