Галина Воронская - На дальнем прииске (Рассказы)

• Название: На дальнем прииске (Рассказы)
• Автор: Галина Воронская
• Издательство: ГОБИ
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1992

Галина Нурмина — литературный псевдоним Галины Александровны Воронской (1916–1991). В 1937 году, будучи студенткой последнего курса Литературного института, была арестована и осуждена по ложному обвинению на пять лет лишения свободы. Наказание отбывала на Колыме. Здесь в 1949 году была повторно арестована и оставлена на бессрочное поселение. Освобождена в 1954 году.

"На далеком прииске" — первая книга писательницы, чью творческую судьбу — на самом взлете! — прервали арест, неправедное следствие и годы неволи. В самые трудные дни, если к этому представлялась хоть малейшая возможность, писательница тайком возвращалась к литературной работе. Каждое слово этих произведений выстрадано и оплачено по самому высокому ГУЛаговскому счету.

---

На влажной черной земле лежат груды ломких шуршащих листьев, и палка чертит по ним замысловатые узоры. Антону чудится, что что-то большее, чем воспоминания, похоронено здесь, в этих местах.

Катя умерла два года тому назад. И даже эта роща и река, где все было овеяно ею, не могли заставить вспомнить ее молодой. У Антона перед глазами стояло желтое, морщинистое, с запавшими щеками, изможденное тяжелой и долгой болезнью лицо — такая она лежала в гробу.

Как сразу пустынна и неуютна стала их большая квартира с широкими окнами, из которых был виден синий распластанный город. Все было по-прежнему: мебель стояла на старых местах, домработница добросовестно поддерживала чистоту и порядок, но теперь на всех вещах лежал отпечаток случайного, временного, и впервые Антону показалось, что жить ему в этой квартире осталось недолго. Он подумал о своей смерти. Он много видел чужих смертей, когда-нибудь должна была прийти и его, но все случилось по-другому. В железном 37-м году у Антона арестовали заместителя по работе, самого же Антона обвинили во всех грехах — от потери бдительности до преступного бездействия: не написал донос, исключили из партии и отправили в ссылку, что было не так уж сурово для того времени. По тем годам, это была очень обыкновенная история, но необычайным в ней было то, что по странному совпадению Антон попал в ссылку в те места, где был много лет тому назад.

Резкий порыв холодного ветра поднимает листья с земли, швыряет их Антону в лицо и гонит дальше к реке.

— Нельзя собрать эти листья и сделать их опять зелеными, — думает Антон, — прошлое нельзя собрать и в воспоминаниях так щедро разбросанных лет и дней.

Вот он сидит на поваленном дереве, у края поляны, на земле валяется забытая книга, рядом мерно дышит присмиревший Дружок. Сквозь стволы деревьев тускло мерцает река, одинокие листья, медленно кружась, падают на землю. Где же вы, друзья и соратники грозных былых лет? «Иных уж нет, а те далече, как Саади некогда сказал».

Замолкла на той стороне лесопилка, и наступила настороженная, чуткая тишина.

Там, в далеком городе, осталась дочка Нина. Она была смешливая, пухленькая, с вздернутым носом и с такими же, как у матери, пышными черными волосами. Нина рано вышла замуж. Муж был военный, какой-то весь острый, точно срезанный бритвой, неразговорчивый. Впрочем, служил он исправно и для своих лет достиг больших чинов. Антон никогда не мог понять, чем он увлек Нину. Сам он не любил таких замкнутых, слишком корректных, непьющих людей.

Когда Антона исключили из партии, Нина вечерами украдкой прибегала к нему. Неумело утешала, но при последней встрече, незадолго до высылки, потупив налившиеся слезами глаза и заикаясь, сказала, что приходить больше не будет: муж сердится, у него на работе могут быть неприятности.

Ничего другого Антон и не ждал. В комнате тогда стояли густые синие сумерки, только на письменном столе белым пятном лежал свет от настольной лампы, об оконное стекло жужжала и билась запоздавшая уснуть черная муха. Весь в огнях, глухо и враждебно гудел город. Антон сказал Нине, что она поступила правильно, но, кажется, они оба не были в этом уверены, и им было неловко смотреть друг другу в глаза.

В ссылке Антон поселился у Лукинишны своей прежней хозяйки. Она приняла его радушно, ничему не удивлялась, ни о чем не распрашивала. Люди на Севере неразговорчивы и малолюбопытны. Время почти не коснулось дома Лукинишны. Все так же белели чисто отмытые и выскобленные полы, застланные пестрыми дорожками. Сумрачны и прохладны были большие комнаты, скупо обставленные мебелью. На стенках висели выцветшие, пожелтевшие фотографии прежних постояльцев Лукинишны. Кое-где разбросаны бурые медвежьи шкуры, по углам лепились темно-коричневые старинные иконы, выложенные мелким северным жемчугом.

Все, как было раньше, только еще пустынней и тише стало в комнатах. За эти годы поблекло и расплылось лицо Лукнишны, в гладко зачесанных волосах появилась седина, но Лукинишна по-прежнему статна, величава, и по-былому спорится у нее в руках работа.

Лукинишна обещала устроить Антона сторожем в магазине, когда теперешний старик-пьянчужка, по его словам, «добьет до пензии», но до этого счастья ему не хватало двух месяцев, и Антону нужно было ждать.

Приближаются сумерки. Лиловато-сиреневый свет разливается по роще, удлиняются тени деревьев. Антон идет домой, сзади хромает Дружок. Дома Антон затапливает печку, вскоре приходит Лукинишна. При тусклом свете мигающей высоко подвешенной электрической лампы они садятся за стол, не то ужинают, не то обедают. Долго пьют чай из начищенного самовара и неторопливо беседуют.

Лукинишна, подперев полную белую щеку рукой, по-северному окая, расспрашивает про своих прежних постояльцев: кто и как умер, кто здравствует и достиг больших высот, а если не достиг — почему… Вспоминают, какими они были, эти люди, когда жили здесь.

Лукинишна изредка тяжело вздыхает. Муж ее давно утонул в реке во время весеннего сплава, где-то в лагере за пьяную драку с убийством сидит сын и много лет ничего не пишет. Но они никогда не разговаривают ни о бедах Лукинишны, ни о том, что произошло с Антоном. Лукинишна опрокидывает дном кверху свою чашку с крупными незабудками, это обозначает конец чаепития. За окнами уже совсем темно, впереди долгая, бессонная от раздумий ночь. Легко и неслышно ходит по комнате Лукинишна, моет и прибирает посуду, по бревенчатым стенам плывет ее слабый свет. Вполголоса напевает Лукинишна старинную песню про загубленную красу-девицу, про разбойников, про кофточку, жемчугом расшитую, про верного вороного коня.

Антон садится на низкую скамейку у печки и мешает кочергой золотистые головешки. Он пристально смотрит на прыгающие голубые огоньки, на рубиновые угли, подернутые серым пеплом. Розовые отсветы ложатся на его напряженное, неподвижное лицо, и уже что-то нездешнее, отрешенное от жизни чудится в его остекленевших, ставших лиловыми глазах.

А птицы все летят и летят на юг да в черную ледяную воду реки, медленно кружась в воздухе, падают с деревьев последние листья… Да будет благословенна осень!

Читая «Мадам Бовари»

После развода в бараке наступает тишина. Дышат теплом рыжие железные печки-бочки. Низко навис прокопченный потолок с массивными балками. Сквозь обледенелые окна просачивается мутно-синий, поздний рассвет. Между попарно стоящих узких деревянных кроватей с веником осторожно ходит дневальная Максимовна. Из-под белого несвежего платка, повязанного под подбородком, выбились седые непричесанные волосы. Желтые, круглые, как у совы, глаза все видят, все запоминают.

Тося шумно вздыхает, ворочается с боку на бок, ей давно пора вставать, но ничего не хочется делать. Хлопает дверь, и с белыми холодными клубами воздуха неторопливо, вразвалку входит «помощник смерти», или лекпом. У него широкое добродушное лицо, шапка с поднятыми наушниками сбита на затылок, и завязки смешно болтаются в такт шагов. В руках лекпома список, в который он изредка заглядывает, сверяясь с оставшимися в бараке больными. Подойдя к кровати Тоси, лекпом недоуменно останавливается: Тоси нет в списках, и утром в амбулаторию она на прием не приходила. Конечно, для Тоси не обязательно соблюдение правил, она относится к лагерной аристократии и к тому же давно и безнадежно нравится лекпому, но сегодня как назло много больных.

— Тося, ты заболела?

— Заболела, — Тося рывком натягивает на себя плюшевое одеяло и поворачивается спиной.

— Температуру меряла?

— Нет у меня твоей проклятой температуры и ничего не болит, — со слезами в голосе говорит Тося и поднимает белокурую взлохмаченную голову. — Боже мой, не могут дать человеку один день отдохнуть!

Лекпом нерешительно переступает с ноги на ногу. Безусловно, Тосе можно дать освобождение от работы, и не на один день, но так вдруг этого не сделаешь. Его ведь тоже проверяют, он всего только заключенный лекпом, начальство в два счета загонит на общие работы, а то и на прииск.

— У тебя воспаление хитрости, — пробует шутить лекпом. — Сегодня много больных, Тося, в санчасти ругаются, денька через два дам освобождение на сколько захочешь.

Привлеченная разговором, подходит Максимовна, начинает усиленно шаркать у печки только что подметенный пол. Тося молчит.

Лекпом неодобрительно оглядывается на Максимовну и понижает голос:

— Тосенька, сегодня, честное слово, не могу, — он смотрит на Тосю, про себя думает: «Эх, хороша Маша, да не наша! Везет в жизни некоторым людям — например, Иван Ивановичу», и со вздохом неторопливо отходит.

Мерно тикают часы-ходики.

Через несколько минут Тося начинает одеваться. Она высокая, худощавая, быстрая и резкая в движениях. Продолговатое, очень бледное миловидное лицо заплакано, подбритые, с острым изломом высокие брови придают ей обиженный и капризный вид. У нее не длинные, но очень густые, волнистые светлые волосы. Одета Тося в голубой шерстяной джемпер с красными полосками и в темную юбку с молнией, на ногах короткие черные валенки. Все это удивительно хорошо, даже изящно сидит на ней. В одежде ничего нет казенного, все свое, «вольное» — в этом лагерный шик, доступный немногим. Тосина кровать отличается от остальных кроватей в бараке, застеленных одинаковыми темными грубошерстными одеялами, — на Тосиной розовое пикейное покрывало, да еще гора взбитых подушек под накрахмаленной тюлевой накидкой.