Михаил Стельмах - Большая родня

• Название: Большая родня
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1975

Роман-хроника Михаила Стельмаха «Большая родня» повествует о больших социальных преобразованиях в жизни советского народа, о духовном росте советского человека — строителя нового социалистического общества. Роман передает ощущение масштабности событий сложного исторического периода — от завершения гражданской войны и до изгнания фашистских захватчиков с советской земли. Философские раздумья и романтическая окрыленностъ героя, живописные картины быта и пейзажи, написанные с тонким чувством природы, с любовью к родной земле, раскрывают глубокий идейно-художественный замысел писателя.

---

И ощутила Марта, о чем должна пойти речь.

— Говори, Дмитрий… О женитьбе своей что-то хочешь сказать?

— О женитьбе. Ты не сердись на меня.

— Разве же я не понимаю, Дмитрий? Все понимаю. Говори, — тихим, надломленным голосом промолвила, и чувствовал, как задрожала ее рука на его груди и упала вниз.

— Понравилась мне («полюбил» было неудобно сказать Марте) Югина Бондаревна. С Григорием Шевчиком на одной девушке сошлись… Как ты думаешь?..

Как долго она молчит. Из-под черного платка клинышком очерчивается высокий лоб, тьма закрыла глаза, и только слышно, как в глазных впадинах беспокойно шевелятся веки.

И для чего было говорить? И без этого несладко ей. А здесь еще больше сожалений нанес. И только теперь понимает, как тяжело Марте. Всегда больше о себе думаешь, а о чужом горе…

Другую руку опускает на стан молодицы. И странно даже в мысли назвать Марту «молодицей».

— Счастья тебе в судьбе. Что и говорить — хорошую девушку выбрал. Если не глупая, за тебя пойдет, — дрожа от волнения, вздохнула и сразу же заспешила, будто боялась, что не так поймет ее вздох: — Пусть все лучшее к тебе пойдет, Дмитрий. Будет тебе хорошо — обо мне забудешь, плохо будет — вспомнишь меня. — Ее голос перерывался, дрожали уста, неспокойные груди, поднимаясь, касались его и снова опускались.

— Зачем так говорить? Сама знаешь: первую любовь не забудешь, — прижал к себе и трижды поцеловал, как мать свою.

Хоть один человек, кроме матери, есть, что любит его…

Сама сказала, чтобы до хутора не провожал. Так и пошла, согнув плечи.

Ветер сдул с черешни каплю росы, и холодное прикосновенье ее скользнуло по горячей щеке парня. За всю дорогу не мог понять: пригнулась ли Марта, чтобы ветка не ударила в лицо, или сдержанный плач наклонил ее.

«Какая она…»

Жалко было молодицы, хотелось догнать, сказать что-то хорошее, утешить ее. И не мог теперь представить, как бы он жил с нею. Не холодная, нет — спокойная дорожка легла между ними, как осенний луч. Уважал Марту очень, жалел, понимал, что она его любит. И было тяжело и радостно от этого на душе.

* * *

Шла — дороги не чуя под собой. Как дитя, билось под сердцем непостоянными перебоями изнеможение, и голова кружилась, как от долгой езды на лодке, когда начинают шевелиться берега, покачиваясь, отплывают вдаль, и вода пятнами бросается в глаза.

Иногда ей казалось, что она примирилась со своей жизнью. Сначала жила как во сне — лишь бы день до вечера, а потом время зарубцевало боль, появился ребенок — вывел ее из оцепенения; и Дмитрий, когда появлялся в мыслях, был будто подорожный на дальнем холме, который вот-вот войдет в тучи, и сомкнется за ним отяжелевшая голубизна. Но стоило где-то неожиданно встретиться — и весь мир вьюгой налетал на нее, сразу бросал в безвестность, и снова болело сердце, как только в молодости болит.

Не раз, прижимая ребенка к сердцу, хотела бежать от воспоминаний и вытирала свои слезы на розовом личике девочки…

Вечер тесным кольцом сжимал поля. Ветер шел густой, как волна в паводок, прорываясь в узкий просвет за поворотом.

В одно из воскресений заиграет музыка на все село, закрутится в танце свадебный двор, и ее Дмитрий, осыпанный зерном, важно проплывет с Бондаревной. Видела неомраченное чужое счастье, и до слез было жалко самой себя, своей молодости, которая кто знает как промелькнула, оскверненная немилым, от одного упоминания о котором пронимала дрожь.

Все село пойдет на свадьбу, одной ей — сиди камнем в доме, потому что не пустит муж, свекровь, а хоть бы и пустили — все бы оглядывались на нее и за спиной кивали головами, показывали бы пальцами:

«Марта пришла. Смотрите, смотрите, как переживает она. Живой кровинки в лице нет».

Да и выдержала ли бы она, на чужое счастье глядя?

«Почему из моего сердца не выходишь?» — обращалась к Дмитрию. А тот молчал, уходя вдаль.

Возле хутора показались скирды сена, перемолоченных озимых. Варчук где мог заграбастал землю, брал в аренду, сеял совместно с бедняками, крутил дела с лесничими в лесах, захватывая плодородные участки сруба и лесные лужайки с травой.

На хуторе забрехала Лиска и бросилась, повизгивая, на грудь. По теням на занавесках и звону посуды Марта догадалась, что в доме сидят гости. Поэтому и решила не идти в светлицу.

— Что там Бондарь? — загудел бас Лариона Денисенко, аж оконное стекло задребезжало. Вздрогнула молодая женщина. «И здесь про Бондарей, будто сглазил кто, вспоминают».

— Эге, Бондаря с дороги, — донесся осторожный голос старого Варчука.

Как пьяная, поднялась на крыльцо. Из сеней навстречу выбежала Софья.

— Марта! Добрый вечер… На комсомольское собрание спешу. Ты чего как в воду опущенная? И я бы на твоем месте… Прощевай, сердце! — на ходу обвила руками, поцеловала поперек губ и бросилась, подпрыгивая, к калитке.

Темно на второй половине дома. Упала на кровать в своей бывшей девичьей комнате, закрыла лицо руками, и придушенные рыдания вырвались из груди. Даже не почувствовала, как Аграфена тронула за плечо. Осторожно отвела руки от глаз и, не говоря ни слова, несколько раз поцеловала мокрые щеки Марты.

— Не плачь, мое несчастье, — приласкала Аграфена молодицу.

— Не буду с ним жить. Брошу, — припала головой к груди пожилой женщины.

— Аграфена! Где ты в чертовой матери? — гремит в светлице хриплый голос Варчука, врывается приглушенный гам гостей. И женщина испуганно бросается к печи.

«Не буду жить с ним, не буду, — решительно поднимается с кровати. — Возьму Нину, на квартиру пойду». Выходит со своей комнаты. Всю жизнь отравят, — беспокойно шевелится мысль, — ребенка отберут, по судам ее, Марту, начнут таскать.

Кто-то отворил дверь светлицы, и загремел бас Лариона:

— Мульку им в бок, а не землеустройство. Бондарь… — звякнула щеколда и гам затих.

Только теперь Марта начала догадываться, что в светлице говорили про соз, которому, ходили слухи, отрежут самую лучшую землю на бугорке, землю Варчука, Денисенко и других кулаков. Но это так далеко было от нее. Отдельные обрывки разговора назойливо вплетались в ее мысли, как всплески дождевых капель в ненастье.

Снова вошла Аграфена и тихо положила руки на плечи Марте.

— Не смей и думать о таком — сгонят со света и тебя, и меня, — зашептала, усаживая Марту с собой на скамье.

— И пусть. Лучше мне в гробу гнить, чем с ним весь век мучиться! — Снова вспомнила до наименьшей мелочи встречу с Дмитрием, и давние воспоминания проснулись в сердце.

Засияли звезды в охваченной цветом склонившейся дубовке, запахли росы в молодых травах, обняли ее сильные дорогие руки, прижали к широкой груди… И вдруг, как гадюка проползла между ними, увидела круглые, недоверчиво неотрывные глаза Лифера и всю его узкую длинную осанку. До боли смежила веки, чтобы не видеть мужа, но он только темнел, но не исчезал. Тихо рыдая, забилась головой в кружок стола и не чувствовала боли, и не разбирала напуганного голоса Аграфены. Была равнодушна ко всему.

— Несчастье мое, старик сюда идет! — метнулась Аграфена в другую комнату.

— Или ты меня, старая, осрамить перед людьми хочешь? — загремел от порога Сафрон. — Гости уже в пустые миски заглядывают. Только к блинам сметаны не вноси — с ряженкой поедят. Сегодня небольшие господа собрались, — снизил голос до шепота.

— Сафрон! А, Сафрон, так мы на Бондаря, если он не той, ей-богу, обруч набьем, — пьяно захохотал, просунув голову в дверь, Ларион Денисенко.

— Пока бахвал нахвалится, будько набудется, — хлопнул Лариона по плечу.

— Так ты мне, Лариону, не веришь? Мне, казаку…

— Сомневаюсь, казак ли ты, или кизяк, — засмеялся, довольный своей шуткой, Варчук. — Конечно, Бондарь для нас человек без дела, но среди своих он силу имеет.

— Не в том сила, что кобыла седая, а в том, что не везет.

— Нет, этот и повезти может. Мужик крепкий и, к несчастью, норовистый.

— Развалим ему голову, так и соз развалится.

XXXV

Вдоль Большого пути на черных полях ровно тянулись еще дождями не прибитые следы борон, между которыми дрожали зеленые стрелки озими. В овраге густо пламенел куст шиповника, обтянутый прозрачным платком паутины, липы накрапали теплой восковой листвой. В дубраве стало темнее, и в глубоких колеях, присыпанных листьям, мягко зашуршали колеса, иногда подскакивая на узловатых пучках привядшего корня. Солнце, пробиваясь сквозь верхушки деревьев, капризными пятнами блестело на широких спинах лошадей, и отдельные волосинки горели, как золото.

«Хорошие кони, работящие. Чего доброго, в шестерике рысью целый день будут ходить», — уже в который раз сам себе говорил Иван Тимофеевич и любовно чмокал губами — не так для того, чтобы подогнать скотину, но почувствовать свою полную власть над булаными. На его голос, еще непривычный, кони пряли ушами, прижимали их настороженно к шее и, вытягиваясь длинными телами, споро, не напирая на дышло, бежали между деревьями; под копытами взлетала испуганными табунами листва.