Виктория Торопова - Сергей Дурылин: Самостояние

• Название: Сергей Дурылин: Самостояние
• Автор: Виктория Торопова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03702-1

Перед читателями — первая биография крупного учёного — литературоведа, театроведа и историка театра, этнографа и археолога, поэта и прозаика, религиозного мыслителя, автора бесценной биографии художника М. В. Нестерова в ЖЗЛ, интереснейших исследований о Гоголе, Лермонтове, Пушкине, А. Островском, Ермоловой, Гёте, книги мемуаров «В своём углу» (называем только часть опубликованных работ).

Яркий представитель Серебряного века русской культуры, он до недавнего времени оставался в тени известных его современников, хотя был в гуще интеллектуальной жизни века революционных потрясений и войн, которые отразились и на его судьбе. Проза и поэзия Дурылина, некоторые научные труды много десятилетий пролежали в архиве и только в наши дни приходят к читателю. В своём загородном доме в Болшеве (сейчас здесь находится мемориальный музей) Сергий Дурылин духовно окормлял многих приезжавших к нему выдающихся деятелей культуры уже советского времени.

Автор книги В. Н. Торопова, лауреат литературной премии имени С. Н. Дурылина, дружила с Ириной Алексеевной Комиссаровой-Дурылиной — духовной дочерью и гражданской женой Дурылина, которую тот называл своим «ангелом-хранителем». Рассказы Ирины Алексеевны, её записки составили бесценный материал, который тоже, наряду с архивными документами, помог автору в создании жизнеописания этого незаурядного человека.

знак информационной продукции 16 +

---

В русской литературе Дурылин выделяет «трудных» писателей. Это Гоголь с его «Перепиской», Достоевский с «Дневником», Л. Толстой с «Царством Божиим внутри нас», К. Леонтьев. Пока критики и литературоведы пишут о их художественных произведениях — всё ещё ладно. Но как только они обращаются к их «трудным» произведениям, которыми писатели хотят что-то сделать с читателем, «куда-то увести его от книги, приткнуть к какому-то делу», ждут в ответ не слова, а «деяния», тут обнаруживается беспомощность историков литературы. «Трудность трудных писателей, выпадающая из ведомства истории литературы, даёт себя знать»[132].

Читая труды Дурылина, стенограммы его лекций, хочется назвать его не литературоведом, а литературным мыслителем. Каждое литературное явление он видит широко и объёмно, в контексте литературы, культуры, искусства многих стран и эпох, осмысливает его глубоко, всесторонне, оригинально, часто противореча общепринятым в те времена взглядам.

М. А. Рашковская, глубоко изучив архив Дурылина в РГАЛИ, пишет в своей статье «Сергей Дурылин: человеческий след в архивном фонде»: «В одной из своих записей начала 20-х годов Дурылин попытался сформулировать всеобщность, взаимосвязь и взаимовлияние явлений культуры, природных факторов, исторических событий через призму традиционной православной культуры. Он предполагал написать об этом специальную работу. И хотя именно такой работы в его наследии и не оказалось, но вся его жизнь, научная, духовная, частная и общественная, всё его служение людям стало ответом на поставленную перед собой задачу»[133].

Многие отмечали способность Дурылина заниматься одновременно разными проблемами, работать над далеко несхожими темами, писать параллельно несколько статей. Его исключительные способности и широчайшая эрудиция позволяли ему это. Сергей Фудель был свидетелем необычайной работоспособности Дурылина. «Писал он со свойственной ему стремительностью и лёгкостью сразу множество работ. Отчётливо помню, что одновременно писались, или дописывались, или исправлялись рассказы, стихи, работа о древней иконе, о Лермонтове, о церковном Соборе, путевые записки о поездке в Олонецкий край, какие-то заметки о Розанове и Леонтьеве и что-то ещё. Не знаю, писал ли он тогда о Гаршине и Лескове, но разговор об этом был»[134]. При этом ради добывания «куска хлеба» Дурылину приходится много времени уделять педагогическо-воспитательной работе. И всё успевает, и всё делает добротно, глубоко, профессионально.

У СТЕН ГРАДА НЕВИДИМОГО

Увлёкшись идеями церкви невидимой, безобрядовой Дурылин едет в июне 1912 года на озеро Светлояр, чтобы в «китежскую ночь» почувствовать святость молитвы у стен Града Невидимого. Вернувшись, под большим впечатлением он напишет «Сказание о невидимом Граде-Китеже». «И стоит доселе Пресветлый Китеж невидим, и не увидать его никому, кроме чистых сердцем и обильных любовью. Им Пресветлый град, нам — лесные холмы и дремучий лес». Так заканчивает он сказание. В крещенский вечер 1913 года он читает его на квартире С. Н. Булгакова[135].

Не случайно эту работу Дурылин читал у Булгакова. Они оба увлечены темами Китежа и Константинополя-Царьграда. В их мировоззрении много общего. В свой замысел «Сказания» Дурылин посвятил Булгакова заранее. И философ благословил его на этот труд: «План Вашего очерка о Китеже, историческом и умопостигаемом, на фоне того, что Вы хотите здесь затронуть, вполне меня удовлетворяет и радует. Дай Бог Вам сил осуществить его — именно такое проникновение в душу народной религиозности нужно. <…> Да благословят Вас тени Соловьёва и Достоевского на это дело. Я надеюсь найти в нём отзвуки и Ваших северных странствий и впечатлений <…> хочется мне именно того, о чём пишете Вы: строгого, серьёзного и немёртвого, вытекающего из живого чувства, углубления в вопросы религии, и да осветит нам путь св. София»[136].

Личные отношения были прерваны в 1922 году высылкой Булгакова из России на знаменитом «философском пароходе» и арестом Дурылина.

О Китеже Дурылин говорит как о верховном символе народного религиозного сознания. Но считает, что истинная Церковь — в соединении церкви видимой и невидимой, в соединении тайной китежской молитвы у стен Града Невидимого и явной молитвы служб оптинских.

Дурылин прочитал несколько докладов о Китеже: в РФО, в Твери. Обрадовало известие, что его книжку прочитал Николай II, и он пишет М. К. Морозовой: «…вот узнал же русский царь, что у него в России есть не только бедность и глупость, не только хлыстовство и интенданты, а есть ещё подлинное богатство, о коем мы и не подозреваем»[137].

В эти же годы Дурылин много общается с бывшими «толстовцами» — юристом Николаем Григорьевичем Сутковым и его другом Петром Прокофьевичем Картушиным. К этому времени Сутковой и Картушин отошли от религиозно-нравственного учения Толстого и стали последователями Александра Добролюбова[138], искателями Церкви невидимой. В Добролюбове они видели человека, «озарённого свыше» положить начало обновлению Вселенской церкви[139]. Дурылин со свойственной ему обстоятельностью вникнет в суть учения А. Добролюбова (а историю его «символизма» и «декаденства» он знал давно) и напишет о нём статью-исследование, которая ожидала публикации до 2014 года[140]. «Она из немногих моих вещей, которые я люблю», — сожалел позже Дурылин о подспудности этой работы. С добролюбовцами его роднили стремление к братской любви ко всему сущему, живое отношение к Христу, признание Духа Христова в русском народе и возможность молитвы в Церкви невидимой. Но он не мог принять их отрицания Церкви видимой, обрядовой.

Дружба с Петей Картушиным — мягким, добрым и смелым человеком с застенчивой улыбкой — оборвалась трагически: он покончил с собой в 1916 году в действующей армии (он служил в санитарной команде), не вынеся ужасов войны. Дурылин с большой теплотой вспоминал его и сожалел, что недостаточно ценил его дружбу. «Нежнее души я не встречал. <…> И как знаменательно, что эта душа <…> столь высоко ценимая Толстым[141] — в конце концов возлюбила больше всего православное подвижничество, православную тишину и кротость и к ней меня посылала. <…> В нём была нежность духовная, которую грубо мяла и обдавала холодом жизнь. В его боязни денег была запоздалая Францискова любовь к „госпоже бедности“. Деньги вредны не сами по себе, не так, как о них умствовал Толстой, а как знаменье несвободы человеческой, как препятствие к веселию и младенчеству духа. Как он боялся, освобождаясь от денег, переложить на кого-нибудь тяжесть обладания ими. „Прости меня“, — говаривал он, прося кого-нибудь распорядиться его деньгами на то или иное дело. Он был прост, тих, ласков и молчалив. Мама его и Колю Суткового звала „братушками“ и, совсем не похожая на них, поняла глубокую правду и строгую красоту этих двух людей»[142]. «Я обеднел с его смертью», — пишет Дурылин в первой тетрадке рукописи «В своём углу», где Картушину посвящено несколько страничек.

Всё своё состояние Картушин отдал сначала на издание запрещённых работ Толстого, а в 1913-м на его деньги и по его желанию Дурылин опубликовал в «Мусагете» «Цветочки св. Франциска Ассизского»; «Житие брата Юнипера», ученика Франциска Ассизского (изд-во «Слово», 1914, переводчик А. П. Печковский); «Древний патерик» в переводе с греческого (изд-во «Слово», 1914), а также трактат Лао-Си (Лаоцзы) «Тао-те-кинг, или Писание о нравственности» («Дао дэ цзин») (изд-во «Мусагет», но без его марки, 1913). Перевод этого трактата с китайского, сделанный профессором университета в Киото японцем Д. Конисси, был выверен Л. Толстым по английским, французским и немецким изданиям. По просьбе Дурылина Д. Конисси, живший тогда в Москве, написал предисловие к этой книге. Примечания составил С. Дурылин, а обложку оформил В. А. Фаворский, в то время ещё малоизвестный художник. В. Г. Чертков был недоволен упоминанием Льва Толстого на титуле книги и тем, что в статье Дурылина, предваряющей примечания, «была некая полемика с Толстым»[143]. Издательство «Слово» объявило о следующем выпуске ещё четырёх книг; в подготовке двух из них участвовал Дурылин: «„Цветник“. Из древних писаний о св. Франциске (Из творений св. Франциска, „Цветочков“, „Зерцала Совершенства“, Житий Фомы из Челано). Переводы с латыни и староитальянского С. Дурылина и А. П. Печковского; и „Св. Серафим Саровский“. Житие, составленное Сергеем Дурылиным». Но, видимо, война помешала, и деньги Картушина перестали поступать.

Обложка книги Лао-Си. Художник В. А. Фаворский. 1913 г.

Дурылин вспоминал, что весной 1912 года он удрал из Москвы, потому что в ожидании царского приезда в городе проходила чистка неблагонадёжного элемента, и на даче Печковского в Медведках под Крюковом написал вступление и примечания к трактату Лао-Си, а также статью «Кандалакшский вавилон».