Виктория Торопова - Сергей Дурылин: Самостояние

• Название: Сергей Дурылин: Самостояние
• Автор: Виктория Торопова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03702-1

Перед читателями — первая биография крупного учёного — литературоведа, театроведа и историка театра, этнографа и археолога, поэта и прозаика, религиозного мыслителя, автора бесценной биографии художника М. В. Нестерова в ЖЗЛ, интереснейших исследований о Гоголе, Лермонтове, Пушкине, А. Островском, Ермоловой, Гёте, книги мемуаров «В своём углу» (называем только часть опубликованных работ).

Яркий представитель Серебряного века русской культуры, он до недавнего времени оставался в тени известных его современников, хотя был в гуще интеллектуальной жизни века революционных потрясений и войн, которые отразились и на его судьбе. Проза и поэзия Дурылина, некоторые научные труды много десятилетий пролежали в архиве и только в наши дни приходят к читателю. В своём загородном доме в Болшеве (сейчас здесь находится мемориальный музей) Сергий Дурылин духовно окормлял многих приезжавших к нему выдающихся деятелей культуры уже советского времени.

Автор книги В. Н. Торопова, лауреат литературной премии имени С. Н. Дурылина, дружила с Ириной Алексеевной Комиссаровой-Дурылиной — духовной дочерью и гражданской женой Дурылина, которую тот называл своим «ангелом-хранителем». Рассказы Ирины Алексеевны, её записки составили бесценный материал, который тоже, наряду с архивными документами, помог автору в создании жизнеописания этого незаурядного человека.

знак информационной продукции 16 +

---

Лето 1915 года Дурылин проводит в калужском имении Морозовых Михайловском. Редкое затишье в его моторной жизни. По милым среднерусским лесам и полям совершает прогулки-беседы с приехавшим композитором Николаем Карловичем Метнером. Дурылин восхищается музыкой Метнера на стихи Пушкина, Гёте. Метнер уверяет, что Сергей Николаевич преувеличивает его весьма скромные, «интимные» заслуги перед искусством. Хотя его заслуги были высоко оценены ещё в 1909 году присуждением Глинкинской премии за цикл романсов на стихи Гёте.

В Михайловском Дурылин заканчивает первую часть монографии о Лескове. За чаем он читает её всем присутствующим, а Метнер «в обмен» играет на рояле свои «Сказки».

Редактор издательства «Путь» Г. А. Рачинский пишет М. К. Морозовой: «Я очень рад, что Дурылин принялся вплотную за своего Лескова; думаю, как я уже писал Вам, что книга выйдет хорошая, только не насовал бы он туда полемики, а убрать её будет трудно: человек он упрямый и когда захочет, умеет, как уж, из рук выскакивать. Я его очень люблю и ценю, несмотря на ведомые мне недостатки его…»[166] О горячности Дурылина тех лет, нетерпимости его при отстаивании своего мнения пишет и Сергей Фудель: «У Сергея Николаевича была одна черта: казалось, что он находится в каком-то плену своего собственного большого и стремительного литературного таланта. Острота восприятия не уравновешивалась в нём молчанием внутреннего созревания, и он спешил говорить и писать, убеждать и доказывать»[167]. Видимо, эта черта и проявилась при чтении доклада «Град Софии».

В тот год в имении Маргариты Кирилловны Морозовой собралась большая компания молодёжи. Ради развлечения и озорства они коллективно за несколько недель написали роман «Соколий пуп»[168] в трёх частях и двадцати восьми главах, с предисловием, эпилогом, примечаниями и эпиграфами к каждой главе. Автором назван Аким Ловский. Главный герой — общий товарищ участников — Дима Меньшов. Среди действующих лиц Козьма Прутков, профессор МГУ Сергей Иванович Соболевский и ведущие философы тех лет. В написании романа участвовали семь человек. Каждый писал самостоятельно свои главы, изощряясь в юморе и насмешливости. Иллюстрировал роман Александр Георгиевич Габричевский[169].

ПЕРИОД ДУШЕВНОГО СМЯТЕНИЯ

Создаётся впечатление, что у Дурылина внешняя жизнь, кипучая и насыщенная, в литературе, среди людей идёт самостоятельно, независимо от внутренней, от жизни души, напряжённой, трагичной, часто мучительной.

«Я живу, Гоша, — пишет он брату в 1915 году, — в такой тоске и муке, что у меня нет сил передать её тебе. Она законна, я её заслужил и заслуживаю, но чтобы переносить её, мне нужна душевная поддержка, и я её нахожу у Коли, у детей, когда они просто сидят у меня в комнате или что-нибудь рисуют. Большего мне не нужно»[170].

Со смертью мамы Дурылин потерял не только опору, основание, удерживающие его равновесие в житейском море, не только прочный быт, освобождавший мысли для творчества, но и «свой угол». Бездомность, скитания, ночёвки по чужим углам, переезды с квартиры на квартиру будут продолжаться до 1936 года, до болшевского периода. В 1916 году у него совсем нет жилья: «…где буду жить зиму — не знаю. Итак, очутился я „яко наг, яко благ, яко нет ничего“»[171]. Письма просит посылать на квартиру настоятеля церкви Воскресения Словущего на Ваганьковском кладбище протоиерея Василия Постникова (отца Г. В. Постникова). У Постниковых он будет жить некоторое время, оставит у них на хранение свои вещи, часть мебели и книги. Вот маленькая иллюстрация его кочевой жизни. Вернувшись летом 1916 года из Симеиза, где жил с Колей Чернышёвым, который лечился от туберкулёза, Дурылин лишь на два дня задержался в Москве и едет в Троице-Сергиеву лавру к Флоренскому и Новосёлову. Оттуда — в Абрамцево в дом Мамонтовых. От 3 до 15 августа он в Пирогове — имении Чернышёвых, затем на неделю едет в Новгород к М. К. Морозовой, а к 1 сентября он должен вернуться в Москву, так как ему предложили преподавать историю в Московском Александровском институте. Лето — осень 1917-го он кочевал между Москвой, Абрамцевом, Любимовкой и Оптиной. Художник М. В. Нестеров предложил ему пожить у него на Новинском бульваре, так как семья уезжала в Армавир. «Вдвоём нам будет лучше», — сказал он. Однако не сложилось.

Мысли о монастыре всё чаще посещают Дурылина. Он чувствует, что Христос всегда стоит за плечами «и грустит по нас». Это поддерживает, укрепляет духовно. Тане он пишет: «Я был на пороге двух аскетизмов: в юности рационалистического, интеллигентского, теперь стою на пороге полумонашеского, православного. И я знаю, что должен стоять, постояв, переступить этот порог и уйти… А во мне борется что-то, я люблю молодость, красоту <…> люблю ещё многое — ржаное поле и мелкий песок, горизонт… Единственным моим отношением должно быть — отвернуться и уйти. Да, отвернуться, да, уйти — уйти туда, где ничего не видно. И я повторяю про себя только одно, только одно:

Что ты, что ты сделал,
Исходя слезами,
Что — скажи — ты сделал
С юными годами»[172].

(П. Верлен. Перевод С. Н. Дурылина)

Душевное смятение становится невыносимым. И Дурылин уже в который раз ищет успокоения, исцеления на милом Севере. Взяв с собой Колю и Ваню Чернышёвых, Игоря Ильинского, брата Георгия и своего друга Г. Х. Мокринского, он летом 1917-го отправляется в Олонецкий край. И опять Север дал утешение. Надолго ли? Но какие слова благодарности Дурылин обращает к Северу по пути домой! «Милый север, ты не изменил и не обманул — ты, как всегда, радовал природой, и людьми, и всякой тварью, ты учил без указки, что есть Россия, — ты обласкал, ты охранил от тяжёлого обстояния наших дней! Увижу ли тебя опять? Бог весть! Но что-то лучшее во мне, ещё живое, ещё хотящее жить, связано с тобой неразрывно. <…> Суровые годы, суровые дни — и нет в тебе отчаяния, нет слабости, нет неверия в тебе. Сохранишь ли ты Россию? Но во мне ты сохранил веру в неё — только через тебя, через твоё откровенье в простоте и тишине твоих людей и просторов, твоих вод и лесов я ещё верю в неё! Спасибо тебе!» [173]

1917 ГОД И ПОМЕСТНЫЙ СОБОР РПЦ

Вернувшись в Москву 12 августа, Дурылин очутился в гуще революционных событий. Москва встретила забастовкой трамваев. Площадь перед Большим театром была запружена толпой и войсками. Свои впечатления, переживания, мысли Дурылин записывает в дневнике «Олонецкие записки», который вёл с 12 августа 1917-го по 21 апреля 1918-го. Предполагал вести в нём записи по этнографии и археологии Севера, но захлестнувшие события заставили забыть об этих намерениях. С тяжёлым чувством описывает Дурылин свою встречу со старым другом ещё с гимназических лет Костей Толстовым, который приехал в Москву в командировку. Константин — матрос, член Исполнительного комитета армии и флота в Гельсингфорсе. У него власть, он занимает две должности: судебного следователя и члена «охраны свободы». «Кошмар наяву» для Дурылина рассказы Константина о расправах над офицерами (их не пристреливали, а били чем попало, терзали, рвали. Константин называет это «раздавить гадов»); его оправдание убийства адмирала А. И. Непенина — командующего Балтийским флотом, только за то, что он «с матросами плохо обращался, своему пустому автомобилю приказывал честь отдавать»… У Константина неограниченная власть. Он ведёт допросы, выносит обвинения офицерам.

Когда-то Дурылин и Толстов участвовали в революционных кружках, строили планы социального преобразования общества. Но Дурылин с изумлением видит, что в сознании Константина ничего не изменилось с тех пор. У него по-прежнему нет никакого чёткого политического или общественного сознательного «я». Выбранный от Службы связи делегатом к А. И. Непенину, Константин в виде требований матросов излагает ему программу эсеров 1905 года, которую вспоминал по дороге к адмиралу. Дурылин возмущён: «Это было первое заявление политических требований в Балтийском флоте. Какой ужас царит над Россией, если подумать, что их заявлял адмиралу боевому, умнице, таланту, человек, ещё за десяток минут только вспомнивший нечто, сохранённое от 5-го года, о чём сам не думал, чего не знает, над чем год назад смеялся»[174]. Дурылин видит, что Константина заботят не нужды России, государства, сословий, а то, что нужно лично ему как представителю класса. И это личное в силу обстоятельств он может осуществлять как всероссийское. Константин ещё берёт смелость рассуждать о свободе для христианства. На что Дурылин решительно заявляет, что не хочет такой свободы.

Дурылин понимает, куда заведут Россию такие Константины. Он задаётся вопросом: «Кто же Костя? Большевик? Анархист?» И тут же отметает вопрос как несущественный: «Нет, это всё не то. Это та центробежная сила русской истории, которая воздвигала самозванцев, Федьку Андросова, Разина, Пугачёва, максималиста-экспроприатора 905 года. Теперь она плещется по всему русскому простору — поджигает помещичьи усадьбы, оскверняет мощи в Киеве, вопиет о „контрреволюции“. И не Керенским, и не Милюковым её остановить! Нет, государство — узда, государство — сурово и тяжко, и опять, и опять — если суждено России быть — поднимется как-нибудь медный всадник — и „вздёрнет на дыбу“. Нужно ли этого желать? Нужно, если желать бытие русского государства, и не нужно, если забыть о нём и помнить, что „Дух дышит, где хочет“, что православие может всемирно воссиять и у японцев, и у американцев. За государство платят — и вот „Россию вздёрнул на дыбы“ и есть такая плата»[175].