Лев Данилкин - Человек с яйцом

• Название: Человек с яйцом
• Автор: Лев Данилкин
• Издательство: Ад Маргинем
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-91103-012-4

Еще в рукописи эта книга вошла в шорт-лист премии «Большая книга»-2007. «Человек с яйцом» — первая отечественная биография, не уступающая лучшим британским, а Англия — безусловный лидер в текстах подобного жанра, аналогам. Стопроцентное попадание при выборе героя, А. А. Проханова, сквозь биографию которого можно рассмотреть культурную историю страны последних пяти десятилетий, кропотливое и усердное собирание фактов, каждый из которых подан как драгоценность, сбалансированная система собственно библиографического повествования и личных отступлений — все это делает дебют Льва Данилкина в большой форме заметным литературным явлением.

---

Собственно, этот же вопрос возникает всякий раз у обычного читателя, который сталкивается с прохановскими «обмороками», его «изумлением», его «восторгом» и прочим романным материалом, не относящимся напрямую к развитию сюжета. Может ли писатель, у которого нет официальной лицензии критики и потомков, а у Проханова такой не было и нет до сих пор, лезть в душу: к себе, к читателю, к кому угодно? Проханова и самого это беспокоило; он и был, надо полагать, так уязвлен, потому что чувствовал справедливость этого вопроса. И, как знать, вся его дальнейшая биография — вступление на путь кшатрия, в зону войны и смерти — не попытка ли это добыть вот так, через писательский штрафбат, лицензию на право «писать о душе»?

У романа «Место действия» были и курьезные последствия. Как известно, главный герой Пушкарев списан с Владимира Дзираева, гендиректора Тобольского нефтехимкомплекса. «Тоболяки, — сообщает корреспондент сибирской газеты, — не просто догадались — они знали, что роман написан на местном материале, а Пушкарев — Дзираев».

Роман был более чем комплиментарен по отношению к прототипу («В сжатом до синих бугров и жил пушкаревском кулаке бились и рвались на свободу железные дороги, реки, людские несметные жизни, хрипел и орал континент, а он, Пушкарев, держал его под уздцы»), но в романе присутствует, даже не то что присутствует, а является структурообразующим неизбежный у Проханова адюльтерный сюжет: директор Пушкарев уводит у Горшенина его жену, театральную актрису. В эту актрису влюблены многие, вокруг нее даже вьется один экскаваторщик, но дело, конечно, не в том, что Проханов решил попробовать себя в жанре «секс в большом городе». Главная роль этой актрисы состоит в том, чтобы своим «женским естеством» (едва ли тут возможны ощутимо более удачные термины) гасить излишки энергии самцов и способствовать синтезу различных точек зрения; только так, совместными усилиями, они и могут вытащить застрявшую лошадь (там есть такой эпизод). Жена и любовница, она не столько стравливает самцов, сколько мирит их: одному, тяготеющему к архаике художнику, автору «огненных акварелей» — открывает дорогу в футуристический (надувной) ангар, на выставку, второго — электрического человека будущего — приводит в деревянный домик с керосиновой лампой, заставляет задуматься о красоте «лубяного» Николо-Ядринска.

Простодушные тоболяки, проглотив «Место действия», тут же принялись гадать, кто из артисток театра была любовницей Пушкарева-Дзираева. Разгневанный Дзираев, ни с того ни с сего оказавшийся крайним в этой истории, чертыхался: «Они еще и домик тот блядский начнут искать, где я вроде трахался. И в театре хоть не появляйся: скажут, опять на свиданку приперся. Удружил мне Проханов. Ох, удружил. Не место действия нарисовал, а вместо действия». Так что его читали, безусловно, и не только сами прототипы.

Не так уж и мало.

Среди знаков доброжелательного отношения к нему власти выделим один: в конце 70-х ему делают лестное предложение сочинить ритуальный текст-обращение на 7 ноября, этот эпизод зафиксирован в «Надписи». Он действительно был кремлевским спичрайтером? «Я не был спичрайтером, просто я зачитывал свои тексты. Любой ритуал сопровождался пафосными речениями перед началом демонстрации».

— Неужели вы прямо с Мавзолея это зачитывали?

Я пытаюсь вообразить Проханова в компании, которую писатели Гаррос — Евдокимов описывают как «выводок зомбаков».

— Нет, по радио: «И вот… Красная площадь… Выступают… А сейчас слово предоставляется писателю Проханову». Это накануне записывалось, а потом включалось. Это было очень престижно. Эти оды мне удавались. И за счет языка, и за счет того, что я мог монтировать храмы с ракетами, саркофаги князей с кремлевским пантеоном, и все сливалось в такую непрерывную красно-белую историю. Это производило впечатление и ценилось тогда. И я сам оценил, чувствовал непрерывность истории, мистику могил, которые были рядом, по разные стороны от стены, по существу, эти кости, пеплы были близки друг к другу. Мне был интересен этот опыт.

Похоже ли это на его сотрудничество с зюгановской компартией? Определенно нет. «Тогда сильная власть, партия, государство приглашали меня к взаимодействию, включиться в мощную всеобщую процедуру, в каком-то смысле я был ангажирован. А сейчас сильного государства не существует — и уже я выступаю с позиции сильного, может, даже в качестве какого-то демиурга. „Нью-Йорк Таймс“ писала обо мне как о сером кардинале партии, уж не знаю, насколько это правда. Роли изменились. Тогда я был ангажирован, а теперь можно сказать, что я ангажирую.

— Я все никак не могу привыкнуть к тому, что вы умудрились не стать членом КПСС. Ведь все были.

— Я воспитывался в совершенно не партийной, по существу, не в советской среде, семье. Одна часть была репрессирована, другая, став советской, никогда не была партийной. Кроме того, во мне всегда была внутренняя фронда.

— Каким образом вы избегали вербовщиков, которые к вам подкатывались? Как ваш Коробейников: „Не обязательно быть членом партии, чтобы написать блестящий репортаж или очерк. Бунин не был членом партии, но прекрасно справлялся с описанием природы, машин и человеческих душ“?

— Во-первых, я с теми людьми, кто предлагал мне вступить в партию, был если не в дружественных, то в приятельских отношениях[8].

Я мог им отказать, я был не военным, они не были мне командирами. Потом — ну вот я не вступаю в партию — что, они мне запретят печататься? Да я им был нужнее, чем они мне. Кто мог описать атомную триаду советскую? Кто мог описать бомбардировщики, летающие к полюсу, пуски ракет или взрывы атомной бомбы на полигоне в Семипалатинске, как я? Никто. Я им был важен. И потому, почувствовав, что я им важен, они хотели зафиксировать, застолбить мое присутствие в их среде партийной. Партийность — это как кобель, который метит своей ядовитой мочой среду. Это круговая порука. Я это понимал прекрасно, и я вовсе не хотел таким образом заключать с ними договор. Мой договор был не коммерческий и не политический, это было, что ли, бескорыстное служение: я так думал, и мне было интересно этим заниматься, я умел это делать. Давление, которое на меня оказывали, не было субординационным давлением. На меня не столько давили, сколько искушали. А мне это было не нужно. Я не видел в этом корысти. То были анархические настроения художника-одиночки, который предпочитал делать то, что он делает.

Я помню, это было во время какого-то коктейля, в Болгарии, ко мне подошел один функционер крупный и сказал: „Как вы не понимаете, вы не идете в партию, вам предлагают такой высокий уровень, это, может быть, ваш последний шанс“. И вот сейчас я случайно встретил его, он какой-то жалкий, опрокинутый, несчастный по сравнению со всей этой его номенклатурно-партийной вельможностью тех лет. А мой-то шанс, может быть, наоборот, был в том, что я не вступил в партию. Я чувствовал себя абсолютно свободным, не ангажированным…

Храмов в своем открытом письме соловью Генштаба вспоминает, как Проханов не просто не вступал в партию, но и ему решительно отсоветовал: „Не вступай, — сказал ты, — захочешь, они тебе, беспартийному, больше дадут“. Ты захотел — и тебе, очевидно, дали».

Правда? «Нет, я думаю, это не была интуиция, это был внутренний стихийный протест, либерализм такой изначальный, который потом принес мне дивиденды. Сейчас я к этому рационально отношусь. А тогда это присутствовало стихийно; это не стоило большого труда».

У него не было карьерных побуждений — но его карьера развивалась сама по себе. Хотя, безусловно, если бы он стремился к восхождению по социальной лестнице сознательно и не совершал экстравагантных поступков, то, конечно, добился бы гораздо большего.

Тут надо отметить вот что — он не заматерел: в нем было нечто такое, что отличало его от номенклатурных писателей. Он производил странное, не сказать эксцентричное, впечатление. Любопытно свидетельство Бориса Парамонова: «Александра Проханова я заметил давно, еще до перестройки. Помню его статью в „Литературной газете“ году в 84-м или даже в 83-м — об Афганистане. Была неожиданной фразеология статьи: достаточно дикая, но какая-то несоветская, неофициозная, неказенная. Что-то, помнится, говорилось о том, что из смотровой щели танка, ползущего в песках Афганистана, открываются всемирные моря… Он нес какую-то неканоническую, неполитичную чушь: о глобальной геополитике, о тайне четырех океанов, о всемирно-исторической миссии советской армии. Официальная пропаганда таких слов не говорила, ограничиваясь в основном расхожими штампами об ограниченном контингенте с дружественной миссией, о братской руке помощи».

«Меня не любили ни левые, ни правые, ни власть имущие, по существу. Я был птицей другого полета».

Любопытный эпизод произошел с ним в Венгрии, государстве «гуляшного социализма», много лет процветавшем под руководством рачительного коммуниста Кадара. Это была поездка по армейской линии, в расквартированные там советские гарнизоны. Напарником по делегации был Петр Лукич Проскурин, автор толстого, как телефонная книга, романа «Судьба». Им не нужно было отписываться в прессу, достаточно было просто выступить с чтениями перед офицерскими женами и солдатами из караульной службы, сами офицеры все уехали на танкодром. Проскурина вдруг отозвали за кулисы. Там он увидел майора в замызганной полевой форме и грязных сапогах: «Петр Лукич, — сказал офицер, — у нас маневры, но, узнав, что вы здесь, я сел на БТР и гнал 80 километров, — тут военный протянул автору замусоленную „Судьбу“, которую явно перечитал весь гарнизон, от полковника до прапорщиков. — Книжку подпишите мне, а?» Подмахивая свою макулатуру, Петр Лукич с гордостью подмигнул своему младшему коллеге, ошеломленному: «Не то чтоб я позавидовал, но я понял, что есть писатели, ради которых читатели бросают гарнизон, рискуют попасть под трибунал, дуют на тяжелой технике за сорок верст только затем, чтобы увидеть своего кумира и подписать книгу. Увидеть и прикоснуться. Писатели были боги, такое было значение литературы в советском обществе».