Илья Чернев - Семейщина

• Название: Семейщина
• Автор: Илья Чернев
• Издательство: Бурятское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1988

Илья Чернев (Александр Андреевич Леонов, 1900–1962 гг.) родился в г. Николаевске-на-Амуре в семье приискового служащего, выходца из старообрядческого забайкальского села Никольского.

Все произведения Ильи Чернева посвящены Сибири и Дальнему Востоку. Им написано немало рассказов, очерков, фельетонов, повесть об амурских партизанах «Таежная армия», романы «Мой великий брат» и «Семейщина».

В центре романа «Семейщина» — судьба главного героя Ивана Финогеновича Леонова, деда писателя, в ее непосредственной связи с крупнейшими событиями в ныне существующем селе Никольском от конца XIX до 30-х годов XX века.

Масштабность произведения, новизна материала, редкое знание быта старообрядцев, верное понимание социальной обстановки выдвинули роман в ряд значительных произведений о крестьянстве Сибири.

---

— Давненько то было, в японскую, кажись, войну. И вот какой верзила вымахал, — подумай! Училище, говорит, кончил, — удивлялись никольцы.

Прибыл Андреев городской сынок к дяде Дементею в гости, на отдых — на целое лето. Рад или не рад Дементей Иваныч, а принимать надо.

— Живи, коли приехал, Андреево добро за нами не пропадет. Андреича поселили в пустой горнице.

Работой крестьянской Дементей Иваныч гостя неволить не осмелился, — уж тоже работник! — зато сам Андреич вызвался пособлять Устинье Семеновне. Не под силу бабе хворой бадью из глубокого колодца вытянуть, — Андреич воды натаскает, огородину польет. Любо это парню, — в охотку, скуки ради… А то и туесы с творогом и молоком на пашню снесет; хоть и петровки, а Дементеевы, сам с дочкой, скоромиться не брезгают.

Увидав, что из калитки Дементеевых ворот в который уж раз выходит с коромыслом долговязый очкастый парень, соседи говорили Дементею Иванычу, когда тот случался дома:

— Помощника тебе бог дал, кажинный день воду носит… Чего девку одну на парах маешь, и племяша за плугом пусти…

— Куда ему за плугом, не умеет… Чисто глиста! Навой конь такого испужается. Вот возьму да и женю на Немухе, — отшучивался Дементей Иваныч.

Отшучивался, хотя у самого и не весело было на сердце: «И впрямь без работников совсем остался… Скоро выезжать на покос, а посеву-то, посеву убирать сколь!»

Надвигался сенокос, а за ним осень с ее страдными заботами, — на одной Дарушке не отыграешься. Опять доведется сестру Ахимью о помощи просить, — у той полна изба девок, девкам в солдатах не служить, под пули не идти, — доведется и работников со стороны прихватить. Осень впереди — это не на шутку беспокоило Дементея Иваныча, и стал он задумываться о том, как бы досрочно вызволить сынов домой.

Помощь пришла с нежданной стороны. Очкастый племяш, изредка похаживающий в волость читать газеты, как-то сказал, что крестьянам, у которых работники на войну взяты, от нового правительства вышли всяческие льготы.

— Почему бы, дядя, не похлопотать, — посоветовал Андреич, — напишем прямо в Петроград. Чем мы рискуем?

Дементей Иваныч с радостью ухватился за эту соломинку.

— Дело! — воскликнул он. — Теперь нам к писарю не идти, свой писарь имеется…

И он тут же попросил молоденького племяша настрочить жалобную слезницу о бедственном своем положении: двух-де сынов, убили, двое еще воюют, сам остался с девкой да бабой хворой, мочи нет с крестьянством управляться… Слезница кончалась просьбой дать ссуду, а пуще того — уволить сынов из армии на страду.

Андреич отослал заявление в Петроград, самому главному правителю Керенскому. Дошла ли слезница до Керенского, а может, и дошла, да сердце его не тронула, — неведомо… Два месяца ждал Дементей Иваныч милостивого ответа и, не дождавшись, плюнул. Зато ему не надо было по людям мыкаться, когда приходили письма от Василия и Федота, таскать бесценные листки в сборню или по чужим дворам… грамотного не враз-то сыщешь!

Не только родному дяде пригодился писучий городской паренек: кандабайские и албазинские солдатки почти ежедневно осаждали Андреича просьбами отписать на фронт мужику, брату, сыну, а то и составить какое прошение. И отказа никому не бывало.

— В батьку, в Андрея Иваныча, уродился, — доброта — хвалили очкастого никольцы.

Через Андреича все отписывали своим солдатам без затруднений, без хлопот, в тот же день. К тому же недавно в Никольском открылось почтовое отделение, — раньше-то письма из Мухоршибири с попутными привозили…

Каждое новое письмо с войны было для Дементея Иваныча праздником, — целы, живы сыны его!

В последнем своем письме Федот сообщал, что на фронте его чуть поцарапало шрапнелью и сейчас он в полной безопасности: лежит в белой чистой палате в Москве; что в лучший этот лазарет каждый день забегают бабы в чудных шляпках с петушиными хвостами и приносят солдатам шоколад, иконки и печенье, но что солдаты навоевались досыта, и шоколадкой в окопы обратно их не заманишь; что ходит он на прогулку по диковинной Москве, всюду солдаты бурлят, собираются голосовать в Учредительное собрание за список номер пять… список тот за прекращение войны, и он, Федот, вместе со всеми потянет тоже номер пятый, чтоб домой поскорей вернуться.

— Да это ж большевистский список! — с неудовольствием поморщился очкастый племяш. — Не разобрался Федот… Агитации поддался.

Дементей Иваныч не смыслил ни в большевиках, ни в меньшевиках, ни в агитации, — ему сынов подавай домой. Одно ему было понятно: Федот ради спокойствия матери преуменьшил свое ранение, — разве стали бы из-за царапины в Москву отправлять… как же, разевай рот шире!

Василий признался в том же самом — и его ранили. Целился он из винтовки, а в это время неприятельская пуля чиркнула по стволу, проскочила по мякоти меж большим и указательным пальцем, винтовка клюнула в землю, а кровь — струею кверху… Жилу поди перешибла, — писал Василий, — но сразу же успокаивал: рана так себе, руки он не лишился, и катают его по разным госпиталям и лазаретам: лежал и в Одессе, и в Харькове, и в Киеве… обещают домой отпустить на побывку, потому как палец для стрельбы покамест негоден.

— Домой!.. Отпустят!

Только это и поняла Устинья Семеновна. Впервые за несколько месяцев, вспыхнуло темное ее лицо. Но тут же жестокий кашель свалил ее на кровать.

3

В разное время, — Василий раньше, Федот позднее, — оба Дементеича вернулись в родное Никольское. Получив обещанный отпуск, Василий приехал после успенья, в разгар страды, — поспел в самый раз! Федот прорвался в начале зимы сквозь суматоху городов, станций, разъездов, на крыше вагона, — через забурлившую, точно пламенем охваченную Россию, — с солдатами, тысячами покидающими фронт. Той же порой прикатили зудинские Сильвестр и Федька, Карпуха Зуй, пересмешник Мартьян Алексеевич, Спирька, Лукашка, Анохины зятья: рябой Мартьян и Гриша Погребенков…

— Одной семейщине против ерманца не устоять. Какой толк вшей в окопах кормить? Все подались домой, и наши не отстали! — смеялись фронтовики.

Возвращалась семейщина — везла в деревню солдатские песни, буйные гульбища, шалый ночной стрел.

До чего обрадовалась сынам Устинья Семеновна!.. Но вернулись двое младших, а тех, двоих, Максима и Леферия, погребенных в чужой, басурманской земле, без уставщиковой отходной, никогда не увидят проплаканные ее глаза.

Уж так, видно, на роду ей было написано: взглянуть перед смертью на сынов… съел Устинью Семеновну тот удушающий сухой колотун-кашель, до времени вогнал в гроб.

Хоронили Устинью Семеновну в один день с патриархом Панфилом Созонтычем. На могилах в лютую стужу Ипат Ипатыч наскоро прочел над двумя домовинами последнюю молитву — над каждым гробом особо.

Хоронили, по обычаю, на другой день после смерти. В морозном воздухе, казалось, еще плавали заунывные надгробные причитания провожающих баб: по Устинье убивалась Дарушка, Ахимья Ивановна, да бабушка Катерина, Панфила оплакивала Анна Микитишна с сестрой Анисьей, брошенной некогда Андреем-сахалинцем…

Сказывали, будто отошел Панфил Созонтыч тихо, а перед тем как преставиться, послал за пастухом Алдохой. И будто Алдоха явиться к отходящему не захотел. Правильный ли то был слух, или нет, только на другой день после поминок, — Алдоху к Дементию Ивановичу кутью кушать приглашали, — строптивого пастуха вызвали к Ипату Ипатычу. Неведомо, что говорил уставщик Алдохе, но ушел тот от пастыря рассерженный — и прямо к писарю Харитону:

— Новое дело… Скажи на милость! Прощенья у купчихи за покойника просить велит… новое дело! Грозится!

— Недолго ему грозить осталось, — спокойно улыбнулся Харитон, — не кипятись.

— Дык как же!.. Я от Панфила обижен был, да я ж в ножки кланяйся… да?

— А ты не кланяйся… Плюнь и разортри — вот и весь сказ.

— Со свету сживут…

— Не сживут!

Алдоха оказался прав: Ипат настрочил стариков, о богохульной непокорности пастуха раззвонил по всей деревне. И так-то на Алдоху народ косился, а теперь пуще прежнего. Богатые мужики стали ему во всем отказывать… За Алдоху вступился Харитон, за Харитона — вернувшиеся с фронта солдаты.

Колготня по деревне пошла — глухая, подспудная: твердо и свято еще было слово пастыря. Даже уважаемый никольцами писарь Харитон — и тот против пастыря открыто не рисковал подыматься. Затыркали было Алдоху… И затыркали бы, со свету сжили, ежели б не нахлынули той порой на Никольское умопомрачительные события… Не до Алдохиной спеси тут!

4

В самые крещенские морозы густо шли с фронта солдаты. Кажется, все уцелевшие домой вернулись. А по линии, — приезжие из Завода сказывали, — тьма-тьмущая казаков с позиций к себе, за Читу, эшелонами двигается.