Юрий Комарницкий - Старший камеры № 75

• Название: Старший камеры № 75
• Автор: Юрий Комарницкий
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга, в которой описаны события никогда не напечатанные на страницах газеты «Правда» и не показанные в программе «Время». Юрий Павлович не просто свидетель той тщательно скрываемой драмы внешне благополучной державы, а ее непосредственный участник. Разделив судьбы миллионов, он оказался жертвой системы, своими жерновами уничтожавшей человека только за то, что тот говорил, о чем думает. Выстоял. Не сломался, и теперь рассказывает нам, как все было.

---

Двое, перебивая друг друга, жалуются на зубную и желудочную боль. Одному из них она дает упаковку анальгина и, не выслушав остальных, захлопывает кормушку.

У меня ужасное самочувствие, болит голова, рвота с желчью. Вот уже пятый день не могу попасть к врачу. Ребята видят, что мне действительно плохо. В дверь бьют ногами, колотят мисками.

Я в тюремной больнице. Первыми словами, которыми меня встретили в больничной камере, были:

— Считай, земляк, тебе очень повезло. Сюда попасть практически невозможно.

Попасть в соматическое отделение «Крестов» — задача почти нереальная.

В камере двенадцать человек. Грязное, как везде и всюду в «Крестах», помещение, оснащенное умывальником с холодной водой и писсуаром. Но что больше всего меня поражает, так это то обстоятельство, что в камере, где лежат больные, страдающие желудком, почками, другими внутренними заболеваниями, нет унитаза. По-большому выводят только два раза в сутки, утром и вечером. Как больной ни страдает, как ни просит сводить его по-тяжелому, днем его охрана не поведет. Подобное варварство по отношению к больным граничит с кощунством. Именно с кощунством, поскольку больному, страдающему желудком, в первую очередь необходим унитаз.

После обеда меня пригласили к врачу. Молодой, хорошо упитанный бонвиван больше всего интересовался за что я сижу. Что он так долго записывал в медицинскую карточку, я понять не мог, но все медицинские процедуры свелись к взятию на анализ крови и мочи.

Через пять дней он вызвал меня вторично, и здесь я совершил ошибку, которая оказалась для меня в этих стенах роковой. Я рассказал ему, что находился в психиатрическом отделении 4–0. К вечеру того же дня из тюремной больницы меня выписали и перевели опять в общую камеру. Патологическая боязнь «как бы чего не вышло» и на этот раз взяла верх.

«Кресты» медленно выпускают жертву.

На следствие меня возили в один из многочисленных городишек Ленинградской области. Каждая поездка занимала приблизительно неделю.

Адвоката по-прежнему не было. Меня успокаивали, что адвокат посетит меня на закрытии следствия.

Методы работы следственных органов в этом известном районном городе в принципе мало чем отличались от методов работы ну, скажем, в Тургайской области Казахстана.

Узкие коридоры, ха-ха-ха!
Идут убийцы и воры, ха-ха-ха!
И среди них затесался глупый поэт.
Как он здесь оказался? — Судьбы привет.
— Хотел деньжат заработать? — следователь кричит.
— Хотел всю икорку слопать?.. — Закон не спит!
— По городам катался?.. У-у-у паразит!
— С любовницей развлекался! На чей лимит?
— У нас страна не такая, один раз в год…
— Посылка из Нью-Йорка и теплоход…
— На нетрудовые доходы явно живет!
— Шампанским явно без права полощет рот!
— А мы вот тут прозябаем… в зиндан его!
— Да что мы тут разбираем?.. Было б кого!
— Какого еще адвоката?.. Ты кто такой?
— Письмишко хочешь к брату?.. Письма долой!
— А впрочем, давай «накалякай»… может, и дойдет.
— Эй, хватит вам с этой дракой… обед идет.

В этом КПЗ в годы немецкой оккупации находилась то ли полиция, то ли гестапо. Времена меняются, но режимы уничтожают людей одними и теми же методами. Правда, сейчас перестройка, заключенных в камеры с допросов не приносят, а приводят, что касается холода, антисанитарных условий, все осталось, как прежде. Туберкулезники, гриппозные, желудочники, больные, страдающие кожными заболеваниями — все валяются на общих нарах, все пьют общей кружкой из общего ведра. В век кибернетики, электроники, освоения космоса уничтожение себе подобных остается излюбленным занятием человека.

Сегодня я закрыл дело. На закрытие следователь пригласила адвоката. Вначале наша беседа с адвокатом носила крайне неприятный характер.

— Ну вот видишь, дорогой, сколько веревочке ни виться, конец будет… Придется отвечать. Зачем совершил?!

Я опешил. Адвокат, которого я ждал как бога, продолжает линию дознавателей и «мудрецов» из судебно-медицинской экспертизы. Мои нервы не выдерживают. Я вскакиваю со стула:

— В чем дело?! Вы адвокат или прокурор?! Кого вы мне привели? — обращаюсь к следователю.

Следователь не обращает на мои слова никакого внимания, но покидает кабинет. Адвокат провожает ее взглядом и, когда она выходит, говорит со мной совершенно другим тоном. Я понимаю, что в момент моего прихода разыгрывается обыкновенная сценка из жизни советских бюрократов. Вечная перестраховка, боязнь, как бы чего не вышло, привели к тому, что даже адвокаты, прежде чем защищать, обязаны вот в таких сценках доказывать нетерпимость к подследственному.

— Ну что ж… будем вас защищать. У меня такие дела уже были… Да. А у вас деньги есть? — задает мне чисто деловой вопрос. — Как вы со мной собираетесь рассчитываться?

Я передаю адрес, по которому ему должны переслать деньги. По его тону и смыслу задаваемых вопросов я понимаю, что степень тяжести моего преступления невелика. Что касается наказания, оно за аналогичный поступок в стране, где презумпция невиновности применяется, было бы отменено.

Обсуждение дела занимает не более получаса. Адвокат обещает встретиться со мной еще до суда. Меня уводят в КПЗ.

В КПЗ грязно и холодно. В камере полно больных.

На этап в «Кресты» я не успел. Целая неделя в кишащей бациллами клоаке. И это в сердце страны. До Санкт-Петербурга на электричке сорок минут.

Глухая ночь. Мы лежим на длинном дощатом настиле и задыхаемся от испарений, исходящих из железного бака, наполненного мочей, нас шестнадцать человек. Чтобы забыться, я закрываю глаза.

Опять меня доставили сюда,
Где будут рвать меня на части,
Где отберут мои года
Служаки хитрой власти.
Над КПЗ склонилась ночь.
Мы спим на голых досках,
А мне вот стало вновь невмочь
От тяжкого вопроса.
Придет свобода или нет.
О, господи! Всевышний,
Ты сотворил и тьму, и свет.
Неужто вновь я — лишний?
Но бог молчит, лишь разговор
С соседних камер слышен.
Кричит там что-то шлюхе вор,
И дождь стучит по крыше.

Когда я открываю глаза, Муза растворяется в ядовитой камерной гнили. Гниль незамедлительно захлестывает глотку, сжимает виски. Чтоб от нее избавиться, одно спасение — уйти к Морфею или вновь вернуть музу. Выбираю второе.

Под напряжением тело гудит,
Сердце стучит ошалело.
Камера спит, я не сплю.
Какое всем до меня дело!
Рядом насильник 19 лет.
Справа лежит убийца.
А вон и громила ждет рассвет —
Поймали на озере Рица.
А я фотограф, забытый тобой
Писатель, поэт, бродяга.
В дороге и в стужу, и в дождь, и в зной.
Сегодня попал в передрягу.
Проснулся насильник — безмозглый щенок.
Цигарку скрутил и бродит.
Ему девятнадцать, и это не рок
Им пенис пока верховодит.
Громила в наколках крепко уснул.
Любитель страшных историй.
Во сне он видит разбойный загул,
А может быть, вольное море.
Чуть дальше — алкаш, он подавлен, разбит,
Украл непонятное что-то.
На «химии» был, а свобода в кредит
Смешна, словно срочное фото.
Убийца проснулся, вот это судьба.
Второго уже убивает.
К несчастью родила сынишку жена,
А может быть, к счастью, кто знает?
Ужасные судьбы, великий раздор,
Меж счастьем, судьбой и Фемидой,
Ушел в потолок лихорадочный взор.
Засела в груди обида.
Но горше всего, что уходит любовь.
Разлука любовь уничтожит.
В висках, словно маятник, мечется кровь
И грусть по тебе все гложет.
Беру фотографию — снова ты
Любимая, милая Анна.
О, сердце мое, о родные черты.
О, жизнь, ты проходишь так странно.

ЭПИЛОГ

Привет Джон! Эту повесть, посвященную тебе, я дописываю на Черной речке в гостинице «Выборгская». Сегодня в шесть часов вечера меня выпустили из С. Петербургского ИЗ 45/1, именуемого в народе «Кресты». Я получил 2 года 6 месяцев СНХ, что переводится как стройки народного хозяйства. Я буду жить в общежитии, дважды в день отмечаться, ночевать в специальной комендатуре. «Химия», Джон, это относительная свобода. В народе ее называют свободой в кредит, поскольку за малейший проступок условно осужденный подлежит немедленной отправке в колонию.

Сегодня в шесть часов вечера я испытал величайшее чувство вновь обретенной свободы. После года заключения дверь распахнулась, и я оказался вне тюремных стен.

На дворе штормовой ветер и снег. В плаще, без головного убора чужой походкой я направляюсь к зданию Финляндского вокзала. Я не чувствую ничего, кроме разрывающего грудь ликования.