Владимир Колесов - Мир человека в слове Древней Руси

• Название: Мир человека в слове Древней Руси
• Автор: Владимир Колесов
• Издательство: Издательство ЛГУ
• Жанр: История
• Год: 1986

В популярной форме через историю древнерусских слов, отражавших литературные и исторические образы, бытовые понятия, автор излагает представления восточных славян эпохи Древней Руси (X—XIV вв.) в их развитии: об окружающем мире и человеке, о семье и племени, о власти и законе, о жизни и свободе, о доме и земле. Семантическое движение социальных и этических терминов прослеживается от понятий первобытно-общинного строя (этимологические реконструкции) до времени сложения первых феодальных государств в обстановке столкновения языческой и христианской культур. Изложение иллюстрируется цитатами и афоризмами из оригинальных и переводных текстов Древней Руси; история слов рассмотрена на общем фоне социальной и этической терминологии средневековья, главным образом византийской, которая оказала известное влияние на формирование средневековых представлений и понятий славян; делаются выводы о влиянии древнерусской культуры на дальнейшее развитие русского, украинского и белорусского народов, для которых изучаемый период является в равной мере культурным истоком. Книга адресована филологам и историкам, а также всем, кто интересуется историей языка и культуры нашей страны.

---

Дальнейшее углубление смысла слова земля связано с ощущением разных сторон: окрест, посторонь, окольние, новые земли, неведомые для Руси, странные. Тот, кто живет в стороне, посторонь, тот странный, а тот, кто оттуда пришел, — странникъ, не менее опасный, чем всякий вообще странный человек, — он посторонний. Еще в XII в. возможны были русские формы сторонникъ (Устав. Влад.) на месте позднее привычного странникъ. Странным, например, представляется язычник-работорговец (Пандекты, л. 311), и в болгарском варианте перевода слову странный соответствует слово язычьныи. Древнерусскому переводчику странный кажется не просто как "чужой", это, скорее, "непонятный". В переводе «Пандектов» «чюжимъ убогымъ» русского списка (л. 286б) болгарский предпочитает «страннымъ и нищимъ»; то, что для древнерусского книжника было «щюже» (л. 277), для южного славянина — «странно», что для русского предстает как «внѣшьнѣ» (л. 287), для болгарина опять-таки «странно», как и русское «чюжой человѣкъ» (л. 294) — болгарское «странный»; и так последовательно: все чужое для болгарина по меньшей мере кажется странным, кроме, пожалуй, «чюжихъ женъ» (л. 324б) и «чюжей вѣры» (л. 302) — в этом случае и он сохраняет слово чужой. Ни жена, ни вера странными, т. е. посторонними, быть не могут. Странный, как и страна, — болгарское слово, ему соответствует русское сторонний. В XII в., зная это книжное слово, древнерусский переводчик пользуется им осторожно; слову странный он предпочитает конкретные по смыслу слова чужой, внешний, которые обозначали что-либо инородное.

Пришедший со стороны — чужой — может быть в ряде случаев враждебным. По аналогии и человек иной веры может стать «странным». В русском списке перевода Апостола 1220 г. (Слав. Апостол, с. 88) на месте bárbaros также стоит странникъ (в других списках варваръ); тому же греческому слову в древнейших переводах соответствуют страньнъ или страньскъ. Равным образом и слово xénos "чужой, необычный", но также и "странный" в разных переводах на славянский одного и того же греческого текста часто передается словами щюжь и страньнъ. Нет ли в этом прямой зависимости от значений слова в греческом языке, в котором уже сформировались переносные значения старинного слова?

Но вместе с тем вполне ясно, что во всех этих переводных текстах отражается древнее (народное) представление о «чужестранном» (искусственное образование, обязанное совпадению русской и церковнославянской традиций). Уже в XI в. возникло и постепенно развивалось новое отношение к «странному»: для христианина странникъ не совсем чужой человек. У игумена Даниила в начале XII в. «странныя на путѣхъ» (Хож. игум. Даниил., с. 13), «страньни пришельци» (с. 61) и просто «странници» (с. 13) странствуют по земле, спасая свою душу, и в этом не видели ничего странного.

Признак «земельного», выраженный прилагательным, в свою очередь, также изменялся, и притом постоянно, в смене своих значений повторяя все семантические преобразования слова земля. То, что у имени существительного происходило в незаметных смысловых уточнениях, у прилагательных каждый раз, при всяком повороте мысли, облекалось в самостоятельную и отдельную словесную форму, которая становилась четким обозначением вновь выделенного сознанием признака различения.

Как можно судить по старославянским и самым ранним древнерусским текстам (Словник, I, с. 670; Срезневский, I, стб. 975—976), последовательность наших прилагательных по времени их появления была такой; земль — земльскъ — земьскъ — земьнъ — земльнъ. Происходило постепенное развитие признака «земельного» от прямой притяжательности к форме самого общего отношения. Становятся ясными тексты, в которых сталкиваются две формы одного слова, например, приведенный в «Космографии»: «Вторый человекъ — господь с небесе, яко же земльный, тако и земнии» (Индикоплов, с. 161), в нем говорится о Христе из праха (земльный) и земном человеке. "Принадлежащий земле" или "к ней относящийся" — разные признаки, и это различие, когда-то неизвестное славянскому языку, постепенно проявлялось в значениях суффиксальных прилагательных, постоянно пополнявшихся новообразованиями. Земльский выражает большую принадлежность к земле, чем земский, а земной — меньше, чем земский. Прилагательное земльный, как форма искусственная и поздняя по образованию, не сохранилось в нашем языке, но взамен ему появилось новое: земляной. «Бѣ бо Володимеръ любя дружину и с ними думая о строи земленѣм и о ратехъ и уставѣ земленемъ» (в других списках вполне закономерная по смыслу замена: «земскомъ»); «и бѣ жива съ князи околними миромъ... и бѣ миръ межю ими и любы» (Лавр. лет., л. 126, 996 г.). В конце X в. Владимир думал об устройстве своих земель («о строи земленѣмъ») и о законе гражданском (земском — сказали бы позже, пока же говорят: земленѣмъ). Земля и государство еще неразделимы в общем понятии, не отличаются друг от друга, составляют нечто единое, так же, как и «мужи» Владимира — это одновременно и воины и он сам, как и понятие «мир» — "покой", но вместе с тем и "община".

Как можно судить по древнейшим текстам, различие между словами земный, земский и земльный постоянно осознавалось в Древней Руси. Значение прилагательного земльный конкретно связано с землей как почвой и прахом. Это слово восходит к утраченной краткой форме земль — первоначально притяжательному прилагательному: всё из земли и в землю уйдет. Другое притяжательное прилагательное, возникшее также из формы земль (переходный этап — земльскъ), скорее выражает уже отношение к земле, хотя его притяжательность также осознается еще весьма четко: земьскъ — тот, кто определенно относится к земле, но уже не как к почве-праху, а как к территории рода, общины, мира. О «земьских царях» говорит Иларион (л. 184а); сынам человеческим противопоставлены «языки земские» (Жит. Вас. Нов., с. 472), т. е. страны, населенные людьми.

Наконец, прилагательное земной в своих значениях совершенно отошло от исконного значения корня; «земной» противопоставлен небесному, но не по признаку праха или персти земной, а по признаку самого отвлеченного свойства. Земной в древнерусских переводах значит "такой, который стоит на другой стороне (противопоставлен «этому», данному, своему)". «И створи пиръ странамъ и боляромъ земнымъ» (Есфирь, I, ст. 3) — народам и людям этой страны; собраша «множество людей земных» (Есфирь, VIII, ст. 17) — этой страны; «силы собрашася земные» — этой державы (Флавий, с. 168); «свободи же земные гради» (там же, с. 180) — населенные пункты этой страны. Поскольку земля в это время означает еще преимущественно "почва", с почвой соединены и все остальные значения слов: этот край — земной, эти цари — земьстии... Тонкие переходы смысла сосредоточены в суффиксе, каждый раз новом, они распределены неравномерно в текстах разного типа: в высоком стиле предпочитают одни, в разговорном — другие. Но расхождения налицо, и по мере развития переносных значений слова земля определяются и формируются все новые оттенки качества: сначала просто земляной — такой, какой принадлежит земле, позже — принадлежащий роду (земской) и, наконец, земной — относящийся ко всему, что принадлежит этому миру. «Земной», а не небесный, «земляной», а не водный, «земский», а не вотчинный.

В составе глагольных основ корни земл- и стран- также вели себя по-разному. Оземьствовати — изгнать из родной земли или уйти за ее пределы (Срезневский, II, стб. 634), тогда как странствовати значило "посещать чужие земли": «хотѣлъ быхъ ходити живота своего и странствовати по земли» (Пов. Макар., с. 59), «странствуя за странствующаго Господа» (Патерик, с. 16) и т. д. На первый взгляд никакой разницы нет, в обоих случаях действие происходит за пределами «нашей» земли. Однако в те времена важно было обозначить и направление движения: из родной земли в постороннюю, или, напротив, из прочих стран в родную. И тут проявляется оценочная насыщенность слова: оземствовати — изгнать, лишить отчества, рода, всего, чем славен был человек. Противопоставленность представления о земле понятию страна была характерна для всего русского средневековья.

Значения обоих слов как бы фокусировались вместе всякий раз, когда эти слова употреблялись рядом. В 1237 г. «придоша от всточьны страны на Рязаньскую землю лѣсом безбожнии татари» (Пов. нашеств., с. 134), и дальше: «яко прииде слухъ про сихъ татаръ, яко многы земли плѣнуютъ, а приближаются рускимъ странамъ» (с. 160), «яко сии безбожнии многы страны поплѣниша: ясы, обезы, касогы... и приидоша на землю Половеческую» (с. 152) и др. Игры словами нет и в помине, в приведенных текстах отражается изменение перспективы в описании действий: движение извне внутрь описывается последовательностью слов страна — земля; особенно ясно это видно во втором примере, когда движение враждебных сил происходит извне, и с позиции этих сил русской названа не «земля», а именно «страна». Взгляд на «землю» с изменением точки зрения расширяется благодаря возможности выбора перспективы и оттого объективируется, постепенно становясь отвлеченным термином, уже мало связанным с конкретным понятием «моей» или «нашей» земли. Тамерлан «многи грады раскопа, многи люди погуби, много страны и земли повоева, многи области и языки поплени, многи княжения и цесарства покори подъ себе» (Пов. Темир., с. 232). Попарное сближение понятий показывает нам явную противоположность территорий («страны и земли») с их населением («области и языки») и политической властью («княжения и цесарства»). Три разных уровня власти показаны в аналитическом перечислении, как это и было свойственно в средневековых текстах тем понятиям, которые еще не получили родового обозначения.