Джон Рид - Вдоль фронта

• Название: Вдоль фронта
• Автор: Джон Рид
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9950-0544-5

Мемуары «Вдоль фронта» американского писателя и публициста Джона Рида, посланного военным корреспондентом на Балканы и в Россию в 1915 году, являются результатом поездки по восточной окраине воюющей Европы во времена Первой мировой войны. Поездка должна была продолжаться три месяца, но затянулась больше чем на полгода: побывав во Львове (Лемберге), автор попал в «великое русское отступление».

Книга интересна не только блестящими правдивыми зарисовками мрачной и своеобразной «фронтовой жизни»; в ней ясно ощущается перерастание благодушного пацифизма автора в горячий принципиальный протест против империалистического характера войны.

---

В белорусском городе Ровно я беседовал с молодым вольноопределяющимся, служившим до войны в петроградском банке. Революция 1905 года, – объяснял он, – вовсе не была революцией. Это был гигантский скандал. Это было инстинктивное возмущение миллионов человеческих существ против грабежа и угнетения, которые были поистине невероятны.

– Все это позади, – поспешно промолвил он, так как сам принадлежал к правящему классу. – Но, – прибавил он, – после этой войны мы попросим новую конституцию.

– А что если вам ее не дадут? – спросил я. – Будет революция?

– О! Я думаю, нам дадут ее. Но если нет, так что же – нам придется добиться ее.

Петроград и Москва

Большинство путешественников говорят о Москве как о сердце России, истинно-русском городе, и, отказывая в этом Петрограду, называют его имитацией других европейских столиц. Но, что касается меня, Петроград кажется мне более характерным для России, с его необъятными фасадами правительственных учреждений и казарм, тянущимися, насколько хватает глаза, просторными улицами, величественными открытыми площадями. Огромные каменные набережные вдоль Невы, дворцы, соборы и величественные проспекты, выложенные камнем, вырастали под руками бесчисленных крепостных, прикованных к болоту волей тирана, и скреплялись их кровью. Ибо там, где сейчас на многие мили распростерся Петроград, этот город, построенный для гигантов, полтораста лет тому назад не было ничего, кроме лихорадочной топи. И там, где, разумеется, не было проложено дорог, в самой пустынной местности, наиболее уязвимой и наиболее отдаленной от всех естественных центров Русской империи, Петр Великий по прихоти своей основал столицу. При постройке Петрограда в продолжение десяти лет ежегодно гибло от лихорадки, холода и болезней до двадцати тысяч рабочих. Девять раз сама придворная знать замышляла разрушить ненавистный город и заставить двор вернуться в Москву. Трижды поджигали они его, и трижды царь вешал виновников на воротах дворцов, которые он заставлял строить.

Повсюду через город проходят, изгибаясь, громадные глубокие каналы угрюмой воды, а по ним двигаются обширные, в сотни футов длиной, деревянные баржи, высоко нагруженные готовыми березовыми дровами. Эти дрова срублены звенящими топорами в мрачных вековых лесах и сплавлены вниз по мелким пустынным рекам, в лучах северного сияния, под звуки медленных, печальных бурлацких песен.

И каждую ночь бросается в темную воду множество несчастных бедняков. Тела их проносятся течением около угрюмых бесконечных казарм, скользят по трубам, проложенным под улицами, и плывут по широкой Неве к морю, вдоль этого пышного ряда желтых и варварски-красных дворцов, этих фантастических куполов, шпицев и гигантских памятников.

Люди теряются на огромных безмолвных площадях и широких улицах; несмотря на свои два с лишним миллиона населения, Петроград кажется бесконечно пустым. Только летними вечерами, с чувством неукротимой силы, подобной морю, в громадных увеселительных садах, среди открытых сцен, американских гор, каруселей и кафе, прохаживаются непринужденно сотни тысяч кричащего, смеющегося и поющего народа, продвигаясь огромными массами и потоками.

Лишь во время революции или в дни какого-нибудь большого празднества, когда люди на целые мили запружают от стены до стены громадные улицы, топот не в ногу идущей толпы, гул ее нестройного пенья, мощь самопроизвольного стремления толпы превращают в карлика даже этот огромный город.

К ночи – тогда был июнь – солнце садилось все медленней и медленней. В девять часов было так же светло, как у нас дома летним вечером; в половине одиннадцатого солнце коснулось горизонта и медленно двинулось вокруг него от запада к востоку, и так до половины третьего, когда оно снова начало подниматься. Если случалось просыпаться в полночь, невозможно было определить, была ли это ночь или день – особенно потому, что у русских нет, по-видимому, определенного времени, когда они ложатся спать. За нашим окном на Исаакиевской площади посиживали на скамейках люди, читая газеты, присаживались у домовых ворот дворники, путаясь в своих шубах и сплетничая, проезжали мимо извозчики, по тротуарам ходили люди, и даже были открыты магазины.

Иногда мы выезжали. «Istvosschik!» – кричал я, стоя посредине улицы. И немедленно появлялось двадцать или тридцать маленьких пролеток, управлявшихся косматыми личностями, увенчанными глянцевитыми колообразными шляпками с загнутыми краями, и с таким количеством подложенной под одежду ваты, точно они хотели казаться чудовищно толстыми. Кружась около нас, они оглушительно вопили, сбавляя друг перед другом цену. Для извозчиков существовала юродская такса, экземпляр которой был прибит к задней стороне извозчичьих козел, но вам приходилось платить по крайней мере в два раза больше указанной в ней цены.

Мы блуждали по городу в бесконечных сумерках. Перед казармами маленькая плотная толпа окружала какого-то солдата, подпрыгивавшего и отбрыкивавшего на согнутых коленях деревенский танец, может быть, сибирский, под задыхающийся рев гармошки.

На Исаакиевской площади шагавшая на ученье команда молодых рекрутов, обутых в топотавшие громадные ботинки, орала традиционные армейские ответы на генеральское приветствие.

– Здорово, молодцы! – кричал высокий ровный голос.

– Здравия желаем, ваше сиятельство! – ревела в один голос сотня здоровяков.

– Поздравляю вас, ребята!

– Рады стараться, ваше с-ство!

Раза три или четыре в день звонари на тяжелых куполах Исаакиевского собора набрасывали петлями на свои локти, колени, ступни и руки веревки от колоколов, и все громадные и маленькие колокола начинали гудеть и перезванивать – тридцать пять их – в диком, неистовом диссонансе:

– Тонг! Тонг! Тиинг! Тинг-а-танг-тонг! Бумм! Бом-тик-а-тинг-тингль-ингль-бумм! Танг-тонг-тинг-а-танкль-тонгль-бумм-танг-тингль-тик-тик-а-бом!

Мимо проходили сотни и тысячи новых рекрутов, все еще в своей крестьянской одежде, с большими номерами, помеченными мелом на их спинах. Им, казалось, не было конца. День за днем, неделю за неделей вливались они в Петроград, и вливали их так уже больше года, чтобы грубо втиснуть затем в военную форму, погрузить в бесконечные поезда и небрежно швырнуть на запад или юг, чтобы, истребив несметное число их, задавить ужасную германскую машину… И все-таки повсюду на улицах и по всей России я видел множество крепких мужчин, еще не призванных под знамена.

Москва, нежно именуемая всеми русскими «матушка Москва», столица умственной жизни и последняя твердыня старого великолепия варварской России.

Московские улицы узки, и ее городские стены теснятся одна над другой вокруг священной цитадели, которая повествует всю историю страны. Но биение пульса России, ее красная возрождающая кровь и поток перемен оставили Москву.

Однако, ее старинная и богатая торговля, которая в средние века в Европе сделала легендарными княжеских купцов-московитян, все еще растет. Сразу же бросается в глаза множество построек в стиле германской архитектуры.

Ширина и размах и небрежная рассеянность в человеческой жизни, столь характерные для Петрограда, на войне и, кажется мне, для всей России, снова появляются в Кремле, где в продолжение тысячелетия концентрировались чаяния, страстные желания и вера русских людей. Красная площадь столь же велика, как любая площадь в новой столице, но гораздо древнее. Гигантские красные стены с зубцами поверху, увенчанные фантастическими башнями с пробитыми в них воротами, во мраке которых висят громадные сверкающие иконы, – широко спускаются вниз с холма и идут вдоль берега реки, гордо описывая самый сказочно-богатый капитолий на свете. Внутри, на площади, на сотню шагов друг от друга стоят четыре собора, и в каждом из них перед алтарем царские врата из чистого золота и драгоценные камни, сверкающие из длинного ряда царских гробниц, в облаках синего ладана, клубящегося к потолку, выложенному чудовищной мозаикой. Тянется кверху Иван Великий с прорезями в виде сотов для огромных колоколов. Здания дворцов, разбросанных в разных направлениях, комнаты в которых выложены тяжелыми плитами и уставлены колоннами из редких камней – императорский тронный зал, за тронным залом пестрые, полудикие покои, в которых жил Иван Грозный, и сокровищница, в которой стоят персидский трон, и золотой трон татар, и алмазный трон царей. Монастыри, казармы, старинные арсеналы, вдоль которых уставлены тысячи орудий, оставленных Наполеоном по дороге из Москвы; громадный колокол Бориса Годунова, треснувший и лежащий на земле; Царь-пушка, слишком большая, чтобы на что-нибудь годиться, и выход через Спасские ворота, в котором стоит на часах солдат, следящий за тем, чтобы прохожие снимали шапки перед иконой…

В воскресенье мы сели на катер и поехали вверх по реке к Воробьевым горам, стоя на которых, Наполеон наблюдал московский пожар. Вдоль реки купались прямо с берега люди, группы мужчин и женщин, и повсюду на холмах кишело невероятное количество праздного люда. Купальщики лежали, растянувшись на траве, бегали вперегонки, ходили большими ватагами с песнями между деревьев, а в маленьких ложбинках и на ровных местах раздавался дикий топот танцев под неуклюжие взвизгивания гармошек. Попадались там пьяные, разглагольствовавшие перед многочисленными слушателями или спавшие без сознания, с зажатыми в руках бутылками, и калеки, и юродивые, провожаемые смехом толпы, точно на средневековой ярмарке. Какая-то старуха в лохмотьях и с растрепавшимися по лицу волосами, хромая, спускалась с холма, подняв над головой руки со сжатыми кулаками, и истерически кричала. Мужчина и девушка с плачем колотили друг друга кулаками. На пригорке, заложив руки за спину, стоял скромно одетый человек, произносивший, очевидно, речь тревожно разлившимся под ним толпам. В воздухе чувствовалось отчаяние и мрачность, точно что-то должно было произойти…