Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

• Название: Былина о Микуле Буяновиче
• Автор: Георгий Гребенщиков
• Издательство: Ариаварта-Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2003

Роман сибиряка Георгия Дмитриевича Гребенщикова (1882–1964) «Былина о Микуле Буяновиче» стоит особняком в творчестве писателя. Он был написан в эмиграции в первой половине 1920-х годов и сразу же покорил своей глубиной наших соотечественников за рубежом. В огне революции, в страданиях гибнущей нации засияла русская христианская душа.

К Гребенщикову пришла литературная слава именно благодаря его «Былине». Этот роман был переведен практически на все европейские языки, а имя писателя сразу попало в крупные энциклопедии, издающиеся на Западе. В эмигрантской прессе даже раздавались голоса о выдвижении Гребенщикова на Нобелевскую премию, но они остались неуслышанными. Современная Россия возвращает утерянное сокровище на родину.

Роман печатается по парижскому изданию 1924 года.

---

— Выпадает? Воля? Да неужто?…

Просвирня засмеялась, развела руками:

— Не знаю, воля это, али што другое, братики, а только карта падает хорошая.

Все затихли и с надеждой смотрели на старуху и на карты.

А Бочкарь припал к губам Анисьи.

Конвойные и каторжане, увлеченные гаданием, не видали этого, но за то зорко видела все Стратилатовна.

Просвирня же торжественно воскликнула:

— Врут карты и я вру… Ну, ежели не врут, то будет вам, родимушки, какая то большая радость!

И все повеселели, все поверили, сомкнулись над ворожеей и даже бородач повеселел и ухмыльнулся. Яша принес новое ведро кипятку и Митькину гармошку.

— Принес? — радостно хватаясь за гармошку и прижимая ее к сердцу закричал Митька. — Вот спасибо, Яша! Жену мою принес… Да как же это тебе выдали?

— А ну-ка расскажи нам, старичок. Про сон-то!.. — громко попросил широкий, — Может все к одному?

— А ты поиграй нам! — обратился рыжий к Митьке.

И все еще никто не обращал внимания на Анисью и Матвея.

— Ты не прижимай меня… Увидят! Начальнику доложат, — говорила Анисья, а сама все больше пламенела от объятий стосковавшегося по ее телу сильного и разгоревшегося Бочкаря-Микулы, который глухо отвечал ей:

— Сейчас я как во сне все вижу… А чую тебя, как будто в первый раз… Таково хмельно мне!.. Неужто мы в последние видаемся?

А каторжане хором уговаривали Яшу:

— Ну, расскажи нам, дядька! Расскажи про сны-то…

Яша ухмыльнулся, погладил свою лысину и стал возле просвирни, светлый, устремленный в высоту, как на молитве.

— А уж и не знаю, ребятушки… Сумею ли рассказать-то? — начал он, конфузливо откашливаясь. — Вот вижу, как наяву, а рассказать… Не знаю как начать. Может вы смеяться будете.

С явным нетерпением каторжане шумно говорили:

— Ну-ну! Што ты! Какой уж смех нам? Как умеешь. Расскажи!

Стратилатовна толкнула в плечо Ваську:

— А те-то, те-то!.. Погляди-ка. Милуются.

Конвойные обошли взвод, перешепнулись меж собою, со скукою на лицах посмотрели назад, поджидая смену, посмотрели в сторону совсем заснувшего взводного и, ставши на свои посты, стали слушать Яшу. В сторону же Анисьи и Стратилатовны глядели вскользь, стыдливо, как смотрят в сторону супругов.

Выпрямился бородач и, слушая, угрюмо опустил глаза к дороге.

— Это я не про свою келейку, которую всегда-то вижу, — начал Яша. — А видел я совсем другой недавно сон. Вижу, будто бы, брателки, вхожу я в церкву… Не то в хоромину какую. Сперва бы это церква, опосля, когда внутрь взошел, будто бы большой пресветлый терем. В жизни своей я, брателки, не видывал такого, окромя церкви, а даже и во сне не видывал. Когда был маленький — мне бабонька сказывала сказку про царя Гвидона и про светлый терем морской царицы. Ну, во сне не видывал такого. И рассказать даже не сумею, брателки…

— Ну, ничего, сказывай, как можешь, — нетерпеливо потребовал широкий.

— Скорее сказывай! — подтвердил бледнолицый. — А то скоро нас погонят — не успеешь.

— Вот как бы, брателки мои, вхожу я в этот терем, а посреди бы за столами, за дубовыми, за скатертями самобраными, как в сказке сказывается, в одеждах праздничных и самоцветных сидите будто бы все вы, все значит осужденные… И будто все на воле!..

— На воле? — стоном-эхом отозвались голоса.

— На воле, брателки! — еще светлее улыбнулся Яша. — И будто бы по середине на красном месте набольший из вас, эдакой пригожий молодец, навроде бы Матвея нашего! Пир будто пируете свадебный и песни все таково хорошо и весело поете все… А двери бы раскрыты широко и через них видать бы все вот это самое приволье!.. Ну, как есть всю эту землю Божию, брателки!

Лица каторжан посветлели. Все слушали, затихнув и ожидая дальнейших слов Яши так, как будто этими словами решалась судьба всей каторги. И Яша, помолчав, продолжал:

— А мы будто с Петровнушкой-то служим вам всем при столе и стоим как бы в отдалении друг от друга. И смотрим бы на диво это и боимся слово сказать… Чтоб сон-то не вспугнуть, потому што все мы твердо знаем, што все это во сне привиделось.

— Как складно сказывает Яша! — прошептала Анисья. — Они все его слушают, как малые ребята…

Микула тоже слушал и шептал Анисье:

— Пошто ж мы раньше так с тобой не миловались? Пошто ж мы не могли на воле так любиться?..

Просвирня тихо поднялась с места и, увидев Бочкаря с Анисьей, стала так, чтобы загородить их собою от затихших арестантов. И восторженно шепнула умиленному бородачу.

— Сам сказывает, сам, родимушка… Раньше дак, просишь его, просишь — не желает. А сегодня, ишь, разговорился.

— Погоди ты, не мешай ему! — шепнул Петровне бледнолицый.

А Стратилатовна опять кольнула взглядом в сторону Анисьи и Микулы.

— А те-то, те-то што делают!

— Это Яшка да просвирня все подстроили! — проворчал Васька. — Штобы зубы всем заговорить… Анисья их подговорила, чтобы поиграться со своим миленым.

— Много там виделось, — продолжал рассказ свой Яша, — ну только всего я не сумею рассказать… Может потом припомню все. Про клады много было сказов… Каждый про свой клад бы вроде как по песне спел. Потом бы входит мой брателко, меньшак Вавила Селиверстыч. А после бы племянник мой Корнил, а потом бы и Лимпея, сноха Вавилина. И будто все бы с приношением. А Корнил-то, мой племянник, будто бы несет мою часовенку-то сонную… Ну только бы она вся очень маленькая, как игрушка. — Яша потихоньку вытер набежавшую слезу. — Тут много было всего… Не суметь мне вам сказать… Потому што я хочу сказать, а не могу…

— А што ж ты плачешь, старичок? — жалостливо спросил у Яши рыжий каторжанин.

Яша начал еще горше плакать и сквозь слезы отвечал:

— Потому, что, брателки, я вижу, что не моя это часовенка, и мне бы таково-то горько стало, а вокруг меня поют бы и утешают бы меня ровно бы ангелы где-то далеко. И поют бы они:

— «Всякое ныне житейское отложим попечение»… И кто-то будто бы снаружи глас мне подал, штобы я глядел на горы. — И таково ли мне стало радостно стоять и слушать. А стоять-то я будто и не могу. И глядеть на горы бы не смею. У меня будто ноги отнялись от испуга, что сейчас мы все проснемся и я слова молвить не могу, а ангелы будто все краше, все умильнее поют бы:

— …«Всякое ныне житейское отложим попечение»… — И вот бы, брателки, взглянул я на горы… А там бы выше туч возвысился, стоит бы храм великий и такой пресветлый и такой-то огромадный, белый-белый, аж для глаз больно… И вижу бы я: все вы туда начали смотреть, а увидать будто бы все не можете… Которые бы видят, а больше не видят… И как бы все мы слышим глас таково явственно:

«Прийдите ко мне все труждающие…»

Но Яша не окончил. Стратилатовна не вытерпела, крикнула:

— Этот зубы тут заговаривает, а те-то там, бессовестные рожи… Поглядите-ка, сплелися! — она ткнула пальцем в сторону Анисьи.

Бочкарь услышал, волком посмотрел на арестантов и еще крепче обнял женщину, страстно говоря ей:

— Ничего! Пускай все видят. Потому, я чую: мы впоследние видимся.

Анисья обомлела и со слезами на глазах заговорила что-то пьяное, почти безумное:

— Да, да! Сплелися! Пускай все видят! Не стыжуся. Совесть потеряла. Каторжная стала! Несчастный мой, ребеночек!.. Куда же я его деваю? Арестаненочек!.. Пропала втуне вся любовь моя. Пропало все-о!..

Каторжане встали с мест, посмотрели с удивлением, потом с усмешками, и вдруг их всех охватило чувство зависти, затем злобы одних и явной похоти других. И вырвался из их грудей какой-то протяжный рычащий стон без слов.

А Яша повернулся, обидно всхлипнул и сказал:

— Никого я не заговаривал. Как видел, брателки, так и сказал.

Но Яшу уже никто не слушал. Каторжане безрассудно и безвольно бросились к Анисье, протягивая скованные руки к распустившейся на руках Микулы женщине.

Вспыхнул целый вихрь желаний огненных, звериный рев и звон цепей. Конвойные бегали вокруг взвода, оцепили каторжан, но растерялись и не знали, что делать.

— Уберите баб отсюда!.. Уберите! — закричал высокий бородач. — Я знаю это зелье! Я сам за бабу пострадал!..

— Нет, нам давайте их!.. Давайте!.. Мы тоже баб сколько годов не видели! — кричали, рычали и неистово смеялись каторжане.

Одни схватили Стратилатовну, вступили в драку с Васькой, другие бросились к Анисье.

— Вот эту нам отдайте… Этую!..

А один, с перекошенным ртом, облапал даже Августу Петровну.

Даже Митька ошалел и ни с того ни с сего грянул плясовую.

Как обожженный вскочил с места взводный и, выхватывая у первого конвойного винтовку, закричал неистово:

— Што такое? Бунт? Побег? Перестреляю!..

— Стреляй! — взревела грубым, хриплым голосом Анисья и, для чего-то раскосмативши себя, встала, бросилась навстречу взводному, конвойным и каторжанам, с надрывным воплем, — Нате же меня!.. Рвите на части, как собаки падаль… Нате!.. Я заслужи-ила все-о-о… Я заслужила!.. И не гожусь я в матери! Я каторжная! Я распутная!..