Юрий Куранов - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Юрий Куранов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1984

В сборник известного русского прозаика Юрия Куранова вошли повести и рассказы разных лет. Время действия их — война, послевоенные годы и наши дни. Лирическая интонация, характерная для творческой манеры писателя, пронизывает повесть о нелегком военном детстве «Облачный ветер», повесть в письмах, своеобразное признание в любви — «Дом над Румбой», рассказы, связанные сюжетом с Псковщиной, с пушкинскими местами.

Не только люди, но сама природа русской земли у Юрия Куранова живет своей одухотворенной жизнью.

---

И в самом деле, сколько песен сложено и пропето об умелости, о сноровке, о ловкости и о благодарной приверженности человека к труду.

Ах какими глазами смотрит девочка, когда мать разделывает на столе хлеба, когда она вываливает из квашни это золотое, исполненное веса и сияния, тягучее и звучное тело зерна! Как она мнет это живое и благодатное тесто, как она приговаривает или поет про себя какую-то старую-старую песню, которую, может быть, певала еще мать ее матери. Глаза детей в такие минуты полны моленья и восторга, их лица светятся, они как маленькие ангелы парят своими взглядами над добрыми, над умными, над благодатными руками своей невыразимо прекрасной матери. А когда эти руки вынимают из печи хлеба, эти огромные и огнедышащие солнца добра и красоты! Кого не тянет прикоснуться к ним пальцами, погладить ладонью и, может быть, приложиться щекой или встать на колени, как перед знаменем, и поцеловать их?

А когда взрослые строят дом! Как издали за ними наблюдают дети. Как тянет их вечером после работы бродить и бегать по свежим половицам, по золотым и звучным перекрытиям или просто сидеть в недостроенных, пустынных и таких таинственных комнатах сруба. И смотреть на звезды. Как сами мы любили в детстве строить какие-то клетки, изгороди, домики, города. Как населяли мы эти свои творения приветливыми и добрыми жителями, какие песни слагали мы для них в сердце своем несмышленом, какие увлекательные игры рождались тогда у нас. Так пусть же наши дети и дети наших детей никогда не забудут пленительные дорожки этих кротких и вещих игр, и пусть сердца их будут вечно отзывчивы и трудолюбивы!

А кто в деревне не играл в шофера и тракториста, как ранее играли в пастуха и стадо. Как замирает сердце мальчика, когда он следит глазами за огнями быстрыми ночного самолета! Он там, среди облаков, он дальше — он шагает по планетам, и пусть его отважное юное сердце там, в необъятных и нерукотворных мирах, тоже будет кротким, вещим и отважным.

А меня, меня самого, при всем моем возрасте и уже довольно-таки обширном опыте жизни и дел, до сих пор повергают в восторг и умиление глаза, в которых я вижу движение мысли, напряжение поиска и умение смотреть открыто и честно в глаза собеседнику. Такого человека всегда мне хочется обнять; мне хочется пожать его крепкую руку умелого и делового человека и прикоснуться к ней краешком своего сердца.

Как будто бы из ничего рождается в поле пшеница, из ничего как будто растет трава и дует ветер, из ничего собираются облака и озаряет озера молния, из ничего раздается звук отдаленной песни и вздох восторга и любви, из ничего возникает жемчужный человеческий зародыш… Как будто бы? Нет, разве же из ничего встает солнце? Из ничего ли светит луна? Сверкает, как бриллиант, умом и добротою человеческий взгляд? Вдруг возникает и отдается в сердце поцелуй? Слагается рукопожатие? И разве же из ничего бьют в нашем сердце удары, что озаряют наше тело, ум и нашу совесть биением алой, прекрасной и драгоценной крови?

Там, над оврагом, пролетает ночная тревожная птица; здесь, среди неба, парит осенний сверкающий лист; туда, в даль дорог и столетий, улетает рожденная предками песня, и цветок наших дел, наших чаяний, надежд, свершений будет цвести вечно, когда руки наши чисты, наши помыслы непорочны, наша щедрость бескорыстна и разум наш неутомим, свободен и доступен восторженности.

Я сам еще не знал, что жизнь уже приближает ко мне день, который надолго заляжет мне в память своей чистотой, своей обиходной неповторимостью. А этот день уже стоял у меня на пороге, уже вознес руку, чтобы постучать в мою дверь, он уже поднялся по ступенькам порога, и те не скрипели, не потрескивали, они только еле слышно напевали. Я это пение расслышал.

Я накинул плащ, натянул на затылок кепку, выпил на дорогу стакан воды, улыбнулся и с этой светлой улыбкой растворил свои двери, чтобы с высокого порога моего дома приветливо поклониться будущему.

ВЕСЕННИЙ ЗВЕЗДОПАД

Почки уже готовы, но листвы еще нет.

И с вечера пойдет ровный, легкий апрельский дождь. Он повесит на каждой почке по серебряной прозрачной серьге. Серьги будут покачиваться от ветра и от собственной тяжести, и свет переливаться будет в них полновесно и прозрачно. Так серьги превратятся в звезды.

Ночью при тучном и властном сиянии луны звезды будут капать с моей молоденькой березки в темную, бездонную воду озера. И будут медленно тонуть там во мраке, кружась, вращаясь, но не растрачивая света.

Так под березой к утру светиться будет уже глубокое таинственное облако звезд, такое светящееся и вытянутое конусом.

До рассвета, пока не встанет солнце.

РОДНИКОВОЕ УСТЬЕ

В то утро ощущение полета уже зародилось во мне, — вернее, не само ощущение, а предчувствие его. Как это часто бывает, когда человек с волнением ожидает какого-то важного события и внутренне торопит его.

Утро наступило светлое и молодое, солнце раннего лета сияло над всею Великой. Там, в сторону устья, где река разливается широко и величественно, вода лоснилась от серебряного блеска и уходила в озеро широким веером, над которым высоко и низко метались чайки, что-то кричали женскими отчаянными голосами, кого-то призывали, кого-то отпугивали. Так начиналось утро, когда мы с Николаем Алексеевичем, пожилым осанистым шофером, проходили «Волгой» над новым стремительным и таким полетным мостом через реку Великую на полном виду еще более осанистого псковского кремля. В машине был включен и громко работал приемник. Какой-то знакомый голос деловито доносился из приемника, голос этот что-то перечислял, кому-то что-то докладывал. «Какая странная передача», — подумал я. Что-то совсем не актерское было в этом голосе.

— Сейчас Григорий Иванович о нас позаботится, — сказал шофер и кивнул в сторону голоса, — спросит, где мы и что с нами.

И я только теперь догадался, что это совсем не радиопередача, а слышу я голос Гецентова, который по рации перед кем-то отчитывается.

— Это он перед кем? — спросил я шофера.

— Что перед кем? — удивленно посмотрел на меня Николай Алексеевич.

— Перед кем отчитывается? Перед обкомом? — уточнил я свой вопрос.

— Нет, — протяжно и снисходительно ответил шофер.

— Перед райкомом?

— Да нет же, — шофер улыбнулся так же снисходительно.

— Так перед кем отчитывается?

— Это он диспетчеру сведения дает, — добродушно и вежливо пояснил Николай Алексеевич, — сейчас о нас вспомнит. И трех минут не отстукает, как вспомнит. Время уже.

Я внутренне ухмыльнулся и не поверил этому пожилому человеку с мягким крупным лицом и с плавными спокойными движениями. Но трех минут и верно не прошло, а Гецентов спросил:

— Николай Алексеевич, где вы? Как ваши дела?

Шофер деловито и с достоинством объяснил, что гость, то есть я, сел в машину вовремя и мы находимся в таком-то месте такой-то улицы, на выезде из Пскова.

Пусть надо мной смеются циники, пусть безапелляционно и с некоторым раздражением улыбаются директора иных совхозов, председатели райисполкомов и некоторые другие административные работники, но я скажу правду: я чуть не заплакал. Я чуть не заплакал от радости там, на северной окраине Пскова, когда услышал голос Гецентова. Я, можно сказать, ждал такого момента всю жизнь.

Что греха таить, мы так привыкли к тому, что слово и дело в нашем обиходе подобны неумелому ездоку и норовистой лошади, а к своему и чужому времени мы относимся как к чему-то ничтожному и уж во всяком случае достойному этакой запанибратской пренебрежительности. Сколько раз любому из моих и ваших знакомых приходилось обещать и не выполнять обещанного, а сколько нас не то что обманывали, но ставили в такое положение, что и спросить-то неудобно, почему та или другая обговоренная ситуация не состоялась. Да о чем говорить, если на абсолютно официальном уровне совхоз Глубоковский ежегодно подписывает договора с хозяйствами-пайщиками о поставке молодняка и почти никогда не получает скот в обусловленный срок, я уж не говорю о кондициях. Между прочим, принято решение, так мне объяснил Алексеев, на будущий год покупать скот у пайщиков по окончательной цене три рубля семьдесят копеек за килограмм живого веса. Но Алексеева это мало радует: ведь бычков-то ему будут поставлять все такими же полукормленными, потому что кормить будут не для себя, и все равно придется покупать их в любом виде. Так-то.

Но вернемся к нашему устью, к рассвету и к легкому бегу машины по шоссе Псков — Гдов и к тому возвышенному состоянию сердца, в которое мы уже успели в это радостное утро прийти.

Гецентова я застал в кабинете над высоким обрывистым берегом Великой, как раз там, где река уже без всякой осторожности по-богатырски расправляет плечи, а течение принимает величавый покладистый характер и более напоминает уже полет, а не течение.