Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1

• Название: Отпадение Малороссии от Польши. Том 1
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Университетская типография, Страстн. бульв.
• Жанр: История
• Год: 1888

П.А. Кулиш (1819-1897) остается фаворитом «української національної ідеології», многочисленные творцы которой охотно цитируют его ранние произведения, переполненные антирусскими выпадами. Как и другие представители первой волны украинофильства, он начал свою деятельность в 1840-е годы с этнографических и литературных изысков, сделавших его «апостолом нац-вiдродження». В тогдашних произведениях Кулиш, по словам советской энциклопедии, «идеализировал гетманско-казацкую верхушку». Мифологизированная и поэтизированная украинская история начала ХIХ в. произвела на молодого учителя слишком сильное впечатление. Но более глубокое изучение предмета со временем привело его к радикальной смене взглядов. Неоднократно побывав в 1850-1880-е годы в Галиции, Кулиш наглядно убедился в том, что враждебные силы превращают Червонную Русь в оплот украинства-антирусизма. Борьбе с этими разрушительными тенденциями Кулиш посвятил конец своей жизни. Отныне Кулиш не видел ничего прогрессивного в запорожском казачестве, которое воспевал в молодости. Теперь казаки для него – просто бандиты и убийцы. Ни о каком государстве они не мечтали. Их идеалом было выпить и пограбить. Единственной же прогрессивной силой на Украине, покончившей и с татарскими набегами, и с ляшским засильем, вчерашний казакофил признает Российскую империю. В своих монографиях «История воссоединения Руси» (1874-77) и «Отпадение Малороссии от Польши» (1890) Кулиш убедительно показывает разлагающее влияние запорожской вольницы, этих «диких по-восточному представителей охлократии» – на судьбы Отчизны. Кулиш, развернув широкое историческое полотно, представил казачество в таком свете, что оно ни под какие сравнения с европейскими институтами и общественными явлениями не подходит. Ни светская, ни церковная власть, ни общественный почин не причастны к образованию таких колоний, как Запорожье. Всякая попытка приписать им миссию защитников православия против ислама и католичества разбивается об исторические источники. Данные, приведенные П. Кулишом, исключают всякие сомнения на этот счет. Оба Хмельницких, отец и сын, а после них Петр Дорошенко, признавали себя подданными султана турецкого - главы Ислама. С крымскими же татарами, этими «врагами креста Христова», казаки не столько воевали, сколько сотрудничали и вкупе ходили на польские и на московские украины. На Кулиша сердились за такое развенчание, но опорочить его аргументацию и собранный им документальный материал не могли. Нет ничего удивительного, что с такими мыслями даже в независимой Украине Кулиш остается полузапретным автором.

---

То был век, завещавший польско-русскому потомству добытую опытом пословицу: «с сильным не борись, с богатым не судись». Силен был каштелян-католик Семашко в своем ругательстве над Кириллом Терлецким, но против православника Острожского все его позвы и протесты остались бессильными. Поплатились головами только мелкие феодалы, которых переловили мужики. Следствие обнаружило, что пять из них принадлежало к сословию шляхетскому, и в этом случае заслуживает внимания то обстоятельство, что некоторые из панов-ассистентов гродского суда подали голос в пользу помилования преступников, так как они сознались добровольно в своем грабеже, лишь бы вознаградили потерпевших утраты платою по оценке за то, что взяли. Но луцкие мещане, терпевшие не раз уже такие грабежи, настояли на смертной казни злодеев. В этом смысле и состоялся декрет гродского суда. Однакож были казнены только трое, «яко люди народу простого»; о прочих же пяти, яко происходивших из «народу шляхетского», декрет был представлен королю на утверждение, и судьба их осталась нам неизвестною.

Во внимание к народу шляхетскому, эксплуатировавшему силы и средства всего, что было пониже, начиная с наибольшего можновладника, привожу из тех же документов несколько характеристических черт народа казацкого, в соответственной эксплуатации всего, что было повыше, начиная с последнего «казака-нетяги».

Когда сотник Остафий Слуцкий и его сотенный атаман, Андрей Ганский, подговаривали шляхтича Прилуцкого посодействовать им в вербовке войска для Лободы, и Прилуцкий отказал им в таком содействии, то они «там же его жестоко, немилосердно и даже тирански поторопками и ногайками избили, измучили, изранили».

Один из подсудимых, шляхтич Пясецкий, объявил на суде, что «Ганский убедил покойного Слуцкого сделаться сотником и, снарядясь, ехать в Лободино войско, с тем чтобы взять несколько сотен из Лободина войска, наехать на дом какого-то шляхтича в Киевской земле, и отомстить за какое-то побранье почту своего».

Тот же подсудимый рассказал, что «Ганский, яко атаман их, с покойным Слуцким, сотником их постановили, дабы, в случае, когда бы кто-либо из завербованных ушел, или уходил, такого расстрелять, и что поэтому их «пильновали» (крепко сторожили).

Крестовые походы братьев Наливайков совершились в феврале 1596 года, а еще в январе король универсалом своим, писанным по-русски (как и вся процедура судебной возни Кирилла Терлецкого с Семашком, а потом их обоих с князем Острожским), объявил «всякого сословия и достоинства рыцарским людям», что королевское войско вскоре двинется против «украинной своеволи, которая, не довольствуясь злодействами, какие до сих под чинила на Украине, уже и далее в королевских владениях города, местечка, шляхетские дома берет, грабит, жжет, неисчислимые кривды делает», и убеждал, чтобы все «не по обязанности своей, а из любви к отчизне и для собственной безопасности, как можно скорее присоединялись к его войску для похода против этих своевольных людей, как противников права и неприятелей общего всех отечества».

Но этот спешный универсал только через месяц по подписании дошел до рук брацлавского каштеляна, который тотчас и вписал его в луцкие гродские книги.

Казатчина, под названием украинной своеволи (swawola ukrainna), названием конкретным, строго историческим, сделалась наконец вопросом первостепенной важности. Домашняя орда, этот продукт польско-русского можновладства, напирала уже на центральные области государства и, по свойству формации своей, от предложения диких услуг правительству переходила к другой крайности, к угрозам уничтожить короля во имя гайдамацкого царя Наливая, разорить Краков, истребить шляхетское сословие. Побитые под Пятком и Черкассами драконы польско-русской жизни посеяли на кресах зубы свои, и они начали уже давать смертоносные ростки.

Дело подавления темной силы, восставшей против гражданского общества с его культурой, коронный великий гетман и канцлер возложил на своего товарища по должности фельдмаршала и родственника по жене, Станислава Жовковского.

Жовковский был уроженец выставленных на татарские набеги окрестностей Львова, и, хотя, подобно Замойскому, получил образование классическое, но провел много лет в казацкой гонитве за татарами, и приемы скифской войны изучил практически. Казаков знал он с детства, знал, из каких людей состоят их кадры, видел, как трудно участвовавшую в казацком промысле шляхту разъединить со всякими другими «вольными людьми», составлявшими казацкую массу, и долго смотрел на казацкие похождения глазами киевского бискупа Верещинского. Незадолго перед боем под Пятком, пытался он склонить князя Василия к уступкам, которые бы могли дать казако-панской усобице мирный исход; но тот не хотел слышать о примирении с Косинским. Теперь он явился исполнителем королевской воли, и выполнял ее с холодною энергией, отличавшей этого великого воина и гражданина.

Финансовая неурядица в Польше послужила уже поводом к увеличению толпы, называвшей себя Запорожским войском. Жовковскому предстояла двойная задача: привлечь к себе самоуправных жолнеров, неисправно получавших жонд, и подавить подобное жолнерскому самоуправство казацкое. Он только что вернулся из Волощины, где коронный великий гетман посадил на господарский престол дядю будущего киевского митрополита, Петра Могилы, и возвратил польскому королю присвоенное турецким султаном вассальство заднестровского князька. Полевой гетман коронный стоял теперь у западной границы Волынского воеводства, в Кременце, и было у него под командою всего 1.000 воинов. Видел он сам, как мало этого войска для подавления украинного своевольства, и потому писал к киевскому и брацлавскому воеводам о грозящей обществу и государству опасности, оповещал землевладельцев перемышльского, львовского, галицкого Подгорья, просил помочь ему в крайне затруднительном положении. Все отвечали молчанием, как потентаты, которых сам король, вместо призыва к долгу верноподданного и гражданина, увещевал явить любовь к отчизне и позаботиться о собственной безопасности. «Вижу (доносил Жовковский грустно Замойскому), что во всем этом, кроме жолнера, мало надежды, но и тот изнуренный, оборванный, незаплаченный».

«Было, однакож, это — явление повседневное (говорит откровенно исследователь польской старины). Избалованные успехами, пренебрегали мы все и всех. Теперь очевидная опасность будила нас от этой беспечности, и потому-то, при начале похода, предводитель его должен был преодолевать тысячи препятствий, идти в огонь с малыми силами».

Наливайко знал, во что играет. Он держал наготове свое сбродное войско в окрестностях Старого Константинова и Острополя, а две сотни его разместил по селам, входившим когда-то в состав Острожчины, а теперь выделенных князю Криштофу Радивилу Перуну, как «вено» жены его, Катерины Острожской. Царь Наливай, очевидно, щадил князя Василия, и потому престарелый магнат спокойно проживал в староконстантиновском замке, как равнодушный, по-видимому, зритель начавшейся борьбы.

Лобода с запорожцами лежал на лежах в Киевщине, и собрал под своим бунчуком до 3.000 казаков. У него в таборе находились и женщины, которых не дозволялось держать в Сечи, жены и дети казацкие. Титул гетмана принадлежал, однакож, в это время Матвею Савуле, хотя гетманом величал себя тогда каждый предводитель отдельной казацкой орды. Этот старший между казацкими гетманами гостевал в Мозырщине, и, вызванный оттуда, остановился с «сильною арматою»», в Пропойске.

Достойно замечания, что «пропойский подстаростич», Оришевский, бывший королевским гетманом при Стефане Батории, теперь водил за собой отдельный казацкий полк, и мы знаем, что он дуванил дуван с Наливайком и Лободою в Баре, а потом занял под свои лежи Зеньковщину. Теперь волынские казаки не имели ничего общего с запорожцами, и Оришевский держался также особняком.

Это было на руку малочисленным жовковцам, которых предводитель постоянно имел в виду классическое правило: divide et impera [23]. Предубеждая неизбежное слияние орды с ордою, рванулся Жовковский с места по снегам и ростани. День и ночь спешил он к Острополю, и неожиданно напал на первые стоянки наливайцев.

Севериня знал о королевском универсале, но, полагаясь на свою способность «двигаться с войском и с арматою скорее, нежели кто-либо в королевстве », не был готов к отражению жолнеров. Февраля 28 Жовковский был уже в Матерницах, где сотниковали над казаками Марко Дурный и Татарин. Удар был до того внезапен, что от двух сотен осталось только несколько человек, «и то раненых». Какой завзятый народ были наливайцы, мы знаем по отряду полковника Мартина, бросавшемуся в пламя. Так и здесь, по рассказу очевидцев, наливайцы оборонялись от жовковцев сперва в улицах, потом в пылающих хатах, но не сдавался ни один. Наливайко, предупрежденный о налете Жовковского в Лабуни от изменника жолнера, с удивительной быстротой соединил свои дружины в соседних Чернавках, и ушел со всей арматою по направлению к Пикову.