Юрий Куранов - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Юрий Куранов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1984

В сборник известного русского прозаика Юрия Куранова вошли повести и рассказы разных лет. Время действия их — война, послевоенные годы и наши дни. Лирическая интонация, характерная для творческой манеры писателя, пронизывает повесть о нелегком военном детстве «Облачный ветер», повесть в письмах, своеобразное признание в любви — «Дом над Румбой», рассказы, связанные сюжетом с Псковщиной, с пушкинскими местами.

Не только люди, но сама природа русской земли у Юрия Куранова живет своей одухотворенной жизнью.

---

Татьяна Александровна уже ходит с палкой. Она еле передвигает свои распухшие ноги. Но все что-то она мастерит, все чем-то занята. Возле нее Лена, маленькая дочка Люси. Беленькая девчушка карабкается Татьяне Александровне на колени, заглядывает ей в глаза. И глаза у Лены такие же светлые, такие же чистые и лицо такое же удивительно доброе, как и у Татьяны Александровны.

Старая женщина сидит у окна. Окно раскрыто в сад. В саду цветут красные и белые розы. Они благоухают, они колышутся, их лица добры, внимательны и ароматны. Татьяна Александровна смотрит за окно и говорит задумчиво:

— А вот, Юрий Николаевич, я помню, как-то в молодости меня с красной розой сравнили однажды.

Я улыбаюсь и не могу придумать, как ответить Татьяне Александровне, чтобы это не выглядело глупо или грубо. Когда речь заходит о розах, я всегда теряюсь, всегда я не знаю, что вымолвить.

— А теперь вот, — задумчиво и ясно глядя за озеро, в небо, говорит Татьяна Александровна, — умереть бы мне хотелось.

— Ну что уж вы так, Татьяна Александровна…

— Нет, не подумайте, Юрий Николаевич, что я на жизнь жалуюсь, — поясняет со снисходительной и тихой улыбкой Татьяна Александровна. — На жизнь я совсем не в обиде. Живется мне хорошо. А вот тело мне вроде мешает. Лишнее оно как будто. Не управиться мне с ним. И потому мне хочется умереть, освободиться от него.

По розам шелестит густой и теплый ветер. Лепестки с них медленно взмывают в воздух и колышутся, как бы растворяются, тают в сладком воздухе лета. Я опять молчу. Я только улыбаюсь. И улыбка моя говорит, что мне понятно желание старой больной женщины.

— А вы вот все-таки представьте себе, Юрий Николаевич, — продолжает Татьяна Александровна, не то поясняя, не то извиняясь. — Мне ведь уже за восемьдесят лет. Сколько я детей на своем веку воспитала да войн сколько выдержала. Даже из немецкого концлагеря убежала, когда мне почти что пятьдесят лет исполнилось. Да, — Татьяна Александровна весело и с достоинством подтверждает слова свои кивком головы, — взяла и убежала из немецкого концлагеря. А некоторые мужчины, даже молодые, бежать не решались. — Мягкое лицо ее, украшенное добрыми сумерками бесчисленных нежных морщинок и морщин, румянится от волнения. — Вот и правнучку-то еще вынянчить, может быть, придется. Куда как приятно, — вздыхает Татьяна Александровна, — хоть и хлопотно теперь уж для меня. Коля-то ведь все в рейсах да в рейсах. Да и здоровье тоже не очень у него хорошее. А Люся все в школе да в школе, да за книжками.

Я смотрю на медлительные руки этой почтенной женщины, с глазами, полными красоты, достоинства и неизъяснимой доверчивости ко всему, что ее окружает, и к сердцу моему подкатывает удушающее и счастливое желание заплакать. Я отворачиваюсь и смотрю за окно. И вижу я там одни только белые розы. Красных я не вижу, они исчезли. Белые, крупные, сверкающие розы склоняются к деревянному окошку дома Масленниковых. Их доброе глубокое дыхание исполнено сверкающей и нежной седины.

ВСТУПЛЕНИЕ К ПРОДОЛЖЕНИЮ

Девятую осень встречаю я в Глубоком и уже присмотрелся к ней немного. Уже приметил ее деловитую распорядительность, как все у нее продумано и как отработано. Сейчас такая пора, что для осени главное — смыть с деревьев листву. А это не такое уж простое дело, для этого необходимо умение. Ну что стал бы делать с листвой любой обыкновенный человек, если бы перед ним поставили задачу: в течение двух недель убрать со всех лесов и перелесков листву, с каждой березы, ольхи, осины, черемухи, ирги, с каждой липы да с каждого дуба, клена, ясеня? Не позавидовал бы я такому человеку, наверняка ему пришлось бы горько задуматься. Может быть, он созвал бы большое собрание, собрал бы совещание, а если оказался бы человеком разумным, то выслушал бы специалистов у себя в кабинете, а кого-то из них назначил бы консультантом для самого себя по этому необъятному и сложному вопросу, вопросу аннулирования осенней листвы со всех деревьев района или области, поскольку, мол, естественный ход дела в природе неудовлетворителен и доверия больше не заслуживает.

И тут закипела бы работа. Сняли бы с занятий учащихся всех средних школ, пригласили бы техникумы, училища, отправили бы на листобой служащих не особенно ответственных учреждений, и по всем дорогам загудели бы грузовики, автобусы с народом. А ветер бы шумел над лесами да озерами, и звонко трубила бы сквозь него в свои золотые трубы осень. И это было бы самое золотое время в администраторской судьбе того смельчака — начало кампании, потому что закончилась бы она для него глубоким поруганием.

И в самом деле, что можно предпринять, когда у тебя над головой шумит золотая береза или алая осина и ветер струит ее листву под косогор или в речку, а то и просто заметает всю листву с вершины донизу в небеса. Стой себе, запрокинув голову, наливай зрачки синевой осеннего неба, гуди на все леса растревоженным сердцем, вскинь в небо восторженные руки, пой на все озера или прямо здесь, в этом золоте березника, целуй румяную, чистую и счастливую девушку в золотые пылающие щеки.

Между тем осень! Уж осень знает, где чего горит, как светит, откуда полыхает и с какого края какой пожар запалить. Сначала, где-то еще в глубине лета, чуть засветятся на березах желтые листочки, совсем как будто случайно. Потом проглянет прядь. Потом певучая и низкая над межой ветка липы, там, где ты пробегаешь к вечеру с шапкой боровиков, неожиданно покажется золотой. Вся. Сразу. Это уже что-то! Но после этого получится так, будто осени больше ничего не нужно. Будто осень обо всем забыла и где-то пошла стороной. Зацветают поздние цветы, ликует солнце, ветер теплый прилетает с юга, и на мостках и в лодке посреди озера продолжают как ни в чем не бывало загорать беспечные и юные красотки, тяготясь одиночеством. Это приезжие дачницы из Ленинграда. Они словно забытые где-то на даче букеты, которые сами не знают, для чего их сюда принесли с полей и из садов, поставили на тумбочку и…

Красавицы загорают в одиночестве, и смотреть на них издали не так уж весело. А народ! Народ уже давно и безвыездно в поле. Пристальному глазу среди всей этой иллюзии лета отовсюду видно, какой малиновый оттенок уже получила сквозная синева небес и как густо, жестко шумят на деревьях пожелтевшие листья. Порою шум их напоминает грохот.

И вот однажды утром, опять-таки как будто невзначай, ударит легонький морозец. Он раздастся рано, словно где-то в стороне прокатится легкий отзвук бильярдных шаров, которые не то коснулись друг друга, не то над ними кто-то просто наклонился и щелкнул в воздухе перстами. Вот теперь листва уже заметно пожелтела. Лист сделался легким. Он как чей-то усмешливый взгляд, отдаленный и одновременно близкий.

Теперь нужно ждать дождей.

Дожди придут однажды вечером, неслышные и еле уловимые своим прохладным и сумеречным дыханием. Как будто капля упадет на крыльцо… Или это просто послышалось? Как будто капля прошелестит по вязу, или это там на ночь примостилась осторожная и бездомная птица. Как будто шорохи послышались вдоль мглистой рощи… Или все это чудится?

Но нет. Пора. И ночью уже по крыше, уже по стенам, уже по стеклам потекут, потекут холодные и невеселые потоки. Все отяжелеет. А утром в деревьях старость вон уже поселила свое скрипучее дыхание. Березы, клены, вяз — теперь все смотрят на тебя немного обреченно и что-то вспоминают, вспоминают. Но вот нагрянет буря, холодный ветер вдруг сорвется и налетит оттуда, из Похьелы, завывая, рыча, со скрежетом, со свистом и грохотом. Всесильный этот ветер шуметь будет день, и второй, и третий… Деревья опустеют, листва устелет все: дорожки, берега, ложбины, взгорки. В леса придет прозрачный, чистый воздух, которым дышится легко и весело. Поднимется, заблещет синевою небо, и станет видимою каждая ничтожная соринка на крыльце и на железной крыше соседского дома. Такая осень всегда похожа на молодость.

Вот такою благосклонной порой я и закончил вторую часть моей книги о Глубоком и на многое смотрю теперь уже издали. Ведь как-никак девятый год пишу я об этом примечательном селении, и эти мои писания приносят мне восторги, просто радости, уныние грустных размышлений, а порою — печали. Жестокие житейские печали порой со скрипом поднимаются на мой порог, трясущейся настойчивой рукой стучатся в дверь… А я встаю и двери раскрываю. Что поделаешь, жизнь есть жизнь.

В Глубоком директорствует не Виктор Васильевич Васильев. Его нет. На месте Васильева его давний друг Николай Алексеевич Алексеев, чернявый, крупный, подвижный человек с обходительными манерами, с прицельным быстрым взглядом, с широкой стремительной походкой, когда руки вразброс, перед собой, а кисти рук немного отхлестываются в конце движения за спину. Алексеев работал неподалеку в небольшом, уютном колхозе. Правление этого хозяйства стоит на гладком холме, высится среди ухоженных полей, вдоль них в конце первой мировой войны пленные австрийцы проложили железную дорогу, которую в конце второй мировой войны немецкие оккупанты разобрали. Правление колхоза в светлом здании белого кирпича соседствует с чистым и высоким зрительным залом. Отсюда, с холма, видны почти все угодья хозяйства вместе с тремястами гектаров отвоеванных у болота земель и с новенькой фермой. Ферма построена аккуратно, есть в ней механизированная подача кормов, механизированная их уборка, автоматизированная дойка, душевые комнаты, в которых молодые доярки могут смыть и пот и пыль с усталых и настойчивых своих тел после нелегкого трудового дня, приветливый красный уголок. Вся эта уютная молочная ферма в денежном отношении тянет ой как много! Вот заложив и построив это премилое любому сельскому сердцу строение, Алексеев решился оставить свой колхоз и отправиться директором на глубоковские земли.