Кодзиро Сэридзава - Книга о Боге

• Название: Книга о Боге
• Автор: Кодзиро Сэридзава
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-389-00138-1

Почитаемый во всем мире японский классик Кодзиро Сэридзава родился в 1896 году в рыбацкой деревне. Отец с матерью, фанатичные приверженцы религиозного учения Тэнри, бросили ребенка в раннем детстве. Человек непреклонной воли, Сэридзава преодолел все выпавшие на его долю испытания, поступил в Токийский университет, затем учился во Франции. Заболев в Париже туберкулезом и борясь со смертью, он осознал и сформулировал свое предназначение в литературе — «выразить в словах неизреченную волю Бога». Его роман «Умереть в Париже» выдвигался на соискание Нобелевской премии. В 1965 году Сэридзава сменил Ясунари Кавабату на посту председателя японского ПЕН-клуба.

«Книга о Боге» открывает грандиозную эпопею, которую писатель завершил в девяносто шесть лет. Эта трилогия о человеке, ищущем свой путь к Богу среди трагических событий XX века, принесла ему мировую славу.

---

Я решительно кивнул. В самом деле, наверное, смерть Элизы заставила меня снова задуматься над проблемой туберкулеза и смерти, о которой в последнее время я начал забывать. Я выполнял все предписания врачей, твердо веря, что туберкулез вылечить нетрудно, достаточно последовательно пройти курс климатотерапии в высокогорном санатории, и тем не менее я все время терзался сомнениями, в моей голове постоянно возникал вопрос: когда же мне наконец станет лучше, когда я поправлюсь настолько, что смогу вернуться в Японию? Положим, мне удастся вернуться к нормальной жизни, но если при этом я буду вынужден навсегда остаться во Франции, это для меня та же смерть, только в иной форме. Когда я задумывался о своей жене и дочери, о том, смогу ли я сам обеспечивать существование своей семьи, то неизбежно приходил к печальному выводу, что моя ранняя смерть разрешила бы все проблемы. Меня тревожила подспудная мысль о том, что долгие годы моей борьбы с болезнью будут настоящим бедствием для моей семьи и для всех моих близких. Эта мысль делала меня слабым и уязвимым, может быть, именно поэтому моя душа сбилась с пути и улетела в космические просторы, когда я неподвижно лежал на своем балконе во время той трехдневной метели?

С тех пор моя жизнь на горном курорте изменилась. Конечно, каждодневное существование по-прежнему подчинялось распорядку, установленному профессором Д., я тщательно следовал всем его предписаниям, и с этой точки зрения никаких особенных перемен не произошло, однако изменилось мое отношение к этому существованию, мое настроение. Теперь, подобно Жаку, я ощущал себя под защитой великой силы и, отбросив прочь сомнения, проживал каждый день обращенный лицом к жизни. Я забросил экономику и был полон решимости профессионально заняться литературой. И если мне не суждено вернуться в Японию, пусть, в этом тоже нет ничего страшного, я стану французом и буду жить во Франции. И я стал упорно учиться писать по-французски.

Впрочем, я и раньше пытался писать по-французски, в чем мне помогала не только болевшая легкой формой туберкулеза мадам Р., которая исправляла мои ошибки, но и Морис. Я был очень благодарен Луи Жуве, любезно предложившему мне писать для журнала «Антракт», который он выпускал с актерами своей труппы. «Ни о чем не беспокойся и лечись, — сказал он, — если ты будешь писать небольшие заметки для каждого номера, этого вполне хватит тебе на жизнь». Конечно же я ухватился за его предложение и стал готовить себя к этой работе. Еще я сдружился с Жозефом Кесселем, авангардным писателем, который часто навещал свою больную туберкулезом жену, жившую в нашем отеле, она-то меня с ним и познакомила. Он очень воодушевил меня предложением написать с ним вместе роман на японскую тему, и я был полон самых радужных надежд… В результате начиная с середины января я радовался каждому дню, перестал реагировать на погоду, будь то метель или солнце, и в часы, свободные от лечебных процедур, часто заходил к Морису, который знакомил меня с французской литературой.

Когда я пришел в его комнату впервые, то был совершенно поражен количеством книг, огромный шкаф был просто набит ими. Там были Полные собрания сочинений Бальзака, Стендаля и других писателей-классиков, романы известных современных писателей.

— Ого! Не знал, что ты занимаешься литературой.

— Я просто люблю читать. Хорошо, когда все книги при тебе и можно прочесть любую.

— Да, но набивать книгами больничную палату только потому, что любишь читать… Наверное, ты собираешься сам заняться сочинительством или писать критические статьи?

— Да нет, это Жак полагает, будто человек должен свое любимое занятие сделать профессией, делом всей своей жизни, но со мной все куда проще, мне суждено унаследовать дело отца.

— Ты хочешь сказать, что у тебя нет профессии? Так, что ли?

— Ты же изучаешь социологию, поэтому должен знать, что во Франции и теперь имеют реальную силу только два класса — буржуазия и пролетариат. Эти два класса существуют совершенно автономно, никак друг с другом не соприкасаясь, между ними проходит четко очерченная граница, которую невозможно преодолеть ни с той, ни с другой стороны, ну, это все равно как Париж, который разделен Сеной на две отдельные части. И в психологическом плане тоже… В общем, если ты буржуа, то не может заниматься чем-то только потому, что тебе это нравится. Эти социальные стереотипы не уничтожила даже война.

— Но тогда зачем было изучать в университете экономику?

— Ну, возможно, для самообразования. Я вообще немного белая ворона, если бы я увлекался всем тем, чем увлекаются люди моего круга — охотой, верховой ездой, ничегонеделанием, — скорее всего, я бы и туберкулезом не заболел. Я всегда ко всему относился слишком серьезно, вот и к литературе тоже… Поскольку ко мне перейдет дело отца, я буду полностью обеспечен, мне не придется думать о пропитании, поэтому я целиком посвящу себя заботам о благосостоянии своего города и его жителей. Это и будет моей профессией, если угодно.

Я был поражен — неужели Морис настолько буржуазен? — и мялся, не решаясь задавать вопросы, от которых за версту разило бы нищетой.

— Я читал твои французские опусы и думаю, что твое стремление к сочинительству вполне оправданно. Вот только длинные вещи тебе следует писать все-таки на родном языке. А по-французски только что-нибудь короткое… К примеру, у Мопассана полно коротких рассказов. Кстати, тебе будет полезно его почитать. Есть еще прекрасный писатель Анатоль Франс, у него тоже есть чему поучиться. А недавно один мой университетский приятель прислал мне большой роман нового писателя, его фамилия Пруст. «В поисках утраченного времени» называется. Признаться, я был приятно поражен. Я пока еще в нем не совсем разобрался, но думаю, он произведет революцию во французской литературе… Вот прочту первый том и дам тебе. Проза у него довольно сложная, но, читая ее, я отчетливо понял, что стиль всегда определяется содержанием. И у меня возникло острое ощущение, что большие и серьезные вещи ты должен писать только на родном языке. Да, этот Пруст — гений.

— Правда? Дай и мне как-нибудь почитать этого гения.

Морис тут же показал мне лежавший у него на столе роскошный большой том. Воспользовавшись случаем, я задал ему вопрос, давно уже мучивший меня:

— Раз уж речь зашла о гениях… Ты веришь в этого Бога, о котором говорит Жак?

— Ну, это вопрос сложный… Я верю в то, что Жак — гений. Иногда мне даже приходит в голову, что когда-нибудь в будущем я буду вспоминать этот год, проведенный рядом с ним, как большую честь для себя и большую удачу и стану благодарить судьбу за то, что заболел туберкулезом и попал сюда. Я позволяю себе подтрунивать над его теориями, но все, что он говорит, навсегда запечатлевается в моей душе, я даже записываю его слова в дневник. Поэтому я, конечно же, принимаю на веру все то, что он говорит о Боге, более того, его рассуждения об Иисусе внесли значительные поправки в мои собственные весьма поверхностные христианские воззрения.

— Вот как… Спасибо.

— Ты как-то говорил, что Бог для тебя дело прошлое, что Он для тебя умер, но подозреваю, что рассуждения Жака возродили Бога и в твоей душе. Я прав? — засмеялся Морис.

Так дни шли за днями, метели бушевали все реже, все чаще светило солнце. Однажды в середине февраля, вечером того дня, когда Жак вернулся с очередной консультации у профессора Д., мы отправились на прогулку и по снежной тропе дошли до Скалы Чудес. Тропинка уже не была ледяной, и идти было легко. По дороге Жак радостно сообщил нам, что профессор Д. дал ему разрешение после таяния снега вернуться в лабораторию.

— Профессор сказал, что я могу покинуть санаторий вскоре после Пасхи. На следующий день после Пасхи а отеле обычно устраивается пышное празднество в честь возвращающихся к нормальной жизни. Сразу после него я и уеду. Он сказал, что Морис и Жан тоже смогут уехать… Я беспокоился о тебе, Кодзиро, поэтому спросил профессора, разрешат ли тебе уехать вместе с нами…

Я испугался, остальные тоже с тревогой посмотрели на Жака. В тот момент его улыбка показалась мне особенно одухотворенной.

— Он сказал, что все решит обследование в конце марта. Но тут же добавил, что его восхищает стоицизм японцев и их физическая выносливость. Это меня обнадежило. Да, все идет к тому, что мы в одно время отпразднуем свое выздоровление и покинем этот санаторий.

Его слова были встречены радостными криками всей нашей компании. В конце концов, оставалось потерпеть еще совсем немного.

В тот день я долго стоял у Скалы Чудес, любуясь расстилавшейся перед нами снежной равниной. Меня приводила в восторг чистота снежного пейзажа. Вдруг я заметил, что Жак стоит, обратив взор к небу и молитвенно сложив руки. Небесная лазурь была так чиста, что делалось просто страшно. Я тихо опустил голову, стоящие рядом со мной Жан и Морис тоже молились. Спустя некоторое время Жак заговорил звонким голосом: