Гиви Карбелашвили - Пламенем испепеленные сердца

• Название: Пламенем испепеленные сердца
• Автор: Гиви Карбелашвили
• Издательство: Худож. лит.
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

В романе Гиви Карбелашвили «Пламенем испепеленные сердца» отражена история Грузии первой половины XVII века, когда начали устанавливаться дружеские связи с Россией, союз с которой мог спасти разоряемую, раздираемую иноземцами страну от полного уничтожения.

---

— Время для этого еще не подоспело, дочка, — спокойно продолжала Хорешан.

Теймураз вышел на балкон и распахнул ворот, жадно ловя воздух открытым ртом.

— Я тоже понимаю, что сейчас еще не время, но потому сердце у меня и заходится от боли. Я не знаю никого, кто бы ради спасения родины отдал бы столько сил, ума, души и крови, сколько отдал их мой отец. Если бы ему сказали, что он должен умереть, чтобы спасти родину свою, он умер бы с радостью. Разве он хуже Ростома мог угождать разным Аббасам, разве его ценили бы при Исфаганском дворе меньше тех, кто когда-либо искал там славы и величия?! Однако мудрость и предвидение велят ему служить своему народу и господу богу другим, тяжелым, но верным путем. Но кто оценит жертвы его и заслуги?!

— Народ оценит, народ! Но если даже народ ничего не скажет, промолчит, Теймураз и этого не убоится, ибо он сам тверд и уверен, неколебим в единстве совести и деяний своих, в своей готовности жизнь отдать сполна за отчизну свою, за ее будущее, ибо родину спасли и сберегли только такие люди, как он, они же ее и впредь будут спасать.

— Среди грузин я не знаю другого, кто так бы страдал за родину, как мой отец.

— Я не спорю с тобой, дочка, но в мире нет мерила добра и зла и, думаю, не будет никогда. Знаю одно: люди скажут, что муки и страдания Теймураза были вызваны тяжкой годиной испытаний, выпавшей на долю Грузии. Не забудут и с Ростомом его сравнить и праведно рассудят, где черное, а где белое…

В залу вошел Александр. Обе женщины поднялись ему навстречу.

Александр как будто и не заметил этого, чего с ним прежде никогда не случалось. В другое время он бы непременно сказал: сидите, не вставайте, но сейчас ему было явно не до вежливости, он был бледен как снег, глаза его бегали, словно у безумного; бессильно опустив плечи, он с трудом волочил ноги, обутые в белые изящные сапоги.

— Где отец? — спросил он у Дареджан.

Словно почувствовав беду, Теймураз тотчас шагнул с балкона в залу и, лишь взглянув на бледное лицо зятя, понял все и только глухо проронил:

— Датуна?!

Александр не ответил, кинулся к тестю и обнял его.

Теймураз покачнулся, поднял сначала по привычке ко лбу правую руку, потом, с силой ударив себя в лоб кулаком, рухнул на колени и, пав ниц, взревел, словно старый бык, которому перерезали глотку:

— Боже великий, если ты существуешь, взгляни на меня, обездоленного, помилуй меня по-божески! Что я тебе сделал, за что терзаешь меня, за что пытаешь душу и сердце?!

В комнату чуть ли не на цыпочках вошел Гио-бичи, держа в руке башлык Датуны, который когда-то через него же и посылал его хозяину Александр.

— С каким же лицом ты пришел к нам, сын мой Гио, как просили мы тебя, как молили словами и без слов, чтобы ты сохранил последнюю надежду и жизнь мою! Где вы бросили-покинули моего юного и отважного мудреца? Скажи мне все, скажи, где он погребен и удостоился ли погребения?

Хорешан свалилась без сознания.

Не своим голосом вскричала Дареджан:

— Горе мне, — братец, единственная надежда и жизнь моя!

Сбежались слуги и служанки. Вынесли бесчувственных женщин. Теймураз, стоя на коленях, не сводил глаз с верного Гио, ждал ответа.

Изможденный — кожа да кости, — в изодранной чохе стоял Гио-бичи, собираясь с духом. Левый рукав аккуратно был продет под серебряный пояс — пустой рукав, без руки.

— Что сказать тебе, отец?.. — он впервые осмелился назвать Теймураза отцом. — Когда вы отбыли, в тот день было вроде тихо, а на следующий день нагрянули кизилбаши с большим войском. Сторожевых на крепостной ограде порубили и как саранча напали на город… Мы вчетвером — нас двое да братья Джандиери, воспользовались потайным ходом… Сначала хотели в Бодбийском монастыре укрыться, но Датуна отказался: там, говорит, моего отца на царство отчизны величаво венчали, и я там прятаться как вор не стану…

— Горе отцу твоему, Датуна, мой родимый! Я должен был взять тебя с собой! — глухо простонал Теймураз и взглянул на Гио с мольбой, чтобы тот продолжал свой рассказ.

— Мы вышли из города… Ночью ничего, а днем наткнулись на большой отряд кизилбашей.;. Не смогли уйти от них… Они преследовали нас по пятам… Меня ранили — я плечом заслонил Датуну, руку отсекли, потом… Я потерял сознание… А когда пришел в себя, увидел всех троих порубленными… Они рядом со мной лежали…

— Он и слова прощального не успел передать мне, сердечный мой!

— Слово он мне передал раньше, отец! Когда мы из Бодбе вышли, ехал рядом, он словно чувствовал беду… Если, говорит, так случится, что меня убьют, отцу передай, чтоб не горевал. Пусть о сыновьях моих, Ираклии и Луарсабе, позаботится, мать мою бережет и о себе не забывает. Передай ему, что более преданного царя и заботника у Грузии не было и не будет… Не знаю, что скажут летописцы, но, насколько я могу судить, равного ему средь Багратиони не сыскать. И пусть не печалится, что не взял меня с собой. Я бы все равно не пошел. Я должен быть там, где братья мои и бабушка. Только они в неволе погибли, а я, если умру, то как свободный и непокорившийся грузин погибну в борьбе за независимость родины моей… Если ты останешься в живых, сказал он, похорони меня в Алаверди…

— Горе мне, сынок… — снова застонал Теймураз.

— На следующее утро приехала женщина — в бурке, на коне… Спешилась, подошла ко мне… Я притворился мертвым, но она заметила яму, которую я начал своим мечом рыть под ореховым деревом, — я могилу хотел вырыть всем троим вот этой рукой, — вытянул правую руку Гио. — Она стала бить меня по щекам, чтобы я очнулся, значит. Когда я глаза открыл, спросила, который из трех царевич Датуна… А у самой на глазах слезы, с таким горем взирала на меня, будто сама царевна Дареджан была, сестра Датуны… Я указал… При ней кизилбаши были… Когда они завернули троих в бурку, я за саблю схватился… Но женщина опередила меня, наступила на саблю и рукой меня оттолкнула… Я ведь ослаб совсем, растянулся там же. Кизилбаши кинулись на меня, если бы не ее окрик свирепый, они бы моим же кинжалом мне горло и перерезали… Отняли у меня оружие, связали, через седло перекинули, так в Алаверди и привезли… Там женщина выгнала кизилбашей, оставила четверых христиан, мингрелы они были… Вырыли три могилы у входа в храм, от первого угла нужно три шага отсчитать, под ореховым деревом.

— Он любил там сидеть! Датуна, сын мой, отчего я не умер раньше тебя?!

— Женщина помогала, вместе с другими рыла могилу. Потом за священником послала. Он панихиду отслужил… Своей рукой землей царевича засыпала… Мне вернула коня и оружие. Те мегрелы меня до Лихи и проводили.

Теймураз только теперь взял у Гио башлык, прижал его к лицу обеими руками и упал на тахту.

В покоях Имеретинского дворца оплакивал своего последнего сына царь Картли и Кахети Теймураз.

Медленно текла история Грузии со своим злом и добром, если в этих скрижалях времен могло еще называться что-либо добром, кроме мужества, человечности и большой, очень большой любви к отчизне, чистейшей, как слезинка, возвышенной, как любовь отца к сыну и сына к отцу.

* * *

Сорок дней не выходил из своего добровольного заточения Теймураз, сорок дней не покидал кельи.

Дареджан не отходила от царицы Хорешан — гордая наследница картлийских Багратиони за это время превратилась в дряхлую старуху.

Верный Гио-бичи, которого все теперь называли одноруким Гио, днем и ночью охранял вход в келью царя.

Теймураз был раздавлен горем. Писал лишь при дневном свете, проникавшем в маленькое окно, остальное время лежал на тахте, словно одержимый недугом смертельным. Дух затворника метался в тесной келье.

А разум переносил эти метания духа на пергамент еще не утерявшей силу рукой.

Мир! Он как будто бы прочен, вечен как будто для всех.
Нас он встречает отрадно, много вещает утех.
Будет таким он надолго, злобный послышится смех.
Не примиряйтесь же с миром, миру довериться — грех.
В мире свершений вы ждете, — их не найдете, увы!
Есть, что короны носили, да не снесли головы.
Многих земель покоритель спит меж могильной травы.
Души, от жизни уйдите! Чем к ней привязаны вы?
Ты, проживающий в мире, мир огляди и поверь:
Мир вероломен и — поверь — горьких исполнен потерь.
Вспомни властителей первых, где их отыщешь теперь?
Брось же утехи мирские, вскрой покаяния дверь.
Нам, во дворцах и селеньях, сбросить бы мира приют!
Станет душа перед богом, — страсти ее осмеют.
Мира соблазны пошлют нам сотни негаданных пут.
Бросим брать взятки у жизни: душу они закуют.
Я, о властители мира, мир не хвалил и в бреду.
В час, когда встанет Мессия, нас призывая к суду,
Буду в грехах обличен я, в чем оправданье найду?
Мир сохранит ли нам верность? Он с вероломством в ладу.
Да! Наших дней вероломных длится без устали быль.
Мир, что идешь стороною? Яд мне дал выпить не ты ль?
В бездну послал не ты ль меня, хоть обещал мне Рахиль?
Не дал мне плотной одежды, вьется над рубищем пыль.
Те, что сей мир не приемлют, те, что не ищут услад,
Те и суда избегают, тем и костры не грозят.
Если ж от мира, с ним в распре, не отведешь ты свой взгляд,
Знай, до конца с ним не будешь, станет он горек, как яд.
То, что творит он порою, ведают лишь небеса!
Хитро влечет человека, ласковый, — злая лиса!
Вдруг, — о, болит мое сердце! — вдруг — поворот колеса.
„Миру, смотри, не доверься“, — древние есть словеса[76].

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На сорок первый день его вывел из кельи зять. Он с трудом переставлял ноги. Александр и Дареджан заново приучали его ходить, чуть ли не под руку выводя к столу. Едва заметное улучшение в состоянии Хорешан несколько приободрило Теймураза, иначе бы ему уже не оправиться.