Леонид Зуров - Иван-да-марья

• Название: Иван-да-марья
• Автор: Леонид Зуров
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-8370-0661-6

Роман Леонида Зурова (1902–1971) «Иван-да-марья» был написан в 60-х годах прошлого века и при жизни автора так и не был напечатан. Настоящим изданием, таким образом, русскому читателю возвращается один из самых проникновенных текстов, посвященных Первой мировой войне.

В историю первой, самой чистой любви юноши и девушки, едва достигших совершеннолетия, осенью 1914 года вторгается война. Она торопит эту любовь, она же ее укрепляет — потому что героиня, конечно, поедет за своим возлюбленным на фронт, — и она же приводит к трагической развязке.

---

Обернувшись, я в растерянности увидел нашего длинного учителя геометрии. Он был в чесучовом, свисавшем с его острых плеч пиджаке. Худой, нескладный, он с удочками возвращался с рыбной ловли.

— Здравствуйте, Константин Константинович, — сказал я, сняв фуражку.

Он был не один, а с расплывшейся, всегда чем-то недовольной и властной женой.

— Помогите-ка мне, — сказала его жена. — Дайте мне ваш пояс.

Она возилась с сыном, невыносимо капризным мальчишкой, одетым в матроску. У него от солнца шла носом кровь, и вот я принужден был помогать. Она держала за воротом мальчишки домашние ключи, но они согрелись.

— Нам нужна ваша пряжка, — и я отдал свой пояс, она им завладела, прижимая пряжку к шее мальчишки, а я должен был, стоя распояской, держать его удочки и корм, ключи и не знал, что делать. Учитель говорил сыну:

— Стой смирно, — прижимая пряжку к его шее там, где она переходит в спину.

— Вот ведь беда, и пряжка-то тепла, — говорил он.

Проходили моими любимыми местами, а я ничего не видел. Было глупо, я завяз здесь окончательно, и нужно же было мне, с досадой думал я, встретить тут не только его, да еще и мальчишку-уродца, и жену. Зоя, забыв обо мне, болтала с гимназистом, который уступил ей место, а я, отстав от своих, смотрел в ту сторону, где были брат с Кирой. День склонялся к вечеру, ослепительным золотом сияла река, когда мы во время остановки в Корытове приняли еще пассажиров, пароход даже слегка накренился.

А потом открылся и низкий наш город, и у дровяных кладок на берегу купалось к вечеру еще больше ребят, по воде доходил слабый запах лесной гари, и один из рыболовов, севших в Корытове, передавал, что где-то там у Устья начался лесной пожар — загорелись торфяные болота.

Как я обрадовался, когда, сойдя с парохода, мы опять все вместе очутились на набережной. Как это в юности бывает, за день отсутствия все мы как бы изменились, и здесь тоже что-то произошло без нас.

Солнце еще освещало вершины деревьев, когда мы подходили к дому. Мама с Иришей нас ожидали, стол был накрыт на веранде.

— Нагулялись? — спросила мама.

Начались путаные рассказы, но мама увела брата к себе, а первая забота у Киры была о цветах. Я с Иришей сбегал к колодцу, чтобы зачерпнуть ведро самой холодной воды, со дна. Васильки поставили в вазу и оставили в столовой, а для иван-да-марьи нашли глиняную крынку с водой.

— За ночь, может, в холодке и отойдет, — говорила Кира.

— Что же вы домой травы принесли? — как и Маша там, смеясь, спрашивала Ириша, а я ей помог втащить на крыльцо второе ведро с водой.

— А вот ты скажи нам, почему ее так зовут? — спрашивала Кира.

— Так все ее зовут.

— Разве это ответ?

— Ахти, тошненько, какие настойчивые. А вот и не знаю. Ну, думаешь, зовут и зовут, а вот раньше-то спросить людей было и не в догадку.

— А мы надеялись. У кого же спросить?

Шуму было много в кухне. Зоя уже знала, что приготовлено, и говорила о биточках с луком в сметане.

— Вот чудные, — отвечала Ириша, — да она завяла, что же в воду-то ее ставить.

— Нет, надо поставить в воду, — говорила Кира, — я ее унесу к себе наверх и утром обязательно хочу на нее посмотреть.

— Вот хлопот-то, — сказала Ириша. — Кира Сергеевна, я ваше платье выгладила и в вашу комнату отнесла, оно на постели лежит.

— Спасибо, Ириша, какая ты милая.

— Тут без вас соседка приходила на бумагу узоры снимать, — все хвалила, говорила: а и вышивка-то у них до чего хороша.

— Я голодная, — плакала Зоя, — мама, где же она?

— Да вот, барыня, — говорила Ириша, когда мама разливала раковый суп с рисом и укропом, — принесли барышни наши в кухню целый ворох травы.

— А Феденька за день-то похудел, — сказала мама.

Брат сидел на отцовском месте. Мама была счастлива. За ужином мы ей обо всем рассказывали, смеялись, говорили, что день был какой-то особенный, его ни с чем сравнить даже нельзя, рассказывали наперебой, ели с наслаждением, и трудно описать шумное наше веселье. У нас были первый раз вареники с вишнями — это я вчера днем залез на крышу амбара и нарвал первые, самые зрелые, лежавшие на крыше вишни.

— Неужели и ты, мама, — спрашивала Зоя, — ничего не знаешь об иван-да-марье?

— Как же, знаю, — ответила мама, — знаю, что она полезная, деревенские люди ее заваривают и пьют от ломоты, от всякой хворости. Она лекарственная, как золототысячник, — сказала счастливая мама, — что кровь очищает: если после тяжелой работы его выпить, то телу сразу легче становится.

— А почему ее так называют?

— Вот этого сказать не могу, — ответила мама, — иван-да-марья. Ну, вот на порубках растет иван-чай розовым цветом, почему его прозвали так — может быть, за красоту, потому что невысокий и весело цветет, а может быть, и за другое, не знаю.

— Дедушка сказал, что она так названа, потому что два цвета несет, — сказал брат, — мужской и женский.

— Желтый и синий, — добавила Зоя.

— Синий-то синий, — сказала мама, — только вечером он у иван-да-марьи темный, а по утрам ярко-лиловый, и меняется он в зависимости как солнце на него падает, я за веселость и дружбу иван-да-марью люблю. Я Киру Сергеевну понимаю, трава эта очень красива, и у нее вырезные легкие листья. Издали посмотреть — цвет, а поближе приглядишься — трава и трава.

— Правда, мама, она очень нежна и легка, Ваня говорил, что завянет, не довезем. Но все же, мама, почему ее так назвали? — опять упрямо спросила Зоя.

— Назвали другую сон-трава, — сказала мама, — взяли и назвали.

— Я сказал тебе, что были брат с сестрицей, ты, мама, эту сказку не помнишь?

— Кажется, Ваня прав, жила будто бы сестра с братом, — сказала мама, — а может быть…

— То Аленушка, — сказала Кира.

— А может быть, я и путаю.

— Мы всех расспросим, — сказал я.

— Ириша, — позвал брат, — надо деревенских на базаре расспросить.

— Спросим, раз дело такое, — весело сказала Ириша, — вот жаль, барыня, что Андреиха прошлой зимой померла, все знала, что ее ни спросишь, вот какая была старуха.

— Да, у народа со старины каждая травка названа, — сказала мама.

Мы перебирать начали.

— А у кукушкиных слезок какое предание — не знаешь?

— Ну, старая кукушка летала, детей своих искала по опушкам, когда они куковали, и слезы на опушках теряла.

— А другие говорили, — сказала мама, — что в Гдовском уезде эту травку называют богородицыны слезки. А вот тысячелистник как называют, знаете?

— Нет.

— Да просто, — сказала мама, — матрешка.

Все засмеялись.

— А отчего? — подражая голосу Зои, сказал я. — А почему?

— А отчего да почему, о том я вам не скажу, — кончила мама.

Разговор был окончен, мы уже съели компот, усталость как рукой сняло, я выбежал в сад и там покрутился, звал Киру и Зою, но они сели на крылечке, выходящем в сад, и тут было разговоров.

— Ожили, — сказала мама.

А потом брат привел на крыльцо и маму, видно, они опять успели хорошо поговорить. Мы сидели на крыльце и о чем только в тот вечер ни говорили: начали с маминого детства, потом Кира с Зоей начали расспрашивать брата о Москве, о Художественном театре, Качалове и Станиславском, о пьесах Чехова, кто играл в пьесе Ибсена доктора Штокмана, бывал ли он на «Трех сестрах» в Художественном театре и кто выступал в каких ролях.

На крыльце сидя, чувствуя друг друга, говорили о болезни Врубеля и о его Царевне. Зоя спорила, как всегда, сама себя перебивая и торопя, говорила, как зимой красиво, когда зажигаются огни в Петербурге, о профессорах, о том, как они мерзли с Кирой, стоя за билетами в очередях, в столице глаза разбегаются на выставках, нет времени и возможности все посмотреть, каждая минута была на счету.

Брат рассказывал, что и Москва живет зимой возбужденно и лихорадочно, и все там во что бы то ни стало торопятся жить. Чем больше знакомишься с внутренней жизнью Москвы, тем больше иногда охватывает тревожное чувство.

— Почему? — спросила Зоя удивленно.

— В этом есть что-то болезненное, какая-то путаница, сбитость, — и брат, смеясь, сказал маме, как один его друг, вернувшись из отпуска, определил, что военное училище среди всего, что творится зимою в Москве, — строгий мужской монастырь, если сравнить с жизнью студенческой.

— Я чего-то, Ваня, не понимаю. Почему ты так думаешь?

Брат сказал, что все это вспыхнуло и родилось не от естественного развития, а вызвано ослаблением государственной власти и срывом, понесенным во время японской войны, после крови и баррикад. Москва с тех пор и живет зимой до чрезвычайности сбито и возбужденно, словно жизнь должна обратиться в сплошной праздник, и это особенно замечаешь, выходя после занятий и размеренной военной жизни.

Я, понятно, внимательно слушал, но понять тогда, о чем говорит брат, не мог, да и не задумывался, а Зоя сказала: