Эразм Стогов - Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I

• Название: Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I
• Автор: Эразм Стогов
• Издательство: Индрик
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-85759-228-3

В своих «Записках» Эразм Иванович Стогов — родной дед по материнской линии известной русской поэтессы Анны Ахматовой — рассказывает о жизни и нравах мелкопоместного дворянства, в кругу которого на рубеже XVIII–XIX вв. прошло его детство и начал формироваться его характер; об учебе в Морском кадетском корпусе; о командировке в Сибирь; о службе в Симбирске в качестве жандармского штаб-офицера в 1830-е гг. В его воспоминаниях содержатся яркие характеристики многих известных людей, с которыми ему приходилось встречаться в течение своей долгой жизни; среди них были венценосные особы (императрица Мария Федоровна, император Николай I), государственные деятели (М. М. Сперанский, А. С. Меншиков, А. X. Бенкендорф, Н. А. Протасов), декабрист Г. С. Батенков, герой Отечественной войны 1812 г. Д. В. Давыдов и др.

---

45 лет прошло — расскажу первое представление князю Меншикову. Это время было время проектов — кто мог, тот и умничал, я еще в Сибири понял современную моду. Надумал и я проектов для Охотска и для Байкала. Являюсь смело к князю. Я надеялся щегольнуть, заинтересовать своими проектами, но не на того напал; я с незрелой и недоконченной мыслью хотел сделать скачок, не тут-то было: князь крепко держал нитку начатой идеи! Я понял, что могу остаться в дураках, и замолчал.

— Что ж вы молчите?

— Извините, ваша светлость, я не могу говорить с вами.

— Отчего?

— 15 лет я не видал так высоко стоящей особы и во всю жизнь не встречал такого могучего ума.

— Ну, так как же мы будем говорить с вами?

— Ваша светлость, я искренно доложу вам, что, стоя перед вами, я потерял способность мыслить, чувствую свое ничтожество!

— Вы одичали, поживите в Петербурге, отдохните, иногда приходите (кажется) по средам чай пить. Прощайте.

Мне только и хотелось дозволения пожить в Питере. Деньжонки у меня были, я счел дозволенным себе упиться удовольствиями, от которых был отчужден 15 лет.

Во флоте я разочаровался: упадок общего духа, бедность товарищей поразили меня — какая будущность? Я долго думал и решился искать другой службы. Тогда самое большое содержание было, как в новом учреждении, в корпусе жандармов, но без протекции как попасть туда? Бродя по Питеру, я вспомнил барона Шиллинга, застал его дома, он принял меня очаровательно; разговаривая со мною, [ловко узнал мои сокровенные желания, которые, не имея надежды, я хранил в тайне; Шиллинг] заставил меня высказаться о причинах моего намерения. Спросил мою квартиру, и мы простились. Утром получаю с жандармом записку от начальника штаба корпуса жандармов Дубельта, всем знакомой формы: «Свидетельствуя совершенное почтение» и проч., [я] приглашался в штаб, для некоторых личных объяснений. Дубельт хотел знать об Американской компании[170], а кончилось приглашением меня в жандармы. [Хотя я и был удивлен, но согласился не думавши. Мне приказано иногда являться в штаб, так как в жандармы поступают по испытании. Обдумав на свободе, я невольно сказал себе: «Иногда вывозят и логарифмы».[171]]

Явился к князю Меншикову; опять история проектов, я замолчал и повторил в роде первой проделки, а на вопрос князя: «Как же мы будем говорить?» — я спросил позволения написать. «Так вы литератор? Ну, сочините, посмотрим». Я написал и принес, князь читал, саркастически улыбаясь, и, отдавая мне, сказал:

— Предметы так важны, что превосходят мою власть; отнесите в совет адмиралтейства, но будьте осторожны (понизив голос), там сидят все мудрецы!

Это он сказал с таким сарказмом презрения, что я будто теперь слышу.

В адмиралтействе я нашел Васильева[172], с которым я брал обсервации в Камчатке, Рикорда, с которым служил там же, и других. Моряки приняли меня по-родному; я подал проект, много хохотали и спросили: «Да чего ты хочешь?» Я просил позволения пожить в Питере. Мне дали билет с предписанием не отлучаться из Питера до рассмотрения моих проектов.

Мне того и нужно было, чтобы не отделиться от жандармов. Государь уехал и вызвал князя Меншикова в Мюнхенгрец[173]. Я объявил Дубельту, если желают, чтобы я был жандармом, то это можно сделать только без кн. Меншикова. Ответ из флота о мне много стоил хлопот, и я обязан много Лермонтову.

Я — жандарм[174][175]. Возвратившийся князь очень гневался, узнав, что я перешел в жандармы. Лермонтов рассказывал, что князь назначил меня командиром нового фрегата, по методе Стефенса; при этом и доложил Лермонтов, что меня уже нет во флоте; князь гневно спросил:

— Кто его выпустил?

— Моллер.

— Ох, этот гнилой, он всех распустит.

Мне хотелось иметь патент[176] из флота. Князь бросил патент на пол и сказал: «Никогда не подпишу». Последовало сепаратное повеление: из флота не переводить.

