Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

• Название: Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2
• Автор: Анатолий Мордвинов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9950-0413-4, 978-5-9950-0415-8

Впервые в полном объеме публикуются воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II А. А. Мордвинова.

Во второй части («Отречение Государя. Жизнь в царской Ставке без царя») даны описания внутренних переживаний императора, его реакции на происходящее, а также личностные оценки автора Николаю II и его ближайшему окружению. В третьей части («Мои тюрьмы») представлен подробный рассказ о нескольких арестах автора, пребывании в тюрьмах и неудачной попытке покинуть Россию. Здесь же публикуются отдельные мемуары Мордвинова: «Мои встречи с девушкой, именующей себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной» и «Каким я знал моего государя и каким знали его другие».

Издание расширяет и дополняет круг источников по истории России начала XX века, Дома Романовых, последнего императора Николая II и одной из самых трагических страниц – его отречения и гибели монархии.

---

Но ничего подобного, облегчавшего меня, там не находил.

Умоляли и настаивали на отречении одни лишь высшие генералы, но говорили исключительно от себя; войска, офицеры и другие генералы фронта молчали и оставались верны присяге, о чем свидетельствовал сам генерал Алексеев, говоря, что «пока армии удается еще спасти от прикосновение болезни, охватившей Петроград, Москву и Кронштадт», а генерал Сахаров с еще большей убедительностью уверял, что «армии и фронт непоколебимо стали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите Родины от врага внешнего».

Об этом же говорило потом не дошедшее до нас благородное исповедание веры генерала Хана-Нахичеванского, выражавшего, конечно, не на словах только «беспредельную преданность гвардейской кавалерии и готовность ее умереть за своего обожаемого монарха».

Эту телеграмму гвардейская кавалерия послала Рузскому с «просьбой повергнуть ее к стопам Его Величества». Она была послана только через день после отречения, и государь о ней не знал и через 5 дней после ее отправления.

Но даже телеграмма Сахарова, так отвечавшая моим чувствам в своем начале, поразила меня своим дальнейшим несообразием в конце.

«Логика разума» и у него в те часы повелевала над логикой сердца, а мне всегда казалось, что то только верно и сильно, что одинаково крепко познано как сердцем, так и умом.

В своем отуманенном сознании, стараясь создать себе иллюзии, я обращался на мгновение даже в наивного мальчика, и как в своем детстве, так и тогда недоумевал: «Ведь это солдаты ведут своих вождей к победе! Ведь в действительности берут крепости и дерутся только они; значит, они и есть главная сила, а генералам тут напрасно приписывается главная роль». И как мальчик, я снова невольно радовался, что войска в этих телеграммах пока молчали, были «здоровы», «верны», а будучи здоровыми могли заговорить совсем иначе, чем их высшее начальство; но сейчас же переходил на опасение взрослого человека, уже искушенного опытом столь близких дней: «А что, если они молчат лишь потому, что ничего еще не знают, и «здоровы» только пока столичное поветрие не донеслось до них?»

Но в этой смене настроений я жил все-таки больше своим сердцем, чем умом главнокомандующих; их «логические» предостережения и указания меня не только внутренне возмущали, но и казались далекими от необходимости, притянутыми за волосы.

И все же надо сознаться, что в те часы, не зная еще всех подробностей, мы не столько негодовали на поступки генералов и петербургских деятелей, которые не были для нас новостью, сколько несправедливо сердились на самого государя – своим поспешным отречением он отдавал всю страну и всех верных на полный произвол страстей и случая, так как незаконная передача престола его брату грозила лишь новыми осложнениями.

В подобном же настроении был, видимо, и генерал Дубенский, а также и все другие, не находившиеся в нашем поезде и до которых весть об отречении дошла значительно позднее, чем до нас.

Дубенский появился в нашем вагоне очень растерянный, взволнованный и все как-то задумчиво и недоумевающе повторял: «Как же это так?.. Вдруг отречься… не спросить войска, народ… и даже не попытаться поехать к гвардии?!!!.. Тут в Пскове говорят за всю страну, а может, она и не хочет?»

Эти отрывочные рассуждения Дубенского невольно совпадали с беспорядочно проносившимися и у меня мыслями.

Я сам не знал и не понимал, как все это произошло.

Нам всем, ошеломленным сообщением графа Фредерикса и озабоченным попытками переменить роковое решение, было не до расспросов о подробностях, его вызвавших.

Только впоследствии, через 4 года, находясь на чужбине, я прочел напечатанный в 1921 году во французской газете рассказ одного генерала, присутствовавшего днем 2 марта при докладе государю Рузским этих, чтобы не сказать более, несчастных телеграмм.

В этом рассказе встречается много ошибок и, вероятно, за давностью времени путаницы, но в своей главной части, в описании приема Его Величеством, при закрытых дверях, трех явившихся по почину генерала Рузского генералов, он, видимо, точно обрисовывает тогдашние обстоятельства, оставшиеся даже нам, ближайшим спутникам государя, так долго неизвестными.

Мы, конечно, знали, как я уже сказал, что государь в те часы принимал генерала Рузского, и присутствие при этом двух штабных генералов показывало нам, что это был лишь простой доклад о положении на фронте. Никакого политического значения мы ему не придавали. В действительности же это были последние минуты великой неделимой России; за ними следовали лишь ее развал, позор и ужас.

«За обедом у себя, – так рассказывает этот очевидец, генерал «S» (вероятно, Савич), – генерал Рузский обратился к нам (генералу Данилову и Савичу) и сказал: «Государь не верит; пойдемте вместе, все трое, к нему сейчас же после обеда, чтобы он знал не только мое мнение, но и ваше». Мы трое тогда же, в два с половиною часа дня 2 марта, отправились на вокзал и были немедленно приняты Его Величеством в салоне-вагоне. Никто, кроме государя и нас, не присутствовал при этом разговоре: все двери были заперты».

Государь их принял стоя; потом Его Величество сел и предложил генералам также сесть. Рузский повиновался, но остальные генералы продолжали оставаться все время стоя. Государь, который курил, предложил закурить и остальным. Рузский закурил папиросу, но два других генерала, несмотря на повторенное предложение Его Величества, не решились этим воспользоваться.

Рузский начал с доклада государю только что полученных телеграмм от командующих фронтами и вслед за тем перешел на общее положение, говоря, что «для спасения России и династии не остается другого средства, как отречение в пользу наследника».

Государь на это ответил:

– Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия.

– Ваше Величество, – продолжал Рузский, – общая обстановка не позволяет сделать опроса всех, но события развертываются с такой быстротой, и положение настолько ухудшается, что всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями… Соблаговолите выслушать мнение моих сотрудников: они оба люди независимые и прямые.

Эту просьбу Рузский повторил один или два раза.

Государь повернулся в сторону генералов и, пристально глядя на них, сказал:

– Прошу вас сказать мне ваше мнение, но с полной откровенностью.

Все были очень взволнованы. Его Величество и Рузский усиленно курили. Несмотря на свое душевное состояние, государь продолжал совершенно владеть собой.

Один из генералов (Данилов) заявил, что государь не может сомневаться в его чувствах преданности, но, ставя выше всего чувство долга по отношению к Родине, которую необходимо спасать от позора подчинения требованиям врага, он не видит другого выхода из положения, как выход, указанный Государственной Думой.

– А вы? Вы такого же мнения? – обратился тогда государь к другому генералу (Савичу).

Генерал был настолько удручен и взволнован, что мог только прерывающимся голосом сказать:

– Ваше Величество меня не знаете, но слышали обо мне несколько раз от человека, которому Ваше Величество оказывали доверие.

– Кто это? – спросил государь.

– Генерал Дедюлин (бывший дворцовый комендант до Воейкова).

– Ах, да, – сказал Его Величество.

Генерал, будучи не в состоянии больше говорить, готовый разрыдаться, быстро закончил:

– Я человек прямой… я совершенно согласен с мнением генерала (Данилова).

Воцарилось молчание, продолжавшееся одну или две минуты. Наконец государь промолвил:

– Я решаюсь… Я отказываюсь от престола, – и перекрестился. Генералы перекрестились также. Обращаясь затем к Рузскому, государь ему сказал: – Благодарю вас за вашу верную службу, – и его поцеловал27.

Вслед за тем Его Величество удалился в свой вагон, а к ним вошел генерал Воейков, которого присутствовавшие считали одним из главных виновников переживаемой катастрофы.

На вопросы Воейкова генералы отвечали неохотно и недружелюбно.

Затем появился в вагоне министр Двора граф Фредерикс.

Воейков сейчас же вышел. Граф Фредерикс был страшно расстроен. Он заявил, что государь передал ему разговор с присутствовавшими и спросил его мнение, но раньше, чем ответить на такой ужасный вопрос, он, Фредерикс, хочет выслушать присутствующих.

Фредериксу повторили то, что было сказано государю. Старик был страшно подавлен и сказал:

– Никогда не ожидал, что доживу до такого страшного конца. Вот что бывает, когда переживешь самого себя.

Государь вскоре вернулся с собственноручно написанной на имя Родзянко телеграммой, в которой уведомлял о своем отречении в пользу наследника, оставляя его при себе до совершеннолетия.

Граф Фредерикс упомянул Его Величеству о назначении великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим.