Харий Галинь - Повести писателей Латвии

• Название: Повести писателей Латвии
• Автор: Харий Галинь
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Сборник повестей латышских прозаиков знакомит читателей с жизнью наших современников — молодежи, сельских тружеников рыбаков. В центре книги — проблемы морально-этического плана, взаимоотношений человека и природы, вопросы формирования личности молодого человека.

---

— А корову я с собой в сумку положу, что ли! — смеется мать.

— Малость потерпи, Арнольд, этим летом ты с Увисом должен к нам приехать. — Отцовские слова прозвучали с укоризной.

Не могу ему пообещать, что привезу Увиса. Сын должен будет отправиться в Меллужи к матери Арики. Вечно мы спорим и никак не можем Увиса поделить, во всяком случае летом. Кто будет в Меллужах собирать клубнику? Клубника у матери Арики высокосортная, да и весь ее сад весьма доходная плантация. Летом Арика с матерью выступят единым фронтом. И я не смогу отстоять перед ними Увиса.

— Посмотрим, отец, — говорю я уклончиво.

— «Посмотрим, посмотрим»… У тебя на все один ответ «посмотрим»… — сердится отец.

Мать испуганно оглядывает нас. Вот здесь, за этим самым столом, всегда все и начиналось: здесь я сказал, что ухожу из дома, что ничему они меня не научили и что теперь другие времена, понимают ли они это? Иная жизнь, иные мысли у людей, и я не желаю копаться в земле!

Никакой мне помощи от них не надо, никакой, совсем никакой! Черт его знает, чего не накричал я в то утро. Неоперившийся птенец, новоиспеченный выпускник Нориешской средней школы, голова формулами напичкана. Все сам, только сам!

В колхозе жали рожь, и старик гнал меня в поле, от этого, мол, меня не убудет и пополам не сломаюсь. Давно копившаяся горечь прорвалась наружу, он просто не мог понять, как это я целыми днями могу просиживать над книгами. В ту пору я читал биографии ученых, учебники по физике. По правде сказать, перечитывал их, сам не зная, что делать с собой, со школьной премудростью и со своей комсомольской сознательностью. Когда не листал книжки, собирал велосипед, выпрашивая у соседей старые рамы, ржавые цепи, латаные и перелатаные камеры, помятые щитки, — помню, даже попался какой-то особенный руль низкой посадки, — деталь от «Озолниека», другая от «Эрепрейса» и черт их разберет каких еще марок. Тем летом я был счастлив, теперь я это понимаю, да, понимаю. Худощавый парнишка с вечно сползающими на нос очками. Ах, как забавляли ребят в Нориешах мои очки-велосипед!

Сотворил я в своей жизни что-либо более послушное, чем тот велосипед?

Возиться с ржавыми железками, чинить и латать, выпиливать и шкурить, краской покрывать… Мое безделье было возможно лишь под материнским крылышком.

«Да ты что, не видишь, у мальчика не сегодня завтра чахотка откроется. Нашел кого в поле гнать!»

После выпускных экзаменов на меня напала невероятная лень. Руки сами собой опускались. Не подвернись этот велосипед, я бы вообще палец о палец не ударил. Отцу хотелось, чтобы я «выучился» на садовника. Любой ценой хотел привязать меня к земле. Взять за шкирку и ткнуть носом в чернозем. Он был убежден, что в основе всего унавоженная земля и дренажные трубы, тогда, мол, мельник не будет сидеть без работы.

Земле надо поклоняться, землей надо дорожить!

Мне земля была нужна лишь затем, чтобы катить по ней велосипед. Дылда на велосипеде, и вот тот же дылда на гуляньях в Нориешах — раскрасневшийся, неуклюжий, волосы свежим маслом помазаны, — а музыканты наяривают вальс «Наперекор теченью парень правит свою ладью»…

Мать была для меня надежным заслоном, а я для нее?

Вот на краю стола сидит мой сутулый отец. Если б ему удалось меня привязать к земле, скорей всего я был бы совершенно иным. Кое-кто нынче сокрушается, что в свое время не захотел учиться на агронома или садовника. Сейчас бы разъезжал на собственных «Жигулях» да посвистывал. Разъезжать и посвистывать охотников предостаточно.

А когда руки по локоть в земле?

Отец хвастает: пастух у них за лето загребает в два раза больше, чем я за весь год в своей Риге, без роздыха вкалывая. Коров пасут теперь с помощью электричества, а уж с этим я бы справился — все-таки ученый человек.

Пастушьи радости отец бы мне воспретил: «Вот умру, тогда хоть пастухом нанимайся в Нориешах, а покуда глаза глядят мои, ты этого не сделаешь!»

От этого стола я поднялся и покатил прямой дорогой в Ригу. Моим ногам как раз хватило сил на то, чтобы добраться до окраины Риги и свалиться в кювет. Проспав часок и подкрепившись ломтем хлеба, мог двигаться дальше. Вид у меня, надо думать, был жалкий, когда я на полуспущенных шинах трясся по булыжникам мостовой. И как меня только не облаивали рижские дворняги! Я ужасно стеснялся, казалось, все только и делают, что смотрят на меня. Назло всем я напевал: «Наперекор теченью парень правит свою ладью, в душе восторг и радость…» Совместимо ли такое с комсомольской сознательностью? А почему бы нет, ведь у меня в кармане были документы для поступления в институт.

— Еще один деревенщина пожаловал, маслом так и разит, — раздалось при моем появлении.

Три года спустя запах масла был изгнан из общежития. Мы друг у друга его вытравили не совсем учтивым способом. Чтобы отметить свое приобщение к разряду горожан, как мне это тогда представлялось, я в полночь из окна третьего этажа общежития выбросил на улицу шкаф. Кончилось это печально: принудительным возвращением в дом обожаемых родителей, полным покаянием и основательным ударом по моему и без того тощему кошельку. Тогда-то я и подрядился ходить по дворам с пильщиками дров и на каникулы не поехал домой к старикам. «Наперекор теченью парень правит свою ладью, в душе восторг и радость!» Осенью я мог себе позволить одеться по последней моде. Сшил клетчатый пиджак, достал по блату башмаки на мягкой каучуковой подошве — «клевые корочки»!

И тут-то на меня обратила внимание Арика — «клевая девочка» из Меллужей. Той осенью я зачастил в меллужский кабачок — поплясать, поужинать.

И той же осенью я сменил пластинку. Тот самый парень, который прежде правил ладью, теперь довольно бодро напевал «джамбулайя, джамбулайя» — шлягер тех лет…

— Отец, только прошу тебя, не пытайся тут горы свернуть. Насчет сена можешь не беспокоиться, на сенокос, думаю, выберусь, — после долгого молчания замечаю я.

— Да неужто ты, Арнольд, в городе почуешь, когда сенокос придет? — не слишком любезно отзывается отец.

— И что вы взъелись друг на дружку! — вмешалась мать. — Долго ли Нолдиню сотню километров проехать.

— Конечно, отец, это не расстояние. Сам вчера видел.

Арнольд, одно запомни: здесь тебя всегда будут ждать, — резко оборвал отец.

Отец мой в общем-то человек незлобивый, мог распалиться, лишь будучи сильно на взводе, уж тут из него разом все изливалось, а как шлюзы прорвет, доставалось и правым и виноватым.

— Много ли мне, старику, радости в жизни осталось — ну много ли? — частенько говаривал он. — Опрокину чарочку, сразу стану сильным, молодым, богатым, даже в вальсе не прочь покружиться.

Он хочет быть молодым, да и кто не хочет, он хочет быть сильным и, конечно же, здоровым. Что до богатства, то он богат, наконец-то он богат, никогда у него прежде не было столько денег. Он даже толком не осмыслит, что наконец при деньгах. После стольких мытарств и лишений. Он и потратить их уже не сможет.

— Ведь я же еще картофельных оладий нажарила! — встрепенулась мать, когда я собрался отодвинуть тарелку.

Она поставила на середку стола доверху полную миску.

Достала из шкафчика меду, варенья из черной смородины, чтобы сами выбрали, что нам больше по вкусу. Стала подвигать отцу и мне миски, тарелки. Мать в одно и то же время испытывала радость, волнение — и страх. Украдкой бросала взгляды на отца. Она не спрашивала старика ни о чем, избегала заводить разговор о больнице. Но как долго можно избегать? Через час я уеду, они останутся дома вдвоем, будут слушать, как ветер шелестит в кустах смородины, как голосит петух ранним утром и корова мычит в коровнике, как сруб, проседая, похрустывает по углам.

Видно, мне чего-то не хватило для житья в этом доме, где включение телевизора по вечерам — такое важное событие! Необычными кажутся здесь спортивные передачи, подведенные ресницы красивых дикторш, государственные деятели, восходящие по трапу самолета, пальмовые рощицы и танки в пустыне, боже, что за мир!

Щелк! Щелк!

Горе мне! Все увиденное мною память переносит на особую неистребимую пленку. Загнать бы память, как загоняют лошадь, чтоб она свалилась бездыханной, чтоб взмолилась о пощаде!

Можно загнать и можно пропить.

Для меня непригоден ни тот, ни другой вариант. Голова порой работает как вычислительная машина. Я вынужден загружать ее всякими пустяками. Какую-то пищу ей надо дать, не то дело плохо, в клочья разнесет, щелк, щелк — затвор должен работать.

Это называется «толочь воду в ступе».

Смотрю, отец взял картофельный оладушек, ковыряет вилкой без видимой охоты, на край тарелки капнул меда. В какой-то момент показалось, что дома ему стало лучше, пчелиные жала немного взбодрили его.

— Видишь, сын, после больницы пчелы и те не хотят признавать… — Посмеиваясь, оправдывался он, когда лютые твари набросились на нас. — Больничный дух почуяли, все потому.