Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

• Название: Былина о Микуле Буяновиче
• Автор: Георгий Гребенщиков
• Издательство: Ариаварта-Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2003

Роман сибиряка Георгия Дмитриевича Гребенщикова (1882–1964) «Былина о Микуле Буяновиче» стоит особняком в творчестве писателя. Он был написан в эмиграции в первой половине 1920-х годов и сразу же покорил своей глубиной наших соотечественников за рубежом. В огне революции, в страданиях гибнущей нации засияла русская христианская душа.

К Гребенщикову пришла литературная слава именно благодаря его «Былине». Этот роман был переведен практически на все европейские языки, а имя писателя сразу попало в крупные энциклопедии, издающиеся на Западе. В эмигрантской прессе даже раздавались голоса о выдвижении Гребенщикова на Нобелевскую премию, но они остались неуслышанными. Современная Россия возвращает утерянное сокровище на родину.

Роман печатается по парижскому изданию 1924 года.

---

А из другого взвода, под конвоем, шли Анисья и Стратилатовна. Обе были в арестантских полосатых платьях и шагали той неловкою и развалистой походкой, которой ходят все непривычные к тяжести цепей на ногах.

По дороге Стратилатовна шипела на Анисью:

— А-а! молчишь теперь?.. Отмалчиваешься! Вот погоди — заговоришь. Мне ничего, я перенесу. Я уже раньше приобвыкла. А вот тебе вся моя обида отольется…

Васька Слесарь бросился навстречу ей и зашипел:

— Не спорь. Не спорь, жена. Не спорь! — он и смеялся, и боялся, и крутился, как червяк на огне. — Господин взводный позволил, но штобы не спорили. А то стращают разлучить нас. Слышишь?

Стратилатовна злобно сверкнула белками глаз.

— Я и не спорю. Я только добиваюсь правды. Потому она, она нас загубила со злодейством со своим. А я никого не грабила и не разбойничала…

Но Васька снова просил зло и умоляюще:

— Будя!.. Ну, будя!

Усадив возле себя жену, он ласково заворковал, взял от нее гребешок и начал чесать голову и бороду. Стратилатовна отняла у него гребешок; подала кусочек сахара и белого хлеба.

— Да ты сперва пей чай-то, пока не остыл… Дай я голову-то тебе почешу, — и начала чесать ему голову, в то время, как другие арестанты жадными глазами следили за этой непривычной для их глаза нежностью.

Анисья тихо подошла к Бочкарю и сквозь зубы процедила:

— Здравствуй.

Забыв про каторжан, Бочкарь жадно поймал ее руки и, то прижимая ее к себе, то отталкивая, лепетал, как в бреду:

— А ты молчи! А ты молчи, молчи, молчи!.. А то разлучат! Слышала? Грозятся разлучить нас… А на меня серчать все равно теперь без последствия. Я дурак, конечно, я даже подлец перед тобой.

— Не надо нам про это говорить, не надо, — строго, низким голосом прервала его Анисья. — Я теперь, как ровно пушка заряженная. Боюсь, боюсь, што разорвет меня…

— Ну, нет… Ты только не шуми! — упрашивал Бочкарь. — Будем терпеть. Будем все сносить, девять лет терпеть. Не вечно же они будут тянуться! — и прибавила тихим шепотом, — А может, если будем все терпеть — может и скорее выпустят! — и засиял улыбкою надежды, — Может, манифест какой, али еще что… Понимаешь? И ничего тогда нам не надо. Какую-нибудь избушку в лесу. Либо на эдаком косогоре балаган, где-нибудь на бакше у мужика. И будем жить! На воле! Вместе! Понимаешь? И никого не будем трогать. Понимаешь, только бы на волю и только бы вместе…

— Ох, не ты бы говорил мне это! Не такой ты человек, чтобы удержать тебя в избушке. Я ли тебя не любила? Я ли за тебя не рысковала? А на поверку вышло, што за эту староверку, за паскуду, всех нас продал! Рассолодел! — она совсем ожесточилась, — За это вот теперь мы и погибли. За это, за это! А я-то думала, што ты богатырь, што ты не выдашь! Што за тебя можно, как за каменную стену спрятаться. Эх! Дура я была. Дура!..

— Не поминай про это. Знаю! Сам терзаюсь теперича, ну только нету силы обуздать себя. Ну, жаден был я до воли, жаден был до баб и не умел себя обуздывать… Ну, вот и наказал меня Бог, али дьявол. Ну, ты же мне прости это и думай, думай про меня… А ежели, узнаю, што ты про меня думать перестала, пропаду я сразу. Пропаду…

— Пропаду… А што же мы разве не пропали?

— Нет, не пропали! Ей-Богу не пропали! Вот увидишь! Только бы тебя мне с глаз не потерять. Ну, не пропали ж! Верь, што не пропали! — он показал вниз на пасеку, — Гляди-ка-ся!.. Гляди-ка: тут я раз с отцом у старика гостил, у пасечника… И чудно было, как ровно в сказке, аль во сне. Тут мы тогда на наше горе все враз встретились.

Он умолк и отвернулся от Анисьи, а она, не слушая его, или не понимая, полными слез глазами посмотрела вдаль на реку, на луга и на горы и с пронзительной тоской запричитала:

— Прощайте горы мои родимые! Прощайте речки мои быстрые! Прощай молодость моя бесталанная. Прощай воля моя, воля раздольная! — она заплакала и зашептала, — Погубили мы жисть нашу с тобою… Погубили.

И вдруг, тут же со слезами на глазах, прислушалась к чему-то в самой себе и тихо, удивленно засмеялась.

— Ну, што? Што ты? — испуганно спросил Матвей.

И оба замолчали, подавляя в себе слезы, даже вздохи. Она взяла его руку и положила себе на живот.

— Шевелится!.. Слышишь? — и еще горше зарыдала, — Арестаненочек мой махонькой!..

Больше они ни о чем не могли говорить. Слышали, как что-то говорила арестантам Августа Петровна, но не понимали. Глубоко ушли в свое, новое, огромное, но такое печальное, такое несказанное.

— …все бы падает какая-то печаль, а под конец печаль ту покрывает радость! — говорила Петровна.

— А может оно так и будет? — улыбнулся рыжий каторжанин.

— А погадай-ка, слышь, старушка, нам! — сказал широкий, — Не выпадет ли нам какое облегченье?

— Не будет ли какого манифеста, а? — спросил рыжий и совсем счастливо засмеялся, — Вдруг бы всем нам вышла воля, а? Слышь, бабонька?

— Все может быть, родимушки! Все в руках Господних! Может, для того Господь и трудит нас, што волю-то Его как следовает мы не видим и не понимаем, когда на воле-то живем. Вот поглядите-ка, какой сегодня день от, а? Воля-то какая!

— А у те карты-то с собою? Погадай, слышь! — домогался широкий арестант.

— Карты есть, ну только восподин взводный, может, не дозволит, — тише ответила Августа Петровна, а потом громче продолжала, — Не дозволяется арестантке при походе карты иметь. А вот придем на этап, там и погадаем.

— Ничего, восподин взводный, он ничего… Погадай! — упрашивали арестанты хором.

— Он, видать, притомился, он не видит, — ухмыльнулся Митька и шепнул старушке: — Ну, погадай об манифесте. Ничего!..

— Конечно дело, родимушки, за карты за свои я не могу ручаться, — уступчиво сказала Августа Петровна. — Они врут, значит и я вру. А только што… — продолжала она тише, — Зиму-с я ей, Анисье-то Ивановне, как на ладошку про несчастье-то про это карты мои выложили… А оно, видишь ты, как вышло!

Она достала из-за пазухи замусоленную колоду карт и присела среди арестантов.

Арестанты тесно сгрудились вокруг нее. Только Бочкарь с Анисьей да Васька со Стратилатовной сидели парочками на своих местах и тихо ворковали. Даже бородач с избитыми ногами подошел и наклонился над просвирней. Раскладывая на коленях карты она мягко, задушевным, успокаивающим голосом рассказывала:

— При этом, при моем теперешнем положении, конечно, не хорошо это, ну уж будто што для вашего веселья расскажу. Яшенька-то этот, старичок-то. Вот тот лысый-то. Все тоже сны видает… И сколько уж годов видает он все один сон. Вы бы его порасспросили рассказать! — она оторвалась от карт и обратилась к Яше. — Эй ты, Яшенька, о чем задумался?

— А ни о чем, Петровнушка. Птичку я тут слушаю. Больно сладко поют эти жаворушки малые. — он помолчал и будто сам с собою продолжал: — Бывало эдак-то на пашне слушаешь их, слушаешь, бывало. Маленький тогда я был. А как ровно сейчас помню. Тятенька, бывало, рано встанет да уйдет сеять, а я сплю-сплю и вдруг слышу — надо мной они: чири-и, чири-и!..

Августа Петровна улыбнулась радостной улыбкой.

— Видите, дите какое! Чири-и, чири-и!.. Ах, Господи прости!

Она вздохнула глубоко и добавила!

— Мы с ним и выросли в одной деревне и чуть было не поженились. И я желала, и он за меня сватался. А вот подите же: братец его и воспротивился, потому што я церковница, а они староверы. Долго все рассказывать, а только и он из веры ихней ушел и на всю жизнь холостой остался. И я замужем нажилась и во вдовах наплакалась. А вот, глядите-ка: судьба-то нас свела где!.. И верьте мне, родимушки, што это так, знать, предуказанно! Об одном теперь молюся… Чтобы как-нибудь без лишнего зла жисть свою покончить, как говориться: мирно бы и не постыдно.

Конвойный окрикнул Яшу. Яша, взяв пустые ведра, ушел к походной кухне.

Просвирня испугалась, оглянулась, но, видя, что ее не требуют, продолжала гадание.

— А ну-ка думайте шибче: кто чего желает?

Конвойные, следя за арестантами, с любопытством прислушивались к просвирне, изредка поглядывая в сторону дремавшего взводного.

— Конечное дело, об чем наша дума! — говорил рыжий. — Об одном для всех: о воле…

— На каторгу пошли! — сильно выговорила Анисья и, впервые вслушавшись в страшное слово, еще раз повторила в отчаянии: на каторгу! На каторге дитенка рожу.

Матвей-Микула прижимался к ней, забывая, где он находится, но невольно ловля отдельные слова просвирни, которые так радовали и печалили:

— Погадаемте о воле, братки. О светлой божьей воле.

А Анисью это раздражало.

— Воля! Эх, если бы мне дали волю! Змеей бы проползла да отыскала бы ее. Я б ей шею обвила и задушила бы, зажалила б ее. Злодейку, богомолицу проклятую!

Бочкарь же прижимал и целовал ее и, поддавшись страстному влечению к молодой, красивой женщине, шептал что-то, как пьяный. И точно сонный услыхал, как рыжий каторжанин воскликнул: