Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

• Название: Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2
• Автор: Анатолий Мордвинов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9950-0413-4, 978-5-9950-0415-8

Впервые в полном объеме публикуются воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II А. А. Мордвинова.

Во второй части («Отречение Государя. Жизнь в царской Ставке без царя») даны описания внутренних переживаний императора, его реакции на происходящее, а также личностные оценки автора Николаю II и его ближайшему окружению. В третьей части («Мои тюрьмы») представлен подробный рассказ о нескольких арестах автора, пребывании в тюрьмах и неудачной попытке покинуть Россию. Здесь же публикуются отдельные мемуары Мордвинова: «Мои встречи с девушкой, именующей себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной» и «Каким я знал моего государя и каким знали его другие».

Издание расширяет и дополняет круг источников по истории России начала XX века, Дома Романовых, последнего императора Николая II и одной из самых трагических страниц – его отречения и гибели монархии.

---

Это решение было принято им, как всегда, единолично, в борьбе лишь с самим собою, и посвящать в свою душевную драму других, даже близких людей он по складу своей застенчивой, но и самолюбивой натуры, вероятно, не только не хотел, но и не смог.

Даже более сильные настояния, чем настояния Родзянко, Рузского и других генералов, как мне кажется, никогда не имели бы такого успеха, если бы он сам заранее не пришел к своему собственному тому же выводу.

Его заставила это сделать не внезапность и не созданная лишь потугами немногих обстановка, наперекор которой, несмотря на войну, он всегда имел возможность и характер пойти, не рассчитывая даже на успех, а нечто высшее, чем горделивое чувство долга государя перед управляемой Родиной, – человеческая Любовь к неразумным русским людям, не разбирая среди них ни друзей, ни врагов.

Зная давно о существовании всяких заговоров и, вероятно, часто в мыслях готовясь к встрече с ними, государь вместе с тем крепко верил и в то, что предательство произойдет не от простого народа, «стихийным движением» которого так искусно теперь прикрывалось предательство.

Готовый, не только по своим словам, на всякие жертвы для блага России, он меньше всего мог допустить, чтобы лично из-за него, прежде человека, чем государя, пролилась кровь лишь менее виновных и лишь временно затуманенных другими русских людей.

И еще иное чувство – чувство, быть может, не менее благородное, а еще более властное для убежденных натур – для натур, чтящих святость присяги, – невольно должно было бы сказаться на его решении, которое будет оплакивать вся Россия: своим присутствием около новой власти, он не хотел освящать то, что вместе с историей, знанием России, заветами отца и «думским» опытом своего царствования он продуманно считал самым гибельным для любимой страны.

Со «своевременным» дарованием конституции отречения от престола могло, конечно, и не быть, но тогда было бы отречение от заветов, оставленных мудрыми предками, от тех заветов, которыми крепла и ширилась необъятная и непонятная многим Русская земля и в необходимости которых он и сам был убежден.

Если для многих присяга являлась пережитком старины, то государь, по своим религиозным воззрениям, не мог относиться равнодушно к клятве, торжественно провозглашенной им при короновании, – быть верным принципам самодержавия.

В предоставленном ему изменой предательством выборе он предпочел отречься от власти, чтобы не отрекаться от того, что ему было намного дороже и важнее.

Думая так, я начинал понимать отчасти и те глубокие причины убежденного человека, которые заставили государя вопреки духу закона отречься не только за себя, но и за своего сына.

Побуждениями одной лишь горячей отцовской любви или заботами о здоровье своего ребенка они, конечно, не могли всецело объясняться.

Не говоря всегда громких фраз, но отдавая всего себя на служение Родине, как он писал – «до гробовой доски», он и сына своего так же искренне готовил к тому же.

Все заботы его и стремления, как это замечалось мною не раз, были к тому направлены; не только с долгою разлукою, но даже с прекращением жизни своего ребенка он, вероятно, в конце концов примирился бы, если бы знал, что эта жизнь положена на благо России.

Но с одним он примириться, вероятно, не мог; одно было выше его сил: это отдать своего мальчика (и какого мальчика!) в руки и на послушание тех, кого он после всего совершенного считал преступными и жалкими…

В духе каких возвышенных понятий могли они его воспитывать?

Каким пустым, лживым содержанием, какими отзывами о честном служении родного отца должно было бы наполняться его молодое восприимчивое сознание?

Ему было бы не жаль жизни своего наследника, но ему было жаль его чистой неиспорченной души.

Мне представляется также, что государь потому отдал с легким относительно сердцем престол своему брату, так как знал, что Михаил Александрович благодаря стараниям своей супруги разделял более или менее искренно верования и чаяния тогдашней передовой московской общественности и, будучи свободен от торжественной присяги, был более подходящим лицом для «нового строя».

В этом отношении ему не только как русскому царю, но и русскому отцу, было слишком тяжело отдать своего малолетнего сына на служение идеям народоправия, которые он считал не только поверхностными и неискренними, но и пагубными для любимой страны.

Вероятно, нечеловеческих усилий стоило государю потом, через несколько дней, побороть в себе и это священное чувство отца, когда он, по словам Деникина, объявил генералу Алексееву о перемене своего решения.

Только вера, глубокая вера в помощь и руководство Бога, да чувство долга, хотя бы перед провинившейся Родиной, облегчили ему это вторичное и, наверное, еще более тяжелое отречение…

Невольно вспоминается, как однажды, давно, когда мне пришлось читать государю заключительные слова одного из рассказов Тургенева: «Жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение – жизнь тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное – вот ее тайный смысл, ее разгадка. Не исполнение любимых мыслей и желаний, как бы они возвышенны ни были, а исполнение долга…» – Его Величество приостановил меня именно на этих словах и особенным тоном сказал: «Пожалуйста, прочтите это еще раз и не так быстро…»33

Да, чувство долга, требующее постоянных отречений!

Иногда нелегко определить и его!

В глазах других оно слишком часто бывает спорным, и даже в своем собственном сознании его подчас сопровождают тяжелые сомнения.

Всегда понимая свою власть не как право, а как тяжелую обязанность, не избежал этих сомнений и государь, и, как говорят, впоследствии, находясь уже в далекой Сибири, он, по свидетельству ближайших лиц, не переставал волноваться виною своего поспешного отречения.

Он не мог не мучиться сознанием, что его уход, вызванный «искренними» настояниями «горячо любящих Родину» людей, не послужил на пользу, а лишь во вред свято им чтимой России.

Быть может, именно эти жестокие переживания не за себя, а за Родину заставили его, столь всепрощающего, сказать в Екатеринбурге доктору В. Н. Деревенко следующие слова: «Бог не оставляет меня… Он дает мне силы простить всех моих врагов, но я не могу победить себя еще в одном: генерала Рузского я простить не могу!»34

Зная чуткую, полную христианских стремлений душу моего государя, я знаю твердо также и то, что он, конечно, потом простил и этого генерала, как и остальных «не ведавших то, что творили».

Но простит ли им это их Родина и их собственная совесть?!

«Нужно радоваться, – писал 5 марта 1917 года в Journal les Delot г. А., – что государь убедился в том, что сопротивляться не надо.

Он уберег этим Россию от всяких беспорядков, последствий которых в разгар общеевропейского кризиса невозможно было бы учесть. Как ни больно ему было расстаться с властью, которой он считал себя как бы священным носителем и которую он проявил по велениям своей совести, чтобы передать ее не подточенной своему преемнику, он должен был признать себя человеком другого века.

Если у него сохранились еще иллюзии относительно чувств тех элементов, которые до сих пор считались столпами империи и самодержавия, он должен был потерять их в течение последних дней…

Тем способом, которым он сходит с трона, Николай II оказывает своей стране последнюю услугу – самую большую, которую он мог оказать в настоящих критических обстоятельствах.

Очень жаль, что государь, одаренный такой благородной душой, поставил себя в невозможность править…»

Такое суждение мог высказывать только благожелательный, но поверхностный, не связанный кровью с Россией иностранец.

Для человека с русской душой, которой должны были бы обладать и высшие русские генералы, и русские народные избранники, оно никогда не послужит оправданием.

Я знаю, что они никогда не будут «радоваться», потому что не смогут…

Если они будут искренни и вдумчивы, они будут горько плакать, сознавая себя орудием лишь жалкой сплетни, через них сгубившей великий славянский народ.

Если им не будет дано таких душевных движений, они, вместе с толпой, будут по-прежнему обвинять не самих себя, а того, кому с такой готовностью изменили. «Вот до чего довел со своей «слабостью и упрямством», – будут со злобой, по-старому громко повторять они, и только немногие, более совестливые из них, прибавят в своей душе новые «обвинения»: «Зачем давал нам столько воли? Зачем верил в наше благоразумие, в нашу помощь, в нашу преданность если не ему, то Родине? Какие мы русские? Разве можно судить обо всех по самому себе?!

Но довольно! Вернусь, наконец, к моему рассказу.

Известие об отречении, хотя о нем никто еще не разглашал, дошло быстро до нашей прислуги.