Юрий Куранов - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Юрий Куранов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1984

В сборник известного русского прозаика Юрия Куранова вошли повести и рассказы разных лет. Время действия их — война, послевоенные годы и наши дни. Лирическая интонация, характерная для творческой манеры писателя, пронизывает повесть о нелегком военном детстве «Облачный ветер», повесть в письмах, своеобразное признание в любви — «Дом над Румбой», рассказы, связанные сюжетом с Псковщиной, с пушкинскими местами.

Не только люди, но сама природа русской земли у Юрия Куранова живет своей одухотворенной жизнью.

---

Проснулся Енька среди ночи, как после тяжелого труда, и почувствовал, что больше ему не уснуть. В палате было темно. За окнами стояла полночь со своими осенними звездами, с тихим шорохом сада и мглой. Енька долго лежал с открытыми глазами, смотрел в темноту и ни о чем не думал. Потом перед ним начали обозначаться красивые каменные дома, длинные корабли вдоль широкой реки. Вот лежит гранитный лев. Он лежит на берегу реки. Он придерживает лапой шар. Гера, маленькая, в коротком платьице, еще без косичек, схватилась руками за шар и хочет отобрать его у льва. А вот огромная белая лестница, и по ней течет вода. А вдоль всей лестницы стоят золотые обнаженные люди, они протягивают друг другу сияющие упругие струи воды. А наверху дворец с двумя куполами, похожими на взбитые подушки.

Какие это счастливые были люди, которые жили в таких городах! Как они, наверное, смеялись и бегали по этим паркам и лестницам. И как они ходили там и разговаривали, а дети их играли среди каменных львов, золотых великанов и нарядных дворцов. Неужели всего этого теперь нет? Пришел кто-то чужой и жестокий. Он сжег дома, взорвал дворцы и вырубил парки. Он везде поставил пушки и стреляет огромными снарядами на десятки километров. Те улицы теперь пустынны, а по земле ходят ласковые невеселые женщины и вспоминают о своих городах. А девочка в матросской шапочке сидит до вечера в больничном саду, читает стихи и бледнеет.

И вот темно, уютно, за окном только звезды. И хочется есть.

Енька встал и съел свой ужин. Он подошел к окну, чуть приоткрыл его, и потек холодный ночной воздух.

Больные спят по всем палатам. Где-то лает собака. Не спит, наверное, только дежурная сестра, молодая, низенькая, быстрая и необыкновенно смешливая женщина. Она не даст микстуры и не поставит градусника, чтобы не пошутить. Она, наверное, сидит у себя в приемной комнате и вяжет кружева. А Гера спит, и снятся ей стихи.

Что-то гремит по улице. Какая-то телега едет по селу. Неторопливая телега среди ночи. Видно, кто-то едет с поля. А вон ее уже, и видно. Сидят в телеге двое. Вернее, один сидит, а другой лежит и только поднял голову.

Телега поравнялась с больницей и свернула к подъезду. Но к подъезду не приблизилась, а остановилась, скрипнув оглоблями. Торопливо из телеги вылезла небольшая сутулая старушка в платке и в полупальто. Она обошла телегу и что-то шепотом сказала лежащему. Лежащий привстал, сутулая женщина помогла ему выбраться и спуститься на землю. Человек спустился на землю, ноги его подкашивались. Старуха поддержала его и повела к подъезду. Человек ступал тяжело, точно пьяный. Это ступала женщина, без платка, в фуфайке и в сапогах. Старуха подвела ее к подъезду и посадила на лавку. Старуха что-то долго и тревожно шептала, просила о чем-то. Женщина кивала головой. Старуха перекрестила женщину и поторопилась к телеге мелкими шагами. Она села в телегу, завернула коня и уехала, шибко гремя колесами.

Женщина посидела, уперлась в лавку руками и хотела встать. Но не смогла. Тогда она легла на лавку и поджала ноги.

Енька прикрыл окно и на цыпочках вышел из палаты. Старуха лежала в темноте на своей кровати возле стены, одна рука ее была поднята и застыла в воздухе. «Умерла, что ли? — подумал Енька. — Уж хоть бы умерла. Чего ей мучиться». Он осторожно прошел мимо. Старуха, не шевеля рукой и не поворачивая головы, сказала: «Пить». Енька прошмыгнул в приемную.

В приемной горел свет, но сестры не было. Только на столе возле телефона лежали недовязанные кружева.

Но в кубовой комнате слышался шум воды, из-под двери бил свет. Енька открыл дверь. Медный титаник в углу сверкал при электрическом свете и шипел паром. Рядом с титаником под душем стояла женщина и терла мочалкой живот.

Енька узнал сестру. Сестра была вся красная. Она подняла голову и сквозь воду посмотрела на дверь. Енька побежал на второй этаж к дежурному врачу. Сегодня дежурная как раз та врачиха, что лечит его и обещала выписать.

Он поднялся по темной лестнице и вошел в коридор. Справа кто-то сидел на подоконнике. Енька увидел, что это Гера. Она сидела в больничном халате и смотрела в небо сквозь раскрытое окно. Енька хотел позвать ее, но Гера обернулась сама. Она посмотрела на Еньку отсутствующим взглядом и не узнала его.

Енька попятился и пошел к врачихе. Он приоткрыл дверь и заглянул в кабинет. Возле стола, боком к Еньке, сидел на табуретке главный врач. Позади него стояла врачиха, положив ему руки на голову и перебирая волосы. Она стояла с закрытыми глазами.

Енька спустился в подъезд и вышел на улицу. Он приблизился к лавке и посмотрел на человека, лежащего скорчившись. Он присмотрелся в темноте и с удивлением сказал:

— Калина?

— Я, — сказала Калина, — Зови кого-нибудь. Сама не дойду.

— Сейчас, — сказал Енька. — Я их кого-нибудь позову все-таки.

— Постой, — сказала Калина. — Ты видел, что ли?

— Видел.

— Старуха-то, стервочка, и говорила, что кто-то в окошке есть. Никому не болтай.

— Ладно.

— Да. Вот что. Мать вчера к тебе собиралась. Не была?

— Нет.

— Ты выписывайся.

— А чего?

— Ничего. В поле весь белый день, а огород убирать некому. По ночам роется. Тебя жалеет, а сама дохнет.

— Я и так, — сказал Енька.

— Ну иди зови, а то умру, — сказала Калина.

Енька взбежал в коридор, направился к кубовой. Он постучал, никто не отозвался. Тогда он распахнул дверь. Сестра стояла возле титаника и надевала халат.

— Ай да парень, — сказала сестра, взглянув на Еньку, и улыбнулась.

Она застегнула халат на две пуговицы и подняла со спины мокрые волосы.

— Скорей, — сказал Енька.

— Чего тебе, скороспешка? — опять улыбнулась сестра, обматывая длинные желтые волосы вокруг головы, поверх горячего веселого лица.

— Там человек на лавке, — тихо сказал Енька. — Умрет, поди.

11

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом…

— Так я же знаю это стихотворение, — сказал Енька снизу, из сада.

— Нет, вы не знаете его, — сказала Гера сверху, из окна.

Она свесилась через подоконник, смотрела невесело, и видно было, что эту ночь она тоже не спала. Она прочла вторую строфу этого стихотворения.

— Знаю, — сказал Енька из сада.

— Не знаете, — сказала Гера из окна. И прочла строфу третью.

— Вот и знаю. Мы его в школе учили.

— Вы учили только то, что я вам прочла. А последняя строфа там опущена. Но без нее нет стихотворения. Вот послушайте:

Ты скажешь, ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.

Енька молчал.

— Ну и вот. Ведь так? — сказала Гера.

— А кто такая Геба? — сказал Енька.

— Геба — это юная богиня. У Зевса есть орел. И вот этого орла она обычно кормит напитком богов — нектаром и амброзией. Это — напиток бессмертия и молодости. Представляете, сидит Зевс в своем сиянии на Олимпе, высоко над облаками. Рядом Геба. У Зевса в руках молнии. А она веселая и беспечная, как все молодые люди. Она, нечаянно или нарочно, пролила кубок. И смеется. А напиток льется на людей, на поля — растут травы, зеленеет лес и молодеют от этого люди. Прекрасно?

— Угу, — согласился Енька.

— Вот теперь, когда будущей весной придет гроза, вы сразу вспомните обо мне. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Енька.

— Вы не забывайте меня.

— Нет. Я еще приду.

— Приходите, но вообще не забывайте. Никогда.

— Ладно, — сказал Енька. — Мне врачиха все равно велела еще прийти провериться.

— Гера, тебе нельзя на холодный воздух, — послышался в коридоре вежливый голос главного врача.

— Вот видите, меня уже и гонят, — улыбнулась Гера.

Она скрылась в палате. Енька постоял в саду, вышел на улицу и направился домой.

Светило раннее утро. Вставало солнце. Над землей слоился туман. В тумане слышался шорох. Наверное, там, над самой землей, шел ветер, он был легкий и перебирал травы. Туман поднимался, и жаль было, что он поднимается.

На пустынной площади села расхаживали гуси. Они поднимали головы и смотрели в небо поверх домов, поверх труб, из которых тянулся дым, поверх дыма. Гуси поднимали головы и все всматривались, не летят ли где-нибудь горизонтом дикие гуси, чтобы найти их взглядом и долго смотреть им вслед.

Но радио на площади уже говорило. Оно говорило мужским внушительным голосом. И этот голос через каждые несколько слов повторял одно и то же слово:

«Сталинград».

Енька шел мимо школы, вдоль забора. Он смотрел под ноги, как бы припоминая что-то. И в земле, истоптанной множеством ног, он заметил что-то красное. Енька ковырнул землю носком сапога. Это была старая, истертая тридцатирублевая бумажка. Она была истерта, но не выцвела. И кто знает, может быть, она лежит здесь уже больше года…