[Только на службу являлся в жандармской форме, а без службы продолжал носить флотскую.] У меня был двоюродный брат Василий Семенов; он был тогда ценсором, к нему собирались литераторы и любители. В один вечер Семенов объявил, что он прочтет замечательную вещь, Вася превосходный чтец, прочитал «Большой выход у Сатаны» Сенковского. Только ахали; удивлению, похвалам, восторгам — не было конца. Но когда брат сказал, что пропустить не может, все заговорили: «Это преступление, это грабеж литературы, это убийство таланта, это святотатство» и проч., долго судили и рядили. Вася решил, что если не поможет граф Бенкендорф — на него последняя надежда — он другого средства не видит. [Утром явился Семенов к графу и очень удивился, увидя меня жандармом.] Граф хорошо знал Семенова, который, говоря о своем сомнении в статье, божился, что в ней ничего нет, но сомневается по своей неопытности. Граф приказал положить у него на туалет. Я отлично припрятал и прикрыл бумагами. Каждую неделю приходил Вася за статьею; граф уверял, что еще не дочитал, а я видел, что не дотрагивался. Пришел Семенов третий раз и уверил, что литератор настоятельно просит, работа срочная. Граф приказал мне подать, я отвернул последнюю страницу, и граф написал: «Дозволяется печатать». Говорят, государь был недоволен ценсурою, оборвалось на Бенкендорфе.

[Не любил я Питера: огромные дома, громадно великие люди, и все холодно, холодно. Находясь при шефе жандармов, мне было беспокойно и много расходов. По случайной дружбе ко мне Дубельта от меня зависело выбрать губернию; я выбрал, где не было родных, товарищей и знакомых, — Симбирскую.[177]]

Откланиваясь графу Бенкендорфу, я просил его наставления, чего я должен достигать нравственно, исполняя свою обязанность. Граф отвечал:

— Ваша обязанность — утирать слезы несчастных и отвращать злоупотребления власти, а обществу содействовать быть в согласии. Если будут любить вас, то вы легко всего достигнете.

— Ваше сиятельство, общество играет в запрещенные игры — в карты, должен ли я мешаться?

— А вы любите играть?

— Нет.

— Ну, так позволяю вам играть в банк до 5 руб., но вы не должны дозволять обыгрывать неопытную юность и хранителя казенных сумм.

Я дал честное слово исполнить.

Приехал в Симбирск, кажется, 8-го января 1834 года; предместника моего, полковника Маслова[178], я не застал уже, но застал озлобление всего общества против него, а вместе с тем недоверие и нерасположение к голубому мундиру.

Разбирая деятельность Маслова, я нашел, что он совершенно не понимал своей обязанности: он [с какими-то отсталыми понятиями,] хотел быть сыщиком, ему казалось славою — рыться в грязных мелочах и хвастать знанием домашних тайн общества. Жена его любила щеголять знанием всех сплетен и так была деятельна, что для помощи мужу осматривала предварительно рекрут, хотя это и не было обязанностию жандармского штаб-офицера, но Маслов совался везде. Одним словом, Маслов хотел быть страшным и — достиг общего презрения!

[Мне предстояла немалая задача: заслужить общее доверие и быть нелишним членом общества.]

Симбирск от Москвы более 700 верст, а от Питера до 1500 верст; ехать для зимних удовольствий в столицы — слишком далеко, да тогда и сообщения были не такие, как теперь. Богатого дворянства много; по необходимости, по окончании летних хлопот по хозяйству, на зиму все помещики группировались в Симбирске и веселились так, как уже не веселятся.

Я знал по опыту, что тот не находит любви, кто ее [ищет]; общая любовь и доверие заслуживаются нравственною правдою, уважением условий общественных и неприкосновением семейного домашнего быта.

Первый визит губернатору[179], он сделал мне вопрос:

— С каким намерением вы сюда приехали?

— Содействовать возвышению власти вашего превосходительства.

— Какие ваши планы?

— Я еще ничего не знаю.

— Имеете знакомых?

— Никого.

— Если вы намерены искренно содействовать мне, то чего вы требуете от меня?

— Только личного ко мне уважения и, когда мне нужен будет секрет, то сохранить, я тогда только и буду вам полезен.

— Это так немного, что я не только даю вам честное слово, но считаю прямою своею обязанностию исполнить.

— Мне более ничего и не нужно.

— Вы, господа жандармы, любите много писать?

— При данных вами обещаниях, я даю вам слово показывать вам все, что я буду писать, но до тех пор, пока вы будете исполнять свои условия.

— Наши условия так несложны, что мне приятно подать вам руку дружбы.

Мы простились. Слышу, всякий день в городе обеды, балы, но я расчел не навязываться на знакомство, дать забыть систему Маслова. Первым приехал ко мне Борис Петрович Бестужев, отставной лейтенант начала столетия; старик узнал, что я служил во флоте, не утерпел не повидаться и упросил к себе на бал. [Это была проба моей тактики. Танцы — по моей части, но это не то, что мне нужно; я уселся в бостон со старухами. В коммерческих играх — я артист, старухам умел дать выиграть слабые игры, а каждое слово мазал медом. Старухи были веселы, как молодые. После ужина показал свое искусство в танцах, тоже с немолодыми дамами. Хотя [я] был холост, но на молодых и юных не обращал пока внимание. Тактика вечера так была удачна, что на другой день по приказу старух многие приехали знакомиться: мужья, зятья, сыновья.] Скоро я стал членом общества. [Скоро я узнал много тайн семейных. А как? Позвольте умолчать! Чужие тайны были и остались для меня святыми.] Скоро я узнал в курительных кабинетах, что все общество ненавидит губернатора, причин — бесчисленное множество, как обыкновенно бывает при неудовольствиях. Во всех общественных положениях есть непременно центр [кристаллизации], откуда и расходятся мнения и причины — как радиусы. В этом случае оказались два помещика: Тургенев и Оржевитинов — несомненно люди умные! Я к губернатору: