Михаил Стельмах - Большая родня

• Название: Большая родня
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1975

Роман-хроника Михаила Стельмаха «Большая родня» повествует о больших социальных преобразованиях в жизни советского народа, о духовном росте советского человека — строителя нового социалистического общества. Роман передает ощущение масштабности событий сложного исторического периода — от завершения гражданской войны и до изгнания фашистских захватчиков с советской земли. Философские раздумья и романтическая окрыленностъ героя, живописные картины быта и пейзажи, написанные с тонким чувством природы, с любовью к родной земле, раскрывают глубокий идейно-художественный замысел писателя.

---

— Что же это такое? — волновался Степан. — Может капсюль негодный? А может заметили фрицы? Так нет, — маскировали хорошо, — успокаивал себя и сдвигал плечами.

Еще прошла машина. И неожиданно разрыв оглушил их. Аж присели ребята, а потом полетели к коням, чтобы скорее переехать в другую дубраву.

— Одна машина есть на нашем счету. Слышишь, на нашем! — сияя улыбкой и белыми подковками мелких зубов, пригибаясь к коню, повернул Степан голову к Андрею.

— Мне аж не верится, — сдержанно ответил Андрей. И тотчас ему так захотелось увидеть отца, прикоснуться к его крепкой руке, что он невольно, склоняясь на гриву коня, прищурил глаза, чтобы яснее представить своего родного отца.

— Приехали! — кричит Степан и по-заговорщицки, одной бровью, подмигивает Андрею.

— Приехали!.. — Чувствуя бушующий приток силы, Андрей на всем скаку соскальзывает с шеи коня на траву и легко бежит вперед, чтобы не упасть на шатающуюся землю. Из-под его ног двумя радужными струйками брызгает и летит потревоженная листва. Степан становится в горделивую позу, еще раз подмигивает Андрею, мол: ну, как дела, детка, — и, сбив картуз на самую макушку, начинает энергично петь:

Тобі, фрицю, в землі гнити,
Мені молодому мед-горілку пити…

Вечером ребята узнали, что на шоссе подорвалась машина с фашистами. Убиты шофер и четверо солдат.

— На мой счет запишем трех фрицев, а на твой — двух, — твердо решает Степан. — Тебе, может, жалко половину фрица? — говорит таким тоном, который исключает всякие возражения.

— Нет, не жалко.

— То-то и оно. Старшинство надо понимать!

XLІІІ

Спешила Соломия и дух затаивала. Не чувствуя, как били по голове, в лицо мокрые от тумана кусты, безлистая ракита, ветви деревьев. То ли лесные шумы, то ли кровь так гудела в голове? И думала, и думать боялась о своем родном отце.

«А что если нет? — аж отбросило назад. — Нет, нет! Есть мой отец!» — видела в воображении его возле ульев, одинокого, опечаленного.

Пот большими каплями выступал на лице, посолил зашершавленные губы и теплой росой падал на землю. А внутри то вспыхивал жар, то растекался холод.

Она сейчас забыла обо всем, только инстинктивно ощутила, что кто-то идет следом, ибо в воображении, молниеносно сменяя друг друга, проносились картины детства, юности — все, связанное с образом отца. Она даже слышала, как пахнут пергой его шершавые, почерневшие пальцы, как веет табаком от седой, аж позеленевшей бороды.

Чуть не ударилась грудью о жерди, которыми огораживали лесной сад, и остановилась, чтобы хоть дух перевести. Разве же не она приезжала сюда за яблоками, грушами? Разве не здесь ее первые опыты налились теплым соком и закрасовались плодами, как новогодняя елка? Вот и черешня темнеет, с которой когда-то падала на росистую траву. Еще немного пробежать по тропе, и раздастся лес, огибая широкими крыльями просеку. И подсознательная боязнь вдруг сыпнула кусочки льда за спину. Бегом вперед.

— Ой, — опускает платок на плечи и, слыша приток недоброй дурноты, отяжелевшей рукой неумело расстегивает блузку. А пальцы невольно ударили по сырой деревянной крыше улья. Встревоженный пчелиный гул обрадовал ее. Стремглав бросилась в хату, едва обрисовавшуюся между деревьями. Несколько раз нажала на щеколду, и железо гулко зазвенело в сенях — видно, там стояли пустые бочки.

Как долго тянется время! Ее сердце чуть не выскочит из груди, а лицо вдруг начинает стягиваться. Еще раз бряцает щеколдой, и тотчас открывается домашняя дверь.

— Кто там?

Слышит такой знакомый голос и, захлебываясь от волнения, едва проговаривает:

— Это я, отец. Соломия ваша. Ой, папочка!

— Дитятко мое! — забилось в сенях. Отворяется дверь, и она млеет на отцовской груди, ощущая, как на нее ароматным дождем посыпалась борода.

— Соломия! Доченька! Жива? Здорова? — тянет ее в хату и снова целует, по-стариковски мягкими губами.

— Жива! Здорова! — и слезы срываются с ее глаз, как недавно срывался пот с лица.

— А я уж тебя, доченька, было похоронил, как узнал через Дмитрия Тимофеевича, что фашисты перерезали дорогу. За кручиной места не мог себе найти.

— Где теперь Дмитрий Тимофеевич?.. Ой, папочка, родной! Соскучились ли так по мне, как я по вам?

— Еще спрашивает! — И она впервые видит слезы на его глазах, морщинах, бороде. — А Дмитрий Тимофеевич в партизанах. Раньше был бригадиром, а стал командиром, — промолвил шепотом, приклоняясь к ней.

— Вот молодчина! — восторженно вскрикивает. — И уже что-нибудь сделал его отряд?

— Куда твое дело! Ворочают миром ребята, аж земля гудит. Увидишься с ним.

И Соломия только теперь вспоминает про Михаила, бьет себя рукой по голове:

— Отец, у нас никого нет?

— А кто же может быть?

— Тогда ждите сейчас гостя! — и стремглав выбегает из дому, бежит к ульям и попадает просто в объятия командира.

— Ой! Это вы, Михаил Васильевич!.. Просим в хату! Извините меня. Отец живой!.. Ой, какой я глупой стала… Голова кругом идет.

«Какая она хорошая!» — крепко вбирает в себя медовый дух, льющийся из сеней в осеннюю ночь. Придерживая Соломию за руки, Созинов тихо ступает на порог.

От волнения девушка даже не замечает, что ее пальцы сжимают пальцы командира.

— Просим в хату, — приближается к нему Марк Григорьевич. — Притомились, в лесах блуждая?

— Не путешествие, а бездеятельность притомила, — Михаил осторожно и почтительно здоровается с пасечником.

— Так для вас у нас найдется работа!

— Пасеку стеречь?

— Нет, трутней выкуривать.

— Что-то у вас есть на примете? — радостно схватывает намек.

— Конечно. А пока — по небольшой и отдыхать…

Еще сквозь сон он слышит возню Соломии у печи, и смех, и счастливый голос Марка Григорьевича.

— Вставай, парень, горячие блины есть, — отворяет половинку дверей старый пасечник.

— Есть вставать! — широко улыбается и жмурится от солнца, которое брызгами обмывало оконные стекла. — Так когда начнем трутней выкуривать?

— Не терпится?

— Не терпится.

— Подожди немного… Денек какой сегодня хороший. Не вы ли его с собой принесли?

— Соломия вам его доставила.

— А она может, — смеется Марк Григорьевич. — Она у меня как веснянка.

После завтрака, когда Марк Григорьевич вышел из дому, Соломия сообщила:

— Везет нам пока что, Михаил Васильевич. Командиром партизанского отряда в этих лесах бригадир нашего колхоза. Энергичный человек.

— Неужели? — радостно посмотрел на девушку.

— Так отец сказал. Пойдем в партизаны?

— И ты пойдешь?

— А как же может быть иначе? Или по-вашему, буду ульи стеречь? — удивилась и оскорбилась.

— Нет, трутней выкуривать, — вспомнил слова пасечника, засмеялся.

* * *

Темны, шелестливы и таинственны осенние ночи в лесу. Тревожно поют над тобой раскачивающиеся верхушки, а земля отзывается сонным вздохом опавшей листвы. Страшно ухнет сова, мягко, как тень, шелестя бархатными крыльями, и смертельный вопль зайца, похожий на плач грудного ребенка, разнесется над землей. Сквозь волокнистые тучи пробьется юнец и снова, темнея, закутается в черное тряпье. Временами ветер от лесного озера донесет полусонное утиный кряканье и грустное кергиканье белогрудых кажар.

Уже несколько ночей с тревогой и надеждой прислушивается Созинов к лесным перекличкам. Только не вплетается в них мужской голос, походка. Пообещал же командир Марку Григорьевичу, что пришлет своего человека, а не присылает. Впитывая неясное сплетение лесных звуков, Созинов в мыслях переносился в те места, где начнется новая страница его боевой жизни… И чем больше думал о Соломии, тем больше она отдалялась от него. Только ярче вырезался образ командира партизанского отряда, о котором немало рассказывал Марк Григорьевич…

— Пора спать, Михаил, — будто издалека долетает глуховатый голос. — Не бойся, придут за тобой. Наверное, ребята на работе были. Работящие они. Несколько групп карателей в дым разметали. Ну и на железной дороге порядки наводят. Лежит там обгорелого железа, что мусора. От страха фашисты начали вокруг железной дороги вырубать леса. Оно такое дело. Фашист свирепствует, а партизанский отряд растет. Очень смышленый комиссар в отряде. К работе жадный и слово сердечное имеет. Поговорит с людьми — мир в глазах меняется. Ты тоже коммунист?

— Коммунист.

Если бы уж скорее приступать к делу! Углубляется в планы партизанских операций, будто и в самом деле уже находится в отряде Горицвета…

Далеко за полночь, когда осенняя сырость уже подбирается к костям, заходит в хату и, утомленный ожиданием, ложится на топчан, а мысли кружат и кружат, прося дела, широкого и настойчивого…