Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

• Название: Цемах Атлас (ешива). Том второй
• Автор: Хаим Граде
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-7516-1225-2, 978-5-9953-0311-4

В этом романе Хаима Граде, одного из крупнейших еврейских писателей XX века, рассказана история духовных поисков мусарника Цемаха Атласа, основавшего ешиву в маленьком еврейском местечке в довоенной Литве и мучимого противоречием между непреклонностью учения и компромиссами, пойти на которые требует от него реальная, в том числе семейная, жизнь.

---

До этого момента он понятия не имел о том, что изгнанный мусарник вернулся в Нарев. Он не собирался мириться со своим кровным врагом. Однако, поскольку тот вошел к нему в дом вместе со своими ангелами-разрушителями, большевиками с той стороны границы, старосте благотворительной кассы не подобало его выгонять.

— Я и мои ученики принесли вам шалехмонес[188], — еще веселее воскликнул мусарник.

— Вот как? Шалехмонес? Так что же вы стоите в дверях? Входите, входите. Вы у меня неожиданные гости. Шалехмонес? — заговорил хозяин, удивляясь все больше и больше.

— Да, шалехмонес. А в качестве нашего посланника мы выбрали того самого виленского сына Торы, который ел у вас по субботам, пока вы не вышвырнули его из дома и не избили, как вы вышвырнули из своей лавки и избили до крови других сынов Торы, потому что они вступились за вдов и сирот.

Янкл-полтавчанин вытолкнул вперед Мейлахку, державшего обеими руками метлу. Однако, увидев, что тот стоит окаменев, полтавчанин вынул из его рук метлу и передал ее старосте:

— Это — наш шалехмонес. Выметите ленивых невесток и дочерей из вашего дома, выметите кражу и грабеж из вашего дела, вычистите помойный ящик, которым стало ваше загнившее сердце! — И, как подобает по обычаю в Пурим, Янкл закончил свою речь рифмованными строками: — Вы очень долго старостою были, много награбили и многих людей избили!

Домашние реб Зуши сидели в оцепенении, его гости не верили своим глазам и ушам. С минуту из-за воцарившейся в доме тишины было слышно, как щелкают фитили оплывающих в подсвечниках свечей. Потом вокруг стола возникло какое-то движение, кто-то из гостей испуганно хохотнул, как бы пытаясь загладить неловкость:

— Пуримшпилеры!

Только тогда хозяин немного пришел в себя, хотя все еще не мог выговорить ни слова. Сулкес поднял руку и дал мусарнику звонкую пощечину. С побледневшими лицами и горящими глазами мальчики бросились на старосту благотворительной кассы, готовые разорвать его на куски и погибнуть ради Имени Господнего. Но реб Янкл остановил их. Его лицо светилось радостью от полученной оплеухи, словно он нашел клад. Было очевидно, что своими железными ручищами Янкл-полтавчанин способен выжать из старосты сок, как из лимона. Но вместо этого он весьма галантно поклонился и сказал:

— Спасибо, большое спасибо за этот шалехмонес, который вы дали мне в ответ на мой. — И проворно вышел из дома вместе со своей компанией.

Мейлахка-виленчанин понял, что глава группы специально показал ему, что способен проявить еще большее мужество, чем требует от учеников. Поэтому сразу же, как они вышли на улицу, Мейлахка бросился к нему:

— Ребе, простите меня!

— Прощаю полностью и целиком, сейчас же и безотлагательно! — искренне и щедро ответил реб Янкл и велел ученикам ничего не рассказывать в синагоге о произошедшем сегодня вечером.

Молящиеся могут убояться мести старосты, а это испортит праздник. Мальчишки пообещали молчать. Если глава их группы смог проявить такую устрашающую сдержанность и не дал сдачи нечестивцу Сулкесу, то и они должны сдержаться и никому не рассказывать о величии реб Янкла, которое видели своими собственными глазами. Мейлахка-виленчанин пошел еще дальше и в сердце своем взял на себя обет, что с сегодняшнего дня станет ищущим пути и останется в Новогрудке на веки вечные.

Полтавчанин шагал молча и думал о своих товарищах по ешиве, которые наверняка уже были так пьяны, что не могли отличить восклицание «Благословен Мордехай!» от восклицания «Да будет проклят Аман!»[189]. Скоро он выпьет больше водки, чем они, и перегонит их в веселье. Янкл не сомневался, что война со старостой благотворительной кассы разгорится с новой силой и что будет весело. Война за Тору и за мусар будет поддерживать его дух, чтобы он не опустился на более низкий уровень и не остыл, как это случилось с его прежними товарищами по группе аскетов, которую когда-то возглавлял реб Цемах-ломжинец. Правда, старшие ученики, а возможно, и глава ешивы скажут, что он дикарь. Будут кричать, что из-за него обыватели перестанут помогать ешиве. Да мало ли, что будут говорить и кричать?! Новогрудок велик именно тогда, когда ведет войну. Новогрудок велик именно тогда, когда голодает.

Глава 5

Большое черное крыло ангела смерти распростерлось над ешивой на следующий же день после праздника Пурим. Квартирная хозяйка Генеха-малоритчанина, принявшая, помимо него, в свой дом и больного Даниэла-гомельчанина, ворвалась в синагогу с криком:

— Его нет!

Со всех сторон к ней бежали ешиботники, спрашивая, что случилось с Даниэлом-гомельчанином? Но она ответила им, что несчастье случилось не с больным. Это Генех-малоритчанин умер от сердечного приступа, сказала женщина и лишилась чувств.

В синагогах, в лавках, в домах — повсюду говорили об этом несчастье. На похороны пришла большая толпа, пришли богачи и все наревские раввины, ожидавшие, что им окажут честь, попросив произнести надгробную речь. Но ешиботники даже не смотрели в сторону лучших людей города. Они проталкивались к гробу с телом покойного и раскалывали небеса своими рыданиями. Переулки вокруг синагоги Ханы-Хайки бурлили, переполненные людьми. Поднятые вверх руки передавали гроб поверх голов. Гроб плыл, как низкая темная туча над верхушками деревьев, пока его не внесли в ешиву и не поставили на возвышение бимы. По ступенькам на биму поднялся глава ешивы, его вид наводил страх. За одни сутки он превратился в старика с опустившимися плечами, лицо его посерело, как пепел, длинная узкая борода свисала с подбородка, как повешенная. Он размахивал руками, шевелил губами, но так и не смог произнести ни слова. Глава ешивы спустился, а за ним стали подниматься один за другим молодые новогрудковцы, слывшие пламенными проповедниками. Но и они на этот раз не смогли говорить, только хрипели и обливались слезами. Когда из синагоги начали выносить тело усопшего, кто-то громко с рыданием воскликнул:

— И было, когда поднимался ковчег в путь[190]…

Ешиботники снова зашлись в рыданиях. В тумане, порожденном жарой, потом и слезами, блуждали кроваво-красные бычьи глаза электрических ламп. Казалось, стены синагоги тоже согнулись и плачут.

Вдоль всей дороги, ведшей к кладбищу, по городу волной пробегала дрожь. Когда похоронная процессия показывалась на одной улице, торговцы на соседней улице уже поспешно запирали свои лавки, как накануне Судного дня перед чтением молитвы «Кол нидрей». Ремесленники бросали работу в мастерских и выходили проводить в последний путь «святого ешиботника». Домохозяйки оставляли на произвол судьбы дома с маленькими детьми, набрасывали на головы платки и шли за погребальной процессией, заламывая руки. Даже светская молодежь, обычно насмехавшаяся над ешиботниками и их потрепанной одеждой, останавливалась на углах улиц, а потом печально следовала за процессией. На протяжении всего пути ешиботники, несшие носилки с телом, молча сменялись, опустив головы. Но квартирная хозяйка усопшего и ее дочери рвали себе волосы и оглушали воплями город. По тому почету, который оказывался мертвому, семья его невесты поняла, какого знатного жениха потеряла. Женщина и ее дочери убивались так, словно малоритчанин уже долгие годы был главой их семьи и единственным кормильцем.

На кладбище женщины окружили квартирную хозяйку и стали убеждать ее, что могло ведь случиться и худшее. Жених мог жениться на ее дочери и умереть от сердечного приступа на следующий же день после свадьбы. Квартирная хозяйка стала плакать потише, а ее старшая дочь молчала и своим тоскливым молчанием как будто давала понять утешительницам, что засидевшаяся в девках невеста ничуть не счастливее молодой вдовы. Состоятельные обыватели и раввины стояли кружком и разговаривали между собой, подчеркивая, что даже в этом несчастье, какого никому не пожелаешь, видно пренебрежение, с которым мусарники относятся к городу. Они не пригласили ни единого наревского раввина произнести надгробную речь. Ешиботники действительно держались особняком от горожан. Они стояли вокруг главы ешивы с желтыми, восковыми заросшими лицами, и слезы блестели на их щеках, как застывшие капли росы на надгробных камнях.

После омовения тела усопшего глава ешивы снова попытался произнести речь, но больше пары слов «Тора, Тора, оденься в рубище…»[191] так ничего и не смог сказать. У него закружилась голова, и ученики едва успели подхватить главу ешивы, чтобы он не упал. Увидев, что никто из мусарников сегодня уже не произнесет речи по усопшему, из толпы обывателей вышел ученый молодой еврей с мягкой русой бородкой и в очках в золотой оправе. Сначала он несколько раз кашлянул, а потому заговорил сладким плаксивым голосом:

— Учителя мои и господа мои!

Женщины вытерли слезы с глаз, а обыватели вздохнули с облегчением. Только лица мусарников приобрели хмурое, злое выражение, выражая их враждебность к обывательскому миру. Лощеный молодой ученый в золотых очках привел подобающий случаю стих из Торы: