Леонид Зуров - Иван-да-марья

• Название: Иван-да-марья
• Автор: Леонид Зуров
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-8370-0661-6

Роман Леонида Зурова (1902–1971) «Иван-да-марья» был написан в 60-х годах прошлого века и при жизни автора так и не был напечатан. Настоящим изданием, таким образом, русскому читателю возвращается один из самых проникновенных текстов, посвященных Первой мировой войне.

В историю первой, самой чистой любви юноши и девушки, едва достигших совершеннолетия, осенью 1914 года вторгается война. Она торопит эту любовь, она же ее укрепляет — потому что героиня, конечно, поедет за своим возлюбленным на фронт, — и она же приводит к трагической развязке.

---

Кира резала хлеб, прижимая его к груди, — всех оделила по ломтю, чтобы держать и подбирать мед, когда он будет капать с ложки, и вот помню радость нашу, рассказы и расспросы деда, а она была в движениях свободна, вся преисполнена щедрой радостью, и щеки ее так разгорелись, что не только я, но даже и Зоя любовалась Кирой.

— Нет, ты дотронулся бы, — говорила брату Зоя. — Ну, ты и разгорелась, Кира, прямо огонь.

Живым огнем горели ее щеки, она сама то и дело прикладывала к ним ладони, чтобы остудить.

— Я и сама не знаю, отчего вдруг это. И зной, какой зной.

— А ржицу нашу, — спрашивал ее дед, — у вас не сеют?

— Да сеют, дедушка.

— Скажи ты, — повторял он, — скажи.

— Ну да, на Кубани, — продолжала Кира, — уже серпов нет, с косами выходят только те, у кого жнеек нет. Там везде белый хлеб. Пшеница кубанка, граненые колосья. А мне, дедушка, пишут из дома, — желая его обрадовать, сказала она, — такого обилия никогда еще не было.

— Доброе время, — говорил он, — урожай всюду какой.

— И на абрикосы этим летом будет урожай.

— Что же это за абрикосы такие?

Брат ему объяснил.

— Ишь ты, у казаков.

— На хуторах казаки богато живут.

— А хутор-то у него велик ли?

— Да иной хутор как большое село, тысяч десять, а то прямо город, и учебные заведения есть, и у казаков косилки, сноповязалки.

— Вот Господь дал, — сказал дед.

— И туда к казакам косари из центральной России приходят, — сказала Кира, — и у казаков косят. Я сама видела: косари идут в ряд, начинают старые.

— И у нас по старшине, дочушка, косари идут в ряд, начинают старые, они скажут: ну, с Богом, идут, только слышно: «зит, зит». Вот и до тех мест, значит, наши косари добираются. Что ж, — сказал дед, — у нас лес, пески, суглинок, мы живем беднее, полосы небольшие, жнут бабы у нас по старине, нагибаясь. За день-то рубаха на спине не раз взмокнет. А хлеб свой, не привозной, черный едим. Ну, гости вы мои дорогие, — говорил дед, нас угощая, а мед был теплый, обогретый солнцем, соты, вырезанные из старых дуплянок, из осиновых, уже трухлявых колод, были неровные, потолще к середине и светлей к краю.

— Дедушка Василий, — спрашивала Кира.

— Что, дочушка?

— А почему такой темный мед?

Нам хотелось все знать: с каких полей и где пчелы брали, и дед нам объяснял и показывал, приподнявшись, — какого сбору, брали с лугового цвета, а там по берегу и липа зацвела, вот светлый-то брали с липы.

Солнце играло, прорываясь сквозь листву, и мы ели деревянными ложками то темный, а то светящийся на солнце светлый мед, заедая его принесенными с гряд белобокими и прохладными молодыми огурцами. Брат их резал, и на разрезе выступала огуречная роса, мы их поливали медом и ели, и они, по словам Киры, пахли таким свежим, речным и напоминали астраханскую дыню.

Мед с хлебиной — собранной пчелами кисловатой ржаной и приятной пыльцой с колосьев — и вкусом своим напоминал нам дешевое деревенское лакомство: красные, облитые сахарной глазурью дули на выструганных чистых палочках, дули, облитые вишневой глазурью, в которых был сладкий перетертый хлеб с самым дешевым медом.

— Скоро и хлеб новый будем есть, — сказал брат, — вот как подсохнет в снопах зерно, на мельницу отвезут, обмолотят и положат на стол первый горячий каравай — куда там белому хлебу, ржаной самый душистый. Солдаты говорят — от черного хлеба у людей сила, а белый приятен, да расслабляет.

Мы лакомились, а над нами летали и к нам залетали дедушкины пчелы. Зоя вскакивала и отбегала.

— Да ты только от нее не отмахивайся, — говорил дед, — ты ее не бойся, ее не тронь.

И беззаботной радости и смеха беспричинного было за столом много.

— Так-то работают и снуют, как добрые пряхи. Вот туда улетают за взятком и сюда несут, а там, в улью-то, крылышками другие машут — прохладу устраивают, воздух горячий прочь гонят. Ох, сегодня они и работают.

Брат, склонясь к нему, слушал. Он, как и мама, среди крестьян и солдат чувствовал себя хорошо, свободно и просто, он отдыхал.

— А меня ты и не узнал, дедушка, — сказал ему брат.

— Вот что-то и не припомню.

— Когда я еще кадетом был, — сказал нам брат, — с друзьями был у тебя. Мы к тебе вчетвером так же тогда пришли, и ты нас медом так же угощал.

— Прости, сынок, то, что ко мне приходили военные эти ребята не раз, это я помню, — все стриженые, как солдаты, были ребята, все в белых рубахах и черных погонах, все молодые.

— Это я тогда их к тебе на пчельник из бора привел, мы там в палатках ночевали.

— Так-то с ними был унтер-офицер с двумя нашивками.

— Так это, дедушка, и был я.

— Было, было, — сказал он, — да ведь давно, давно, сынок, было, где же вас всех вспомнить. А вот глаза твои, теперь, когда ты говоришь, я как будто припоминаю. Вот ты и офицер, а тогда-то?

— Тогда-то я еще учился. Хочу поблагодарить тебя, дедушка.

— За что же?

— За добрый совет. Ты тогда рассказывал о турецкой кампании.

— А вот что я говорил, какой совет тебе дал, то, кормилец, я уж теперь-то не припомню.

— Что же дедушка тогда вам сказал? — спросила Кира.

— Вот как станешь командиром, — пересказал его слова брат, — если чего по службе не знаешь, то старого солдата лучше спроси и этого не стыдись — уваженья от солдата не потеряешь и дело поправишь.

— Ну что же, ваше благородие, — сказал дед, — ты-то старых солдат уже, видно, спрашивал.

— Как же. Я слова твои запомнил.

— Вот то-то и добро.

— И московским юнкерам в лагере я недавно о советах деда рассказывал, твои слова вспоминал, ты с солдата строго спрашивай, а только правду человеку простому всегда говори и не заносись, потому что он грамоте не умеет. Я твои слова, дедушка, крепко запомнил.

— Ну, спасибо. Помогай Бог. Где же ты теперь служишь, куда определили тебя?

— В Москву, только сегодня, дедушка, я приехал на короткий отпуск в наши края.

— На побывку, что ль, тебя отпустили?

— На неделю.

— Ну, а друзья где же твои?

— Разъехались по разным полкам.

— Ну, помогай Бог. Как хлеба-то под Москвой?

— Везде в этом году урожаи.

— Да, урожаи дружные, добрые.

Брат расспрашивал о внуках.

— Мой Андрюша в Варшаве, в гвардию взят. Строго держат их там в лейб-гвардии в Преображенском полку. Старший, другой, в крепости Осовец, а вот Степана, мужа внучки, далеко угнали служить, на Байкал. Ох, и далеко же теперь служить посылают. В старину, народ говорил, все тут и служили, по своим городам, а потом устав изменили, здешних ребят усылают далеко, а тамошних сюда посылают служить.

Когда дед по своим делам от стола отошел, Зоя сказала:

— Я только теперь увидела. Кирочка, посмотри на меня. Федя, а знаешь, какие у Киры глаза — как пчелы, с золотом.

— Удивительно, — сказал я.

— Да что вы выдумываете!

— Да верно, смотрите, недаром дед тебя назвал — пчелка моя золотая.

— Ваня, — вскричал тут и я, — действительно, когда они на солнце, то они у нее не карие, а золотистые, ну просто пчелиного цвета.

— Ну да, ты скажешь, — смущаясь, ответила она.

— А у других?

— У Феди, — сказала Кира, — речные.

— Нет, у Феди глаза, — сказал брат, — как у медвежонка, который в солнечный день много меда съел.

— А у меня? — спросила Зоя.

— Цвета резеды.

— Да, — закуривая, сказал как бы серьезно брат, — у тебя всегда было в глазах что-то стрекозиное.

— Это ты теперь выдумываешь.

— Зелено-серое, стрекозиное, через полоску.

— А у Вани?

— Теперь темно-серые, а в детстве, мама говорила, были совсем голубые. Как все меняется, даже цвет глаз.

— Спасибо, дедушка, — сказал брат, и я видел, как он оставил на столе золотой. — Добрым медом ты нас угостил.

— Чего, чего, — ответил дед, — а меду у меня завсегда много.

Дедушка пошел нас провожать и повел тропинкой мимо пасеки, где, как серые грибы абабки, видны были долбленые колоды — стояки и лежаки. Мы загорели, да и день утомил. Брат, смеясь, говорил:

— Федя съел столько меда, что его разморило на солнце, и ему, по всему видно, не хочется уходить. А ему, как и медвежонку, нельзя давать много меда, потому что тогда они, сразу объевшись, заваливаются спать и становятся необыкновенно ленивыми.

— Ах, какой замечательный день, — говорила Кира, — кажется, уже давным-давно уехали утром — целая счастливая вечность прошла.

— Это для молодых долог день, — сказал дед, — а у стариков-то, детушки, время быстро летит.

Помолчали, он нас повел покошенными клеверами к своему лиственному леску, чтобы путь наш к бору сократить. Тут уже всюду покошено было, но под лесом у опушки оставлено, а там дальше начинался у ключей на сыринке молодой лес — березняк и осина молодая и легкая, — и тут-то босоногая наша Маша, видно, только и ждавшая нас, убежавшая с поля, где все работали, вывернулась из-за кустов. Тут, у родничка, место было сыроватое, дрожала, отбрасывая прохладную тень, осина, тут цвела удивительная трава, сильный и двойной цвет которой тогда несказанно удивил нашу Киру.