Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 1

• Название: История воссоединения Руси. Том 1
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Товарищество "Общественная польза"
• Жанр: История
• Год: 1874

К этому желчному и острому на язык писателю лучше всего подходит определение: свой среди чужих, чужой среди своих. С одной стороны – ярый казакофил и собиратель народного фольклора. С другой – его же беспощаднейший критик, назвавший всех кобзарей скопом «п’яними і темними», а их творчество – «п’яницькою бреходурнопеєю про людожерів-казаків».

П.А. Кулиш (1819-1897) остается фаворитом "української національної ідеології”, многочисленные творцы которой охотно цитируют его ранние произведения, переполненные антирусскими выпадами. Как и другие представители первой волны украинофильства, он начал свою деятельность в 1840-е годы с этнографических и литературных изысков, сделавших его "апостолом нац-вiдродження”. В тогдашних произведениях Кулиш, по словам советской энциклопедии, "идеализировал гетманско-казацкую верхушку”. Мифологизированная и поэтизированная украинская история начала ХIХ в. произвела на молодого учителя слишком сильное впечатление. Но более глубокое изучение предмета со временем привело его к радикальной смене взглядов. Неоднократно побывав в 1850-1880-е годы в Галиции, Кулиш наглядно убедился в том, что враждебные силы превращают Червонную Русь в оплот украинства-антирусизма. Борьбе с этими разрушительными тенденциями Кулиш посвятил конец своей жизни. Отныне Кулиш не видел ничего прогрессивного в запорожском казачестве, которое воспевал в молодости. Теперь казаки для него – просто бандиты и убийцы. Ни о каком государстве они не мечтали. Их идеалом было выпить и пограбить. Единственной же прогрессивной силой на Украине, покончившей и с татарскими набегами, и с ляшским засильем, вчерашний казакофил признает Российскую империю. В своих монографиях "История воссоединения Руси” (1874-77) и "Отпадение Малороссии от Польши” (1890) Кулиш убедительно показывает разлагающее влияние запорожской вольницы, этих "диких по-восточному представителей охлократии” – на судьбы Отчизны.

Кулиш, развернув широкое историческое полотно, представил казачество в таком свете, что оно ни под какие сравнения с европейскими институтами и общественными явлениями не подходит. Ни светская, ни церковная власть, ни общественный почин не причастны к образованию таких колоний, как Запорожье. Всякая попытка приписать им миссию защитников православия против ислама и католичества разбивается об исторические источники. Данные, приведенные П. Кулишем, исключают всякие сомнения на этот счет.

Оба Хмельницких, отец и сын, а после них Петр Дорошенко, признавали себя подданными султана турецкого - главы Ислама. С крымскими же татарами, этими "врагами креста Христова", казаки не столько воевали, сколько сотрудничали и вкупе ходили на польские и на московские украины.

На Кулиша сердились за такое развенчание, но опорочить его аргументацию и собранный им документальный материал не могли. Нет ничего удивительного, что с такими мыслями даже в независимой Украине Кулиш остается полузапретным автором. «Черная рада» включена в школьную программу. Но уже предисловие к ней, где автор говорит о политическом ничтожестве гетманов, ученикам не показывают. Что же касается исторических сочинений Кулиша, то их попросту боятся издавать.

Обращение к нему и по сей день обязательно для всякого, кто хочет понять истинную сущность казачества. 

---

В толпе гостей, постоянно окружавших магната, не преобладал никакой элемент: ни русский, ни польский, ни православный, ни католичеческий; ни древнее русское благочестие, ни новые вероучения германской реформации. Это был рынок, на котором предлагались всевозможные товары; это был porto franco, куда ввозили без осмотра все, что желали пустить в ход. На письменном столе патрона православия лежали письма Поссевина или других ему подобных вместе с письмами православного князя Курбского и посланиями аскета с Афонской горы [118]. Иезуит Мотовило был любимым его собеседником. Духовник Сигизмунда Католика, Скарга, находил у него дружескую помощь в распространении своих писаний. Тут промелькнула и зловещая личность названного Димитрия, едва не погубившого до конца русскую землю [119]. Сюда съезжались для диспутов и приятельских бесед представители лютеранства, кальвинства и ариянства. На сколько каждая партия извлекла пользы из доступности князя Острожского, из неопределенности его характера, — это их дело. Мы только скажем, что имя князя Острожского столь же громко отзывалось в Риме, как в Москве, в Цареграде и на Афоне, потому что вокруг него увивались представители всех вероучений, точно вокруг Киевского Владимира. От этого-то берешь теперь с библиотечной полки одну книгу, положим русскую, и находишь в ней, что князь Острожский — «главный деятель защиты православия против католичества», «глава православного движения», и тому подобное, а развернешь латинскую, польскую, или даже немецкую книгу — тот же князь Острожский является приверженцем лютеранства, кальвинства, деизма, а современный ему папский нунций Маласпина называет его прямо атеистом. Каждый видел в нем то, что желал видеть, и все, в данный момент и в известном отношении, были более или менее правы.

Так, были правы люди, превозносившие князя Острожского за его пожертвование на основание греко-славянского училища в городе Остроге, на заведение типографии и печатание богослужебных и других книг. Это были, конечно, пожертвования немаловажные. Свидетели щедрот богатого патрона имели полное основание славословить его. Но другие, с такою же основательностью, могли бы восхвалять — и восхваляли — его за то, что мы готовы назвать пустою спесью, магнатским чванством и отсутствием душевного благородства. Сумма, которую князь Острожский платил готовому к услугам каштеляну, была, может быть, гораздо значительнее той, какая шла на училище, типографию и проч. В заведении училища, в распространении по Руси богослужебных и других книг, естественно, следует предполагать нам влияние на него людей, заинтересованных в этом хорошем деле: он только склонялся на разумные просьбы. Но в найме вельможного каштеляна для лакейской должности мы видим самого князя Константина-Василия, с его сотнею городов и замков, с его миллионом червонцев годового дохода, — того самого князя Василия, который дорожил титлом опекуна родных своих так точно, как и князь Иеремия Вишневецкий.

Еще превозносят князя Острожского за его протесты, за окружные послания, за участие или даже почин в шумных и грозных съездах для защиты православия. Но мы не знаем, сам ли князь Острожский писал, или только подписывал сочиненные для него попами бумаги; а хотя бы и сам, то слова словами, а дела делами. Когда нужно было вломиться в замок Острог и выдать насильно племянницу замуж, князь Константин-Василий не посмотрел на гнев короля и на приговор его рады, столь грозно поразивший маленького магната, князя Сунгушка. Но в православном движении он ограничился угрозами, что соберет 15.000 или даже 20.000 войска, и не собрал ни одной тысячи. Относительно православия он был такой же пан, как и те, которые пошумели на варшавском сейме в 1585 году, — не выше и не ниже их. Он выслушивал просьбы и жалобы благочестивых мещан, вслед за тем беседовал с последователями арианского учения, или с иезуитами, а потом любовался обжорою, который поражал его застольников чудовищным аппетитом своим, и все это у него одно с другим как-то ладилось. С одной стороны, молва трубила о его благородной щедрости, а с другой — лежат перед нами письменные свидетельства о его бесстыдной скаредности. О чём его просили, услаждая, конечно, панский слух подобающею лестью, то он делал охотно: [120] он даже подчинялся дружеским укоризнам и советам таких людей, как знаменитый князь Курбский, — почти в такой, однакож, мере, как и внушениям иезуита Скарги; но где дело само о себе вопияло, так князь Острожский был обыкновенным польско-русским паном. Таким вопиющим делом был, между прочим, Киев, столица его воеводства, колыбель православия, собрание священных для русского человека памятников. Острожский оставлял его в совершенном запустении с его древними церквами, не смотря на важное значение его и в стратегическом отношении; он спокойно выслушивал упреки в этом еще от Сигизмунда Августа, потом от Сигизмунда III; он смотрел равнодушно на город, о котором даже иноверцы отзывались в его время, как о музее драгоценных древностей.

Соединение всех приведённых здесь обстоятельств дает понять, что, если у князя Константина Константиновича или Константина-Василия Острожского был интерес, характеризующий его с особенною выразительностью, то этот интерес был вовсе не борьба с латинством или униею за православие, и что, если у него был какой-нибудь характер, то вовсе не такой, который бы помогал ему играть роль, желательную для его биографов. Биографы этого жалкого старика, наделавшего бессознательно очень много вреда русскому делу, простирают нежность к нему до смешного. Например, они рассказывают, как Острожский пригласил знаменитого ученого, бывшего ректора падуанского университета, грека Никифора, присутствовать на брестском соборе 1596 года, в качестве наместника цареградского патриарха. Партия Замойского, который на ту пору был в ссоре с Острожским, обвинила Никифора в самозванстве, в шпионстве, даже в чернокнижии. Князь Острожский защищал его перед королем и сенаторами, но вышел из терпения, наговорил королю грубостей и удалился из собрания, оставивши своего гостя в руках врагов его. Король, из политического рассчета, послал вслед за взбалмошным стариком зятя его Радзивила; тот убеждал его успокоиться и говорил, что король обещал освободить Никифора. „Нехай вин його зъисть“! отвечал Острожский, и не вернулся в залу суда. Никифора посадили в Мариенбургскую крепость, где он и скончался, а князь Острожский помирился с Замойским. Ни один из наших историков не указал на этот факт, как на предосудительный. «Заступнику православия» все у них позволительно.

Прибавлю еще одну черту нашей историографии по отношению к Острожскому. Князя Василия обвиняли в подстрекательстве казацких куп на грабеж имений тех духовных и светских панов, которые содействовали церковной унии. Не известно, до какой степени он участвовал, конечно, чрез своих клиентов, в подстрекательстве; но исторический суд в его пользу опирается у нас на следующем аргументе: «Острожский, в своих письмах к зятю Радзивилу, жаловался, что на него клевещут, и свидетельствовался Богом в своей невинности... В самом деле (замечает с катехизическою наивностью историк) нет основания утверждать, чтоб старик преклонных лет решился так нагло лгать, употребляя в дело такие средства». Достопочтенный трудолюбец мог бы проследить по книгам порок лжи в исторических личностях и удостовериться, что он гораздо свойственнее преклонной старости, нежели цветущим летам юности или мужества. Украинский народ глубже вгляделся в жизнь, складывая пословицу свою: старому брехати, а богатому красти, хотя он не имел понятия ни о Сиксте V, ни о нашем земляке Мазепе со стороны притворства, ни о множестве таких личностей, как Меттерних и Талейран, которые отнюдь не делались чистосердечнее, по мере того, как старились и дряхлели. По свойству своей природы, по своему политическому и социальному положению, князь Острожский должен был играть различные роли перед различными людьми. Разве это редко встречается в истории? Что князем Острожским пугали врагов православия, что с ним везде носились и преувеличивали те или другия стороны его деятельности, это так натурально в тогдашнем положении русской церкви и русского общества; но принимать молву XVI и XVII века в буквальном смысле, при нынешнем развитии историографии, значит — возвращаться в летописный период науки. Сами хвалители князя Острожского и подобных ему деятелей, в конце концов, должны согласиться с автором этой написанной попросту книги, что православие напрасно устремляло на них «исполненные ожидания очи»: ничего не дождалось оно от тех людей, которые до сих пор, по старой памяти, слывут передовиками религиозного движения в XVI и XVII веке, и всех меньше дождалось оно от князя Острожского. Он с двадцати тысяч войска съехал под конец жизни на то, что благочестиво советовал Львовскому братству терпеть, терпеть и терпеть